1 Имеется в виду субсидирование правительством Брюнинга крупных землевладельцев на востоке Германии.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
I
Вскоре после этого Цизен ехал в машине по берегу озера. По пути ему пришло в голову заехать к пастору. А пастор как раз беседовал с Христианом насчет починки башмаков. Взглянув в окно и увидев гостя, он воскликнул:
— Скорей, Христиан, продень мне ремешок.
Христиан взял башмаки, которые пастор снял и отдал ему, чтобы подбить на них подметки. Дюреровский Лютер, висевший над письменным столом, по привычке укоризненно смотрел на заштопанные носки своего пастора.
— Сию минуту, господин пастор,— отозвался Христиан тем смиренным тоном, каким он говорил в пасторском доме.
Выходя, Христиан столкнулся с Цизеном и сказал, опустив глаза:
— Добрый вечер.
Однако Цизен успел перехватить один из тех косых взглядов, которыми Христиан иной раз готов был куснуть неприятных ему людей, если бы не относился ко всему на свете с полным безразличием.
У Цизена остался какой-то осадок. Войдя в кабинет пастора, он сказал:
— Странный тип этот ваш сапожник.
— Да, бедняга кое-как ковыляет по жизни и все-таки все эти годы честно помогал своему брату. Вот если бы вы могли им оказать содействие! Людям всюду плохо живется. На нашем берегу было три продажи с молотка. И Вильгельму Надлеру от этого не спастись. А Христиану, на беду, и пенсию сократили.
— Я сам потерял бог знает сколько. И не похоже, чтобы в ближайшее время дела поправились.
Цизен принялся рассказывать о крахе своего банка, затем и о других неудачах. А Лютер, висевший над головой священника, внимал со стены жалобам на тяготы бытия, которые и ему были хорошо известны.
— Одно меня радует, что Брюнинга все-таки отставили. Как он ни обхаживал старика, ничего не вышло. У Гинденбурга еще хватило смелости не считать себя обязанным этой протобестии — виноват, господин пастор, это у меня нечаянно вырвалось. Хоть бы Гитлера посадили на его место. Правда, он тоже католик. Говорят, в Австрии все католики, но он не папист.
Пастор по секрету сообщил барону, что мнение церковного совета таково: только Гитлер может служить оплотом христианскому государству. Они еще некоторое время обсуждали дела этого мира и пили вишневую наливку: невзирая на запрещение хозяйки, они опять откупорили бутылочку.
Христиан Надлер еще ковылял по дороге, когда его нагнала машина. «Бедняга,— подумал барон,— больная нога втрое удлиняет ему путь. Будь у него деревяшка, он все-таки шел бы быстрее. Но он, видно, предпочитает ковылять на собственной ноге».
Вернувшись к себе, Христиан разжег чугунную печурку. Было еще довольно холодно, и он не хотел переходить под навес, а просто передвинул треногу к открытой двери, хотя при этом одна половина его тела зябла, а другой было жарко. С глубоким удовлетворением смотрел он вдаль, на озеро и на бесконечную плоскую равнину, как будто земные просторы вознаграждали его за собственную неподвижность. Весенний свет придавал воздуху какую-то стеклянную прозрачность, словно с мира сняли пелену,— так отчетливо видел он и воду с легкой рябью, и колокольню в далекой деревне, и лемех на том берегу. Белые пушистые облака время от времени заслоняли солнце, свет и тени скользили по худой, ловкой руке Христиана, которой он прошивал подметки, по его удлиненному лицу, которое не было сейчас ни хитрым, ни льстивым, а серьезным и спокойным. К отдельным людям Христиан был глубоко равнодушен. Он никого не любил. Но к широкому миру, расстилавшемуся перед его глазами, он отнюдь не был равнодушен. Он чувствовал себя одиноким в отдельных точках этого мира — в трактире, в деревне, в доме брата. Но в мире как целом он чувствовал себя дома.
С озера донеслось стрекотание моторной лодки. Сегодня все было видно и слышно гораздо яснее. Какие-то парни ехали на работу; один из них помахал издали Христиану. Лодка остановилась на этом берегу, перед соседней деревней. Прошло некоторое время, и на проселочной дороге появился человек, направлявшийся к его сараю. Это был долговязый парень в тужурке и с травинкой в зубах. Вид человека, казавшегося издали черной черточкой, перерезанной голубой полоской шарфа, позабавил Христиана. Но сам человек, остановившийся перед ним теперь и глядевший на него сверху вниз, был ему безразличен.
— Разве вы не узнаете меня, Христиан? Я Пауль Штробель. Много лет назад я работал у вашего брата на поденной. И вы меня тогда тайком подкармливали.
— Ну и вырос ты! Опять жрать хочешь? — Христиан заковылял к своему сундуку, отрезал ломоть хлеба и положил на него кусок ветчины, а парень уселся на сундук, как в былые дни. И как прежде, принялся болтать.
— А Вильгельм, ваш драгоценный братец, и не подозревает, кто ему Тельмана наклеил на амбар? Вы порядком обеднели за эти годы. Не можете себе даже новый амбар поставить.
— Почему мы? Я ко всей этой лавочке больше не имею никакого отношения.
— А я иду в соседнюю деревню, там участок. Хёниша собираются продавать с молотка. На прошлой неделе нам удалось помешать этому. И аукцион отложили. Мы заставим нацистов выполнить ту программу, которой они так хвастают — насчет крестьян и немецкого социализма. Хёниш ведь немецкий крестьянин, верно?
— Конечно, конечно,— сказал Христиан,— и Вильгельм тоже. А я немецкий сапожник. А сапоги, которые мне нужно подбить,— это сапоги немецкого пастора.
Паренек весело продолжал:
— Мы даже этих чурбанов расшевелили в деревне, даже этих нацистов.
Он вызывающе посмотрел на Христиана. Парень подзадоривал его своими замечаниями насчет семьи, деревни и государства. Пауль с детства любил поспорить. И вечно выискивал себе партнеров для словесных поединков. Но Христиана больше нельзя было вызвать ни на какие разговоры. Этот парень уже мешал ему в его тихой мастерской. И он только бормотал в ответ на его рассказы: «Так, так! Действительно...»,— пока у Пауля не пропала всякая охота разговаривать, но когда он потом уходил полями и его шарф развевался в весеннем воздухе, как голубой флажок, он постепенно переставал быть в глазах Христиана назойливой помехой, превращаясь в зыбкую полоску, доставлявшую ему удовольствие.
Несколько дней спустя Христиан в первый раз сидел под навесом. Было уже тепло, только временами налетал порыв холодного ветра, нагонял на солнце темную тучу и из нее лился дождь. Если Христиан садился боком, он мог следить за светлыми точками на пашне: это были его брат, невестка и дети. Волосы среднего мальчика были желто-белые, как лен. Они так и не потемнели, и Вильгельм иной раз сердился на это, а Христиан думал: «Так я его сразу нахожу». В прошлый месяц Христиан отказался помочь брату при уплате налога, ссылаясь на то, что ему сократили пенсию. Брат до того запутался в долгах, что еще немного, и он совсем разорится.
Солнце светило Христиану в глаза; он повернул свою треногу и начал вбивать гвоздики один за другим. Удивительно, сколько этот Пауль Штробель тратит сил ради чужой деревни, где он даже никого не знает, только бы уберечь от продажи с молотка совершенно неведомый ему двор! Удивительно, сколько люди кладут сил невесть на что! А обычно самое лучшее приходит без малейших усилий. И ветер без всяких усилий разрывает облака над озером, и тоже без особых усилий со стороны Христиана, медленно, неуклонно накапливаются долги Вильгельма. Солнце пекло, как летом. Пароход дал гудок.
Христиан не слышал шагов за спиной; обернуться ему было лень, и он только поднял брови, когда его окликнули: «Христиан!» Так как он не обернулся, то Лизе пришлось подойти к нему. Он взглянул на нее: от ее веснушек у него побежали мурашки по спине; он рассердился, что опять начинаются все эти истории. Он сказал:
— Что, собственно, тебе нужно?
Брату они были отлично видны с пашни. И он, вероятно, проследил, куда она пошла.
Лиза ответила:
— Может, мы зайдем в сарай, я тоже хочу присесть!
Он отрезал:
— Нет.
Тогда она опустилась на доски. Опять никакого покоя нет от этой Лизы! А она сразу же стала выкладывать свое дело. В прошлый раз он отказался одолжить брату деньги, а сегодня утром пришло от банка последнее предупреждение. Они попали в петлю. Если он не поможет, их постигнет та же судьба, что и Хёниша.
— Сама знаешь, что мне пенсию урезали.
— Ах, брось,— возразила Лиза,— с тебя хватит. Ты уж бог знает сколько времени ни одного пфеннига не брал оттуда. Ты же зарабатываешь. Крестьяне, у которых нет денег, приносят тебе сало. И все-таки у тебя какая ни на есть пенсия. Ты, наверно, прячешь все деньги в чулок или кладешь в банк? Нам необходимо заплатить на этой же неделе. Тогда самое страшное минует нас. Ты должен дать обязательство, что платеж будет сделан в три срока. Тогда мы кое-как выкрутимся.
Он помолчал. Потом заметил:
— Наверно, Вильгельм нарочно тебя подослал: он думает, так скорее дело пойдет.
— А ты послушай-ка, что я тебе скажу: если наше хозяйство пойдет прахом, то и все пойдет прахом. Ты об этом подумал?
Он продолжал молчать. Но его молчание только подстегивало ее высказать до конца все свои соображения. Она накрутила травинку на палец и спокойно заявила:
— Ну да, ты, конечно, все обдумал. Я тоже кое-что обдумала. Хотя не знаю, ты думал об этом или нет? Что есть, то есть. А чего больше нет, того нет. Об этом ты тоже подумал? Ведь землю можно не только продать с молотка, ее можно кой-кому оставить в наследство. Так вот как обстоит дело: ты Вильгельма можешь разорить, на это тебе наплевать, но ведь если ты у него что-нибудь отнимешь, ты же отнимешь не только у него. Ты отнимешь у его детей. Им тоже придется выметаться отсюда, у них тоже ничего не будет, им придется по миру идти.
Христиан продолжал усердно прибивать подметки к башмакам, которые пастор просил починить как можно скорее. Он даже не подозревал, что Лиза способна на такие длинные речи.
— Я уже тебе сказал: нет у меня ничего.
— Есть, есть,— настаивала Лиза,— ты же каждый месяц откладываешь. У тебя должно быть около тысячи двухсот,—Она так точно угадала, что он невольно подумал, не выдал ли ей размеры своих сбережений. Едва она произнесла слово «наследство», как он понял, куда она гнет. Христиан не раз представлял себе, как это проклятое семейство совсем сядет на мель, и тогда он призовет к себе вихрастого, похожего на белого пуделька мальчугана, к которому он привязан — да, привязан, ничего не поделаешь,—и выложит ему денежки: вот, малыш, это только тебе. Становись-ка сам на ноги. Конечно, участок земли был бы лучше. Но кое-что на эти деньги малыш все-таки сможет сделать, правда, маловато. А его брат, Вильгельм, оставит детям землю, но самые лучшие участки получит старший, младшему ничего хорошего не достанется. Непременно нужно придумать такое, чтобы вся сумма, какую Вильгельм задолжал ему, Христиану, досталась малышу. Он слышал, будто в городе есть такие ловкачи-адвокаты, которые умеют обделывать подобные делишки. Лиза ждала, она видела, что Христиан что-то обдумывает. Но он думал слишком долго. Она больше не могла ждать ответа. Достаточно того, что она заставила его призадуматься. Она встала: