— Ведь я же тебе объяснял, почему имеет смысл поддакивать даже такой мещанской белиберде. Хочешь, радио включу?
— Скучно! Господи, почему у нас в имении никогда не бывало скучно? Даже одной в лесу не скучно. А здесь на Курфюрстендамм, где столько огней и автобусов, такая скука.
— Может быть, выпьем вдвоем?
— Скука.
— Ну, тогда придумай сама.
Она обхватила руками его шею. Он постоял минутку, свесив руки, как будто в рассеянности, и подождал, какая еще блажь придет ей на ум. Больше он ничего не сказал. И больше вообще ни одного звука не раздалось в доме, ни шума шагов, ни звона бокалов, ни лишних слов. Только когда мимо проезжал автобус, дом содрогался весь до основания. Спустя некоторое время она заговорила:
— Можно подумать, что ты на войне и прилег отдохнуть по-походному на краю проезжей дороги.
Он отодвинулся от нее, закурил сигарету. Он успел выкурить пять-шесть сигарет, прежде чем зазвонил телефон.
Ливен вскочил, крикнул в трубку: «Слушаю!», быстро привел себя в порядок, надел портупею, висевшую на спинке стула рядом с аккуратно сложенным английским костюмом.
— Этого вызова я и ждал. Мне нужно немедленно ехать в штаб.
— А что случилось? — сонным голосом спросила Элизабет.
— На месте узнаю. Верно, придется что-нибудь захватывать или прочесывать какой-нибудь квартал.
— Это тебя забавляет?
— Забавляет! Господи! Это моя обязанность. Иногда это бывает прескучно, а иногда доставляет большое наслаждение, например, когда красные что-нибудь затеют и яростно сопротивляются. Большое наслаждение прижать их. Или же еще заполучить в руки этакого махрового, как следует взять его в работу и обломать в конце концов — как же не наслаждение? До свидания, Элизабет. Не знаю, когда я вернусь. Ты к тому времени, должно быть, уедешь со своим директором.
— Мы уедем завтра. Ах да, уже больше двенадцати, можно считать, что наступил новый день.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
I
Ливен прервал ужин и распрощался с приятелями. Они ужинали в отдельном кабинете, чтобы покутить без помех. Когда он шел через главный зал ресторана, навстречу ему все руки вытягивались в гитлеровском приветствии — так порыв ветра сгибает ветки кустарника в одном направлении. Хозяин семенил впереди, чтобы распахнуть перед ним дверь. Ливен так резко захлопнул ее, что едва не прищемил ретиво вздернутую руку хозяина.
Он направился в привокзальное кафе, где его ждала Элизабет.
— У нас два часа времени,— сказала она.— С ночным поездом я уезжаю в Дрезден. Директор вышлет машину, чтобы я сама доставила в санаторий больных, которые должны прибыть о тем же поездом.
Костюм Элизабет служил доказательством того, что портной не зря получает большую часть ее месячного жалованья: ее узкие бедра, маленькая грудь, широкие плечи были подчеркнуты как нельзя лучше. В ушах сверкали все те же серьги покойной матери.
— Когда ты наконец отделаешься от пагубного предрассудка, будто тебе необходимо при всех обстоятельствах зарабатывать себе на жизнь? — спросил он.
— Что делать, милый мой Эрнст, я не могу жить в доме у Отто,— ответила Элизабет.— Мне там нестерпимо скучно. Отто усвоил себе от скуки отвратительную привычку: он часами размышляет на самые разнообразные темы, и что хуже всего — вслух. За столом волей-неволей приходится его слушать и вдобавок высказывать свое мнение. А теперь, когда без конца происходит что-нибудь новое, он не дает ни минуты покоя. В каждый мой приезд он набрасывается на меня с требованием присоединиться к его очередному увлечению и поражается, что самого главного я даже не заметила.
— А что, на его взгляд, самое главное, чего ты не заметила? — полюбопытствовал Ливен.
— Они с гамбургским учителем в восторге от этого пресловутого немецкого социализма, оттого что теперь больше не нужно профсоюзов и партий и что все немцы справляли Первое мая, праздник Немецкого труда, под знаменем со свастикой. Отто жаждет меня просветить. Он говорит,— добавила она, и в глазах ее заискрился смех,— что хочет высечь искру из моей бесчувственной души. Я бы сама не прочь увидеть эту искру. Он-то, во всяком случае, ничего не высекает, а только говорит без умолку. Впрочем, я вовсе не для того приехала, чтобы жаловаться на брата. Ведь мне страшно повезло — мой собственный кузен бывает на этом идиотском процессе! Что там делается? Радио точно онемело. Кое-что удается иногда выудить из газет, которые выписывают наши больные иностранцы.
— Все это вышло гораздо бестолковей и неорганизованней, чем я даже предполагал,
— Бестолковей? Каким образом? Этот Димитров как будто толковый парень и держит себя молодцом.
— Да я не о нем говорю, я говорю о тем, как ведется процесс. И мантии на судьях допотопные, и процесс они ведут по допотопным шаблонам. Им бы следовало раньше приглядеться к тому, кого они обвиняют. Они думали, очень просто взвалить на человека подобное обвинение, раз он был связан с Коминтерном. А там сидят люди не глупее нас. Врага нельзя недооценивать. Своими дерзкими ответами на суде этот субъект раззадорил даже таких людей, которые давно уже утихомирились. Я бы не удивился, если бы у нас теперь в самом деле стали поджигать рейхстага. По рукам уже ходят листовки.
— А что он говорит?
— Когда Геринг кричит на него, он говорит: «Вы, очевидно, боитесь меня?». А когда Геринг орет, как он смеет дерзить, этакий дикарь из страны дикарей, он отвечает, что его, страна не дикая, а дикари и варвары — фашисты в любой стране. Ответы, которые он преподносит,— готовые тексты для листовок. К счастью, люди в большинстве дураки и до них это не доходит.
Элизабет засмеялась.
— Смейся, смейся! — воскликнул Ливен.— Хуже, что тридцать миллионов человек смеются вместе с тобой.
Как полиция ни усердствовала, все ее старания полетели к чертям.
— Да, видно, что он молодчина,— заметила Элизабет,— я бы не прочь побывать на процессе.
— Тебя это развлекает, а нам не до развлечений. Если по германскому праву Димитрову нечего делать на скамье подсудимых, то нам такого права не нужно. Прав либо он, либо мы. И если окажется, что прав он, у тебя еще и серьги вырвут из ушей. А мне придется напялить потертый пиджачок. Я тебе уже не раз объяснял это...
— Ах, что мне делать, вечно я смеюсь невпопад, а вы с Отто сердитесь на меня.
— Я вовсе не стремлюсь убедить тебя, можешь оставаться равнодушной ко всему на свете, но пойми одно: если ты согласна никогда не возвращаться домой в имение и до конца дней работать из-за куска хлеба, тогда веселись на здоровье по поводу Димитрова. Пойми это раз и навсегда.
— Хорошо, постараюсь понять,— сказала Элизабет,— и перестану смеяться и веселиться.
Во время последних его слов она не только слушала, но очень внимательно смотрела на него. Несколько раз она порывалась что-то спросить, однако все вопросы были безоговорочно разрешены, прежде чем она успела их задать, и они отпали сами собой. И все же что-то еще было ей неясно и неприятно. Она совершенно не видела для этого оснований, так как все доводы, приведенные Ливеном, были для нее вполне убедительны, но она тем пристальнее вглядывалась в его лицо. Знакомое и привычное лицо: зубы ровные и острые, только чересчур мелкие, точно мышиные. «Вот оно, то единственное, что мне в нем мешает»,— решила она.
Когда Ливен в этот вечер вернулся к себе на квартиру на Курфюрстендамм, его ожидало распоряжение немедленно явиться к Зиберту.
В здании гестапо в свое время помещалась хозяйственная часть одного из пехотных полков, затем какое-то благотворительное общество, затем отделение Красного Креста по борьбе с туберкулезом, затем столовая для бедных, затем здание отдали налоговому управлению и, наконец, гестапо.
Ливена уже ждали. Его провели по внутренней лестнице. Как тщательно ее ни мыли, наслаивавшиеся здесь запахи разнообразных учреждений истребить не удалось. Начальник Ливена Зиберт собственной персоной дожидался его в кабинете на третьем этаже. При появлении Ливена он сделал знак своим молодцам, полукругом стоявшим перед ним, и те, сердито буркнув «Хайль Гитлер», испарились.
Зиберт сперва предложил Ливену стул, затем сигарету, а сам с важным видом откинулся на спинку кресла. «Такому выскочке, как Зиберт, ужасно нравится самый процесс доклада,— подумал Ливен,— ему кажется, что он занят невесть каким полезным делом»
— Я дожидался тебя,— начал Зиберт,— нам удалось захватить некоего Лемле. Это и есть тот связной, которого мы ищем уже давно, Он лежал в больнице в Вестэнде. Ему там, видишь ли, делали операцию аппендицита. Мы арестовали врача. Донесение было получено от сестры милосердия, ей показалось подозрительным, что врач и больной при ее появлении сразу прерывали разговор. Уж три-четыре нужных нам адреса этот Лемле наверняка знает, а то, пожалуй, и все. Его немедленно доставили сюда. Только пока я подоспел, у него, как на грех, лопнул шов на животе. Я сейчас же вытребовал нашего врача, и тот заново перевязал его. Мы ждали тебя, чтобы ты попытал с ним счастья. С некоторых пор ты только и знаешь, что критиковать нас. Мы, мол, работаем по-дилетантски, нам недостает... забыл... как ее?.. Да, психологии. Разве упомнишь все иностранные слова! Вот посмотрим, как ты подъедешь к такой прожженной бестии. Попробуй выжать из него что-нибудь, пока он не улизнул от нас на тот свет,— сейчас он еще способен давать показания.
Они пошли к арестованному. При их появлении голоса смолкли, защелкали каблуки. Врач был пожилой, худощавый человек в эсэсовском мундире, с гладко зачесанными, почти седыми волосами. В комнате окнами во двор пахло, как в больничной палате. Больной лежал на скамье, рубаха у него была поднята, живот свежезабинтован. Эсэсовские молодчики выстроились поодаль вдоль стены, двое привалились друг к другу, и все глазели на происходящее у скамьи. Врач присел возле больного, смочил клочок ваты нашатырным спиртом и поднес к его носу.
— Ливен, прошу! — произнес Зиберт.
Врач уступил место.