— Зиберт, пожалуйста, вышли вон всю компанию,— сказал Ливен.
Человек на скамье вздрогнул, когда Зиберт рявкнул.
— Освободить помещение!
Ливен поморщился; он бережно опустил рубашку на перевязанный живот. Подняв голову, он увидел, что глаза лежащего устремлены на него. Глаза были такие темно-синие, что казались почти черными, и в них был тот незамутненный тенью земных забот блеск, какой бывает только в глазах умирающих.
— Я только что приехал,— почти шепотом начал Ливен,— и сейчас же домчался сюда, узнав, что вы арестованы. Я опоздал и не успел предотвратить то, что с вами сделали. Но самое страшное я еще могу предотвратить.
Он не знал, понимает ли его арестованный, и невольно опустил голову под нестерпимым блеском его глаз.
— Я сделаю для вас все, что в моей власти,— тем же шепотом продолжал он.— Я вызову машину, и вы сможете сейчас же уехать отсюда. Такие люди, как вы, внушают мне глубочайшее уважение.
Человек чуть пошевелил губами; врач протянул Ливану мокрую салфетку; Ливен поспешно вытер кровь с губ лежащего человека и положил мокрую салфетку ему на лоб. Человек прищурился, блеск его глаз померк.
Должно быть, он силился понять, что это за субъект в черном мундире, с вкрадчивым голосом, сидит перед ним.
— Почти все, кого вы стараетесь спасти, уже погибли. Вы не хотите выдавать товарищей, это мне понятно, это я одобряю и уважаю.
Зиберт, внимательно слушавший, протянул Ливену листок бумаги.
Больной следил за каждым его движением зорким взглядом уже не блестевших глаз.
— Герберта Мюллера вы не знаете? Отлично, кстати, он умер. Итак, вы его не знали — отлично, говорю я. К тому же, как только вы сами умрете, совершенно не важно будет, знали вы его или нет. Когда я уйду из этой комнаты, у меня уже не будет возможности вам помочь. Что тогда? Вы, несомненно, сами не раз уже задавали себе вопрос: что тогда? Ваша стойкость перестанет тогда давать вам удовлетворение. А Беца, Антона Беца вы тоже не знаете? Зато он сейчас наслаждается жизнью. У него были денежки, и он бежал в Париж. Он попивает кофе на Монпарнасе и посмеивается. Вы же, спасая его, лежите здесь. Его обязанности перешли к Бергеру, и тот...
Глаза арестованного были невозмутимы, Ливен ничего в них не увидел, кроме отражения своего черного мундира. Он смочил ему салфеткой виски, отер капли крови с уголков губ.
Зиберт распахнул дверь и крикнул на лестницу:
— Эй, люди!
— Мне вас жаль, Лемле, вы так верили своей партии. А где она сейчас? Какая вам от нее помощь? Что-то я не вижу, чтобы за вами прислали специальный самолет, вами явно не так дорожат, как Димитровым...
Арестованный весь встрепенулся. Лицо его просияло.
— Он уехал? — вскричал он. И тут же рухнул обратно на скамью. Изо рта у него потекла струйка крови.
Ливен был ужасно зол, он не мог себе простить, что по его оплошности умирающий унесет с собой в могилу такое утешение!
Топот и гам уже наполнили комнату. Ливен вскочил. Глаза лежащего человека засверкали, когда он услышал мощные взмахи крыльев приближающейся смерти. Последняя весть оставила на его лице отблеск радости.
II
В один дождливый весенний день, когда слишком сыро было сидеть в саду, семейство Мальцанов, тетя Амалия, Ленора, ее сын и несколько гостей собрались в столовой. Молодые дамы — Ильза и Ленора — разливали чай; фрау фон Мальцан была горда, что хвалят печенье собственного ее изобретения из поджаренных овсяных хлопьев, рецепт остался у нее со времен войны. Пенсии мужа не хватало на более пышное угощение. На ее приемах вошло в обычай читать вслух письма Венцлова к жене, дочке Мальцанов. Два гостя помоложе, прежние товарищи Венцлова по полку, были членами союза германских офицеров, один из них служил теперь в банке, другой, Штахвиц, был лучшим другом Венцлова с ганноверской поры и даже раньше.
В каждый свой отпуск он непременно навещал тетю Амалию и непостижимым образом с самого детства пользовался ее расположением, несмотря на всяческие проказы и сомнительные выходки. На двух отцах семейств были Железные кресты. Ни черных, ни коричневых рубашек в комнате не было видно, единственная свастика красовалась на белой рубашке Хельмута, члена гитлерюгенда. Мальчик радовался, когда майор Мальцан особо приглашал его. Иначе тетя Амалия, наверно, запретила бы ему присутствовать при чтении этих писем. Он смотрел на учение в Потсдаме как на неизбежное зло в промежутке между длительными каникулами у своего опекуна в Эльтвиле. Там не допускали, как у них дома, двусмысленных шуток и насмешливых улыбочек при упоминании о фюрере. Дядюшка Клемм объяснил ему, что в этих шуточках прорывается скрытая обида отставных офицеров. Они не могут простить Гитлеру запрещение «Стального шлема». Для них общегерманский котел существует лишь до тех пор, пока они могут варить в нем свои прусские сосиски. Презрительные замечания тетки насчет того, что эсэсовские проходимцы осмеливаются равнять себя с прусскими офицерами, эльтвильский дядюшка называл бабьей болтовней. Хельмут постоянно ждал, что скажет мать. При всей своей развязности он все-таки не осмеливался учинить ей допрос. А она становилась тем несловоохотливее, чем он был говорливее после возвращения от дяди. Она подолгу смотрела на сына непонятным ему, но проникавшим до самого его сердца взглядом. В этом взгляде были надежда, печаль и тревога, что-то приковывавшее и смущавшее его — он не знал, что это была любовь.
Хорошо его эльтвильским двоюродным братьям, что у них такой отец — он встал на сторону Гитлера, когда над фюрером еще открыто потешались. Двоюродные братья намекали Хельмуту, что между его родителями произошло что-то неладное, и показали ему в Висбадене красивую даму, которая с улыбкой кивнула им и очень пристально посмотрела на него. Он смутно припомнил эту даму, а перед ее спутником, эсэсовцем в больших чинах, все три мальчика вытянулись в струнку. «Она чуть было не стала твоей мамой»,— заметил старший кузен.
Хельмут думал обо всем этом, плетя косицы из бахромы мальцановской скатерти — привычка, которая строго порицалась. Он не знал, что Мальцан специально приглашает его на чай из-за того, что у него одного на рукаве свастика. Мальцан перетрусил, потому что начали поговаривать, будто сборища у него в доме нарочито лишены всякой национал-социалистской окраски. Особенно стеснять себя перед подростком не было надобности, а свастика на его худой, мальчишеской руке— как-никак гарантия.
Старик Мальцан сам прочитал вслух первое письмо, которое тетя Амалия и ее племянница Ленора слушали уже в третий раз. Тетя Амалия прищуренными глазами оглядела гостей и с удовлетворением отметила всеобщее любопытство.
«Ты и представить себе не можешь, дорогая тетя Амалия, что мы почувствовали, получив здесь, на Дальнем Востоке, последние известия с родины. Мне кажется, что все опасения и сомнения, возникавшие в связи с приходом Гитлера к власти, и даже мои собственные колебания должны теперь окончательно отпасть. Нам, немцам, теперь ясно указан путь. Мы стоим перед свершившимся фактом, и всех нас успокоил и всем нам показался величайшим событием в истории нашего отечества тот факт, что Гинденбург и Гитлер встретились и проткнули друг другу руку у гробницы Фридриха Великого. Я уверен, что в этот миг именно мы с тобой, тетя, были взволнованы одними и теми же чувствами.
Я возблагодарил господа, что сын мой увидел свет в ту эпоху, когда Германия, позабыв все наши пресловутые распри, вступает в новое, блистательное будущее».
После чтения письма мальцановская квартира наполнилась теми шумами, какие возникают, когда никто не решается выступить,— гости пили чай, откашливались, звякали ложечками, хмыкали.
В словах высокочтимого сына семейства как бы чувствовался мягкий укор за те замечания, которые так и сыпались по поводу вышеупомянутой встречи в этой же самой комнате во время открытия рейхстага в Потсдаме: «Вот хитрая лиса» или же: «Не очень-то весело было фельдмаршалу показываться в компании ефрейтора». Но попутно возникали уже и новые мысли: «Вендлов сам не варится в этом котле, ему издалека, пожалуй, виднее», и еше: «Это, очевидно, произвело благоприятное впечатление за границей» или же: «Может быть, у наших сыновей теперь действительно есть будущее».
— Посмотрим,— произнес вслух старик Мальцан,
Только Хельмут Клемм с наивным восторгом, без всяких задних мыслей смотрел на письмо, словно перед ним был сам автор.
— Что-то не припомню у Фрица привычки благодарить бога,— заметил Штахвиц, за что тетя Амалия наградила его гневным взглядом.
Затем Ильза, дочка Мальцанов, конфузясь, принялась читать второе письмо; она читала с выражением, как школьница, декламирующая в классе стихи.
«Дорогая моя девочка,— при этом она покраснела, а гости ухмыльнулись,— девочкой ты для меня останешься на веки вечные, хотя твой портрет с тремя нашими детьми стоит передо мной на письменном столе. Мне пришлось пережить немало тяжелого. Мой жизненный опыт обогатился еще одним горьким разочарованием. Однажды вечером, когда мы — этот самый китаец Гань Син-ляо, мой сослуживец Боланд и я — сидели и играли в скат, китаец вдруг вышел из комнаты. Мы не обратили на это внимания, а на следующее утро, к величайшему нашему изумлению, выяснилось, что он бежал в машине Шрёдера. Патруль обнаружил машину на дороге, и куда же, ты думаешь, он бежал? Прямехонько на юг, по всем данным, в тот город, где находится командование красных. Б предшествующих своих письмах я буквально пел хвалебные гимны этому типу. Я считал, что он исключение среди своих соотечественников, хотя не раз писал вам — словно предчувствовал,— что этой расе доверяться нельзя. Теперь я вижу, насколько право было мое начальство, предостерегая меня от тесного общения с этими людьми, даже когда они одного с нами культурного уровня. Неприятнее всего, что он захватил с собой ряд документов, которые лежали у меня в письменном столе. Этого я никак не ожидал от него: ведь он второй год с виду честно служил нам. По этому факту ты можешь судить, до какой степени скрытны и коварны местные жители и как опасно их коварство в сочетании с долготерпением — тоже чисто азиатской чертой характера. Где бы еще люди могли с такой неправдоподобной, почти что животной невозмутимостью терпеть страшнейшие лишения? У них прямо-таки врожденная способность притворяться невозмутимыми и покорными. И как мог человек его воспитания и образования спутаться с последними отбросами, вместо того чтобы стремиться к общению с нами?»