Когда в голове у него несколько прояснилось, он опустил руки и положил их на стол. Его размышления так же мало помогли мировому порядку, как совещания и конференции министров. Он точно так же не в силах был разрешить самые мучительные вопросы. Он оказался даже мудрее министров. Он пошел дальше, чем они. Он промолчал. Он встал и, не сказав спокойной ночи, пошел спать. С тех пор он вообще молчал. Он стал скупее на слова и озлобленнее, чем после смерти первой жены.
На пасху Гансу выпала неожиданная радость. Его сестра Елена пришла однажды прямо с работы к ним, вместо того чтобы ехать, как обычно, к себе, в семью мужа.
— Раз Ганс закончил школу, надо отдать его в учение. Я принесла деньги, чтобы вы сразу же подписали контракт,— сказала она.
Хотя Мария сама вырастила падчерицу —от маленькой девочки, игравшей в песочек, до взрослой женщины,—сейчас она смотрела на нее как на неземное существо, свалившееся к ним на кухню прямо с неба. Ее мальчик мечтал стать слесарем-механиком. Однако при теперешнем положении семьи это желание было так же неосуществимо, как путешествие на Луну. Последнее время Мария сильнее, чем когда-либо, ощущала ту непонятную, для нее необъяснимую преграду, которая стоит между человеком и его желанием. Ей казалось, что она вместе с сыном, точно арестант в камере, замурована в неотвратимо предначертанной им жизни, из которой не помогут вырваться никакие стремления, никакие дарования; только их общая камера, не квадратная каморка, а очень тесное, извилистое, отгороженное высокими скалами ущелье, и ведет оно от их жилища до могилы. Предложение Елены означало: вот ключ, открывающий лазейку из ущелья. Теперь нацисты не будут посылать Ганса то на трудовую, то на сельскохозяйственную повинность, ему не придется мыкаться каждый день по подсобным работам и вечно быть чернорабочим, и непременно на тех заводах, где нацистам всего нужнее дешевые рабочие руки, и лишь изредка получать несколько пфеннигов прибавки.
Ты не зря воображала, мать, что твой сын рожден для чего-то лучшего. Ты не зря плакала и таилась, только бы он мог появиться на свет. Тогда свет представлялся тебе не тропой, отгороженной высокими скалами, воображение не обмануло тебя, ты оказалась права. Твой сын и теперь не может стать чем-нибудь исключительным, но ты, конечно, была права в твоем тайном предвидении: он рожден для чего-то лучшего. Все мы, все рождены для чего-то лучшего. Жизнь не станет таким простором, как ты надеешься, но не будет она и тесным ущельем. Твой сын не будет выше всех, но будет не таким, как все. Он будет слесарем-механиком, а из всех механиков в мире он может стать самым лучшим.
Елена на все отвечала:
— Ты сама знаешь, я всегда особенно любила Ганса. И потом, брат мне все-таки ближе, чем деверь. Свекор хочет устроить Оскара к себе в цех, там он будет учиться и сразу начнет зарабатывать. Хейнер работает теперь полный рабочий день, ребеночек мой первое время будет кормиться за счет господа бога, а потому я могу из своего собственного заработка помочь Гансу сразу же обучиться какому-нибудь ремеслу.
— Елена, возьми съешь жареной колбасы! Поешь ты хоть разок дома,— только и могла ответить ей Мария.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
I
Трое подростков, склонившихся над парапетом Мёкернбрюкке, были в таких же точно белых рубашках и с такими же свастиками, как и у всех членов гитлерюгенда. По их спинам никак нельзя было гадать, о чем они спорят. Ганс, стоявший справа, следил за перепалкой двух остальных, причем только по напряженному выражению его лица было видно, что он каждую минуту готов вмешаться. От Оскара с его вытянутой шеей, с глазами навыкате и сонным видом никак нельзя было ожидать такой горячности. Макс Гро, самый младший из них, грыз яблоко, словно все это к нему не относится, хотя спор касался именно его.
— В последний раз спрашиваю: войдешь ты в наше руководство, да или нет? — говорил Оскар.
— Я уже вам объяснил, что не могу,— отвечал Макс.
— А мы-то думали, что ты ответственности не боишься,— сказал Оскар.
Гро бросил в воду огрызок яблока.
— Я ничего не боюсь! — крикнул он.
— Тогда объяснись. Чтобы теперь отказываться от такого дела, надо иметь серьезные причины,— настаивал Оскар.
Они гордились своим делом, гордились тем, что им удалось осуществить намеченный план и сохранить свое замкнутое ядро внутри гитлерюгенда. Они не попались на удочку югендфюрерам, каждый месяц со всяческими предосторожностями посылали представителя от каждого района на квартиру Бергера, выработали и роздали по своим группам лозунги, тезисы, каверзные вопросы. Они обменивались запрещенными книгами и общими усилиями выпустили листовку против трудовой повинности. Руководство состояло из трех человек: Ганса, Оскара и еще одного парня постарше, который учился на печатника. Семья его оказалась на подозрении у полиции, и мальчика отправили в трудовой лагерь, чтобы изъять из-под влияния семьи. С его преемником они чуть не попали в беду; звали его Бертольдом, он был много начитаннее своих сверстников. О чем бы ни говорили на их собраниях, он все мог объяснить, как настоящий учитель: от Дарвина до диалектики, от ледникового периода до нормы прибавочной стоимости. Сначала он лучше всех умел заковыристыми вопросами посадить в лужу гитлеровских молодчиков либо раздразнить их до чертиков. Но вдруг ему взбрело на ум задавать такие же вопросы самому себе. Он так втянулся в эту игру, что теперь ему уже доставляло удовольствие все ставить под вопрос. Он до того наловчился, что мог с одинаковой легкостью доказать, почему евреи, безусловно, такие же люди, как другие, и почему они никогда не были такими, как другие. Он говорил: «В одном нацисты все-таки правы» или: «Евреи все-таки не такие люди, как другие». Иногда он нехотя сознавался, что ему самому многое стало не вполне ясно. Ведь у зверей существуют породы, а если есть породы у обезьян, почему их не может быть у людей? А если и у людей есть породы, почему же одни не могут быть лучше или хуже, чем другие, лучшей или худшей расы? Может быть, в послеледниковый период обитатели севера оказались лучшими. А если немцы лучшие среди них, то в лучшей расе может быть несколько человек самых лучших. В конце концов мальчики начали побаиваться, как бы он не выдал нацистам их подпольную группу.
Когда Ганс и Оскар стали думать, кем бы его заменить, их выбор пал на Макса Гро. У него были честные глаза, он не отличался особой находчивостью, но казался вполне надежным. Таким он был еще в школе и на туристской базе общества «Фихте». Его отказ крайне разочаровал их. Теперь обнаружилось, что их мало, и потому трудно всегда иметь наготове замену.
Они смотрели вниз, на баржи с яблоками. Гро совсем перегнулся через парапет. Груды желтых яблок внезапно озарились солнцем, словно слабый предвечерний свет наконец нашел свое место посреди мутной и грязной воды. Озарив груду желтых яблок, мимо которых спешили с работы толпы людей, солнечный луч нашел свое отражение в глазах мальчика, перегнувшегося через парапет. Луч скользнул с яблок на металлические части землечерпалки, установленной посреди строительной площадки на противоположном берегу реки, и отовсюду — с яблок, с землечерпалки и с оконных стекол в домах позади строительной площадки — он бросал отблеск в сердце мальчика, как будто ему дана была власть озарять не только отдаленные предметы, но и отдаленные неясные чувства.
Гро думал: «Откуда этот Штейнмец узнал, что меня собираются куда-то назначать? Откуда он знает все, что у нас делается?»
Он позабыл, как сам же вчера говорил матери, что Штейнмец всегда ловит его, выспрашивает и по выражению его лица, как в детской игре «горячо или холодно», выуживает правду. Мальчику легко извернуться, но и легко покраснеть. Он не всегда бывал так хитер, как ему казалось.
— На нашей улице бензоколонку обслуживает махровый нацист Штейнмец. Моя мать у него на подозрении, а вы сами знаете, ее дела поважнее наших,— сказал он вслух.
— В каждом квартале найдется нацист, и за каждой семьей следят, не прекращать же нам из-за этого нашу работу,—ответил Оскар.
— Я только думал,— продолжал Гро,— что нет смысла самим лезть на неприятности, раз за нами шпионит нацист.— Его лицо было совсем детским и вместе с тем старчески скорбным.
Ганс до сих пор молчал. Он пристально разглядывал землечерпалку, которая выбирала ил, отбрасывала его назад и поворачивалась за новой порцией. Когда гудок возвестил конец работ, землечерпалка только что избавилась от очередной порции ила. Она загребла еще один ковш и, когда первые рабочие уже отправились по домам, опрокинула его на строительную площадку с такой невозмутимостью и четкостью, словно была гигантским дрессированным зверем. Ганс обладал даром подражать движениям не только людей и животных, но и машин; наморщив лоб, он повторял последние маневры землечерпалки и в то же время обдумывал доводы обоих друзей. Грохот на строительной площадке замолк. Слышались частые свистки поездов надземной дороги. Двигавшаяся по мосту толпа становилась все гуще. В вечерних сумерках коричневые и черные рубашки нацистов не очень мозолили глаза.
— Нельзя его принуждать к тому, чего он не хочет,— сказал Ганс.
— Пусть подумает,— возразил Оскар.
А Гро думал: «Все-таки странно, что Штейнмец обо всем знал. Может быть, кто-нибудь выдал нас. Уж не Бертольд ли?»
На мосту зажглись фонари. Вечерний свет угас повсюду, кроме одного окошка где-то далеко за строительной площадкой, под самой крышей цементного завода, но не свет от фонаря, который зажегся на мосту и в воде, а этот последний едва заметный блик скудного вечернего света в чердачном оконце закрался в сердце Макса Гро. «Они уже и говорят со мной как-то недоверчиво»,— подумал он.
— Отвечай: да или нет,— настаивал Оскар.
— Я тебе уже сказал: нет! — ответил Гро.
«Во всяком случае,— думал он,— Штейнмец что-то знает, проболтался ли кто-нибудь или сподличал, это уже все равно». И, крикнув громко, так, чтобы слышали прохожие: «Хайль Гитлер!», он сердито сбежал вниз по лестнице подземки.