Место между двумя мальчиками у парапета осталось пустым. Они придвинулись друг к другу. Ресторан за Мёкернбрюкке был ярко освещен, круги и буквы световых реклам бросали отсвет на стены, на камни мостовой и на небо, проглядывавшее между стенами домов. Мальчики молча смотрели на усеянную красными и синими блестками воду. Ганс увидел внизу, на воде, среди пестрых пятен и огней, отражение звезд. Он закинул голову, чтобы отыскать эти созвездия на таком же пестром и пятнистом небе. Ему вдруг припомнился маленький горбун, который на туристской базе лучше всех знал названия звезд. У звезд были странные имена — Кассиопея, Орион, Андромеда. И у горбуна тоже была странная фамилия: Раппопорт. Где-то он теперь? Когда разгромили еврейские лавки, вся его семья переселилась в другой район города. У них не было денег, чтобы уехать куда-нибудь подальше, в Прагу или в Париж. А в Палестину, как требовали нацисты, и подавно. Туда было много дальше, а значит, и дороже. Поэтому они переехали только в другой район, где было больше евреев. Конечно, может быть, легче, думал Ганс, когда избивают всех вместе, а не одного из всех. Тогда по его просьбе Мария спрятала маленького горбуна у них на балконе. Он совсем сжался и сгорбился за цветочными ящиками и ждал, пока кончится самый страшный погром. Когда ночью они открыли балконную дверь, чтобы его выпустить, оказалось, что он смотрит на звезды, как, бывало, на туристской базе. Гансу вдруг взгрустнулось, и грусть эта поднималась откуда-то изнутри.
Оскар упорно смотрел вниз; казалось, его выпученные глаза вот-вот упадут в воду. Теперь ему было жалко, что они нехорошо расстались с Гро. Какие бы у него ни были причины, все равно парень он честный.
— Кого нам взять на его место? — спросил он. Ганс пожал плечами.
Спустившись по лестнице в подземку, они увидели, что Гро стоит у автомата со сластями. Он вглядывался в толпу, отражавшуюся в автомате, и поджидал, когда мелькнут две рубашки гитлерюгенда. При этом он обдумывал, что бы ему взять: жареный миндаль или леденцы. Если ему не удастся сегодня же вечером помириться с ними обоими, разрыв неизбежен. Он будет у них на подозрении и не сумеет оправдаться. Все порядочные ребята, какие еще водятся, перестанут ему доверять, и он останется один. Отец его умер давно. Он жил вдвоем с матерью, которая служила кассиршей в универмаге. Это была солидная, положительная женщина; глядя на нее, никто бы не подумал, что над ней постоянно висит угроза смерти. Отдел, где она работала, стал местом встречи нескольких мужчин и женщин, получавших от нее сведения на кассовых чеках. Ночью, перед сном, несмотря на усталость, она старалась растолковать сыну все, что нужно, с ее точки зрения, знать, чтобы остаться порядочным человеком: какими уловками нацисты захватили власть, какими уловками они удерживают ее и к каким уловкам прибегают те, кто борется с ними. В эти ночные часы, постоянно ожидая ареста, она, усталая, необразованная женщина, старалась по возможности объяснить ему все—весь мировой порядок, структуру государств, различие между богатыми и бедными. А сил было мало. Откуда взять сил измученной вдове, необразованной кассирше? Если мальчик останется порядочным, сколько горя это повлечет за собой! У нее могут отнять право воспитывать его — подобные случаи теперь очень часты,— ее могут посадить в тюрьму или убить.
«Виновата мать,— думал Гро,— она советовала мне быть поосторожней, а это я не могу им сказать. Они и вовсе перестанут мне доверять, раз я все говорю матери. Что же мне делать?» Сказать друзьям, что мать, которой он больше верил, чем кому-нибудь на свете, была вообще против их затеи — образовать внутри гитлерюгенда свою замкнутую группу,— он и вовсе не решался. Они никогда не простили бы ему, что он посвятил мать в их тайну. Они так гордились своей группой. А мать с самого начала твердила: чем сколачивать группу в гитлерюгенде, лучше всеми способами держаться подальше от их организации. Чем больше семей дадут им отпор, тем легче будет давать отпор каждому в отдельности. Кое-кто из взрослых тоже вступил в нацистские организации, чтобы тайно вести подрывную работу, а потом эти люди либо сами заразились нацистским духом, либо подчинились поневоле. Вообще гораздо правильнее, умнее и честнее, сказала мать, не вступать в их организации без особых причин.
Гро припомнил весь разговор на мосту. Мать, как всегда, была права. Он вздрогнул, увидев отражение Оскара и Ганса, и торопливо взял жареный миндаль.
— Надо еще раз попробовать его убедить, по-моему, он порядочный парень,— говорил Ганс, спускаясь по лестнице. Увидев Гро и его торчащий вихор, припомнив все те годы, когда они вместе играли и резвились, Ганс внезапно с большей силой, чем Оскар, по натуре спокойный и несколько сонливый, почувствовал их взаимную связь и понял, что такую связь нелегко порвать.
— Может, спросить его, пойдет он сегодня ночью с нами расклеивать листовки? — сказал Ганс.
— Надо еще, чтобы мой брат согласился,— возразил Оскар,— а на что он тебе нужен?
— Нас осталось очень мало, и мне он нужен,— ответил Ганс.
Он подошел и положил руку на плечо Гро. Тот серьезно посмотрел на него своими карими, добрыми, как у щенка, глазами.
— Пойдешь сегодня вечером с нами расклеивать листовки?
— Конечно! — радостно ответил Гро.
Они дружно уселись на скамейку в подземке. Они грызли купленный Гро жареный миндаль. Они веселились и острили, им казалось, будто Гитлер смотрит на них и злится, что ему, несмотря на все происки, которыми он разобщил целый народ, их троих не удалось разобщить.
Дома на кухне происки Гитлера имели больший успех. Еще на лестнице Ганс услышал противный галдеж — так могли себя вести только гости его братца. Штурмовики, сидевшие вокруг обеденного стола, иначе пили кофе, иначе смеялись, иначе бранились, чем другие посетители кухни Гешке. По требованию Франца Мария вторично наполнила кофейник. Гешке сидел на своем обычном месте, у окна.
Франц сказал:
— Отец никак не привыкнет к тому, что сейчас уже можно не пить солодового кофе.
Лучший друг Франца Шлютер, более рослый, чем он, дюжий детина с тупым лицом, взял свою чашку кофе, поставил перед Гешке на подоконник и произнес с туповатым простодушием:
— Пейте, господин Гешке. Вы можете себе это позволить, полакомиться всякий непрочь. А тем более теперь, когда все переменилось. Мы ведь почти всех уже обеспечили работой.
Франц часто ему рассказывал, что Гешке все еще горюет о старых бонзах, гниющих теперь в концлагерях. Шлютер кичился тем, что понимает свои обязанности и знает, как с кем говорить.
Гешке ответил менее угрюмо, чем обычно:
— Ну, Шлютер, поздравляю. А мне и невдомек, что вы состоите в правлении завода.
Головы сидевших за столом повернулись к нему.
— Что это вы говорите?
— А как же? Вы сами сказали, что обеспечили всех нас работой. А где же, как не там, на верхах, обсуждалось такое важное мероприятие?
Шлютер сдержал раздражение. Его не раз хвалили за способность внушать свои взгляды.
— Ну, что вы,— спокойным и добродушным тоном ответил он,— я простой штамповщик. И горжусь этим. Я человек неученый, ничего не знаю, куда уж мне обсуждать важные дела. Вы понимаете, какую ответственность несет директор такого огромного предприятия, разве мне это по плечу?
Остальные думали: «Шлютер его здорово отделает!»
— Конечно, такая ответственность — дело нелегкое,— согласился Гешке.— Куда тяжелее, чем тяжести, которые я наваливаю на грузовики. Шутка сказать — какая тяжелая ответственность! И откуда только у директоров на это ума хватает?
— А вы подумайте, где только они не учились, сколько зубрили, дни и ночи напролет, чтобы держать весь завод в руках,— спокойно ответил Шлютер.
— Я и сам бы непрочь так поучиться,— не менее спокойно сказал Гешке.
— За чем же дело стало? Вам и сейчас не поздно подучиться. А сыновья пусть ходят в вечернюю школу, на курсы, если хотите, им можно даже попасть в школу фюрера. Теперь никакие труды, никакие старания даром не пропадают.
Вдруг ему пришло в голову, что он в пылу спора упустил самое важное. Он еще раз обернулся и изрек:
— Понятно, главное — это врожденные способности.
— Понятно,— отвечал Гешке,— но только как их выродить?
— Будто вы уж так стары, что забыли? И если мы позаботимся об умножении нашей расы, так потом комиссия по выбору профессии позаботится, чтобы каждый занялся подходящим для него делом.
— Понятно,— отвечал Гешке,— только вдруг они найдут десять прирожденных архитекторов — ведь когда рожаешь детей, не думаешь о комиссии по выбору профессии. А сейчас как раз для постройки нового стадиона требуется тысяча каменщиков и всего-навсего один архитектор: куда же прикажете деваться с девятью остальными?
— Это уж забота комиссии по выбору профессии,— ответил Шлютер.— А вы, господин Гешке, зря во всем этом копаетесь, простите за выражение, точно крот. Ясное дело, каждому приходится иногда жертвовать собой ради других.
— Понятно,— согласился Гешке. Он счел благоразумным замолчать, увидев вдруг, что взгляды всех сидевших за столом устремлены на него, но уже не с насмешкой или издевкой, а с угрозой. Собственный его сын, Франц, смотрел на него предостерегающе.
Только Шлютер был спокоен и доволен собой и своими речами. Говорил он вполне искренне; все предыдущие годы он болтался без дела, не зная, куда применить свою медвежью силу. Теперь ей нашлось применение. Дома никто на него не обращал внимания. У матери было слишком много сыновей, у учителя — слишком много учеников, у магистрата — слишком много безработных. Он решил, что лучше терпеть неусыпный надзор в рядах штурмовиков, чем быть совсем беспризорным.
Ганс тем временем стоя ел бутерброд.
— Я опять поздно приду, не жди меня,— сказал он.
Мария убрала со стола пустые чашки, она ни о чем не спросила. Не только этот день, а все ее дни, хорошие и плохие, полные любви и муки, кончались словами: «Не жди меня».
Ганс встретился с приятелем на пересадочной станции. Гро оставил матери записку: «Не жди меня, я вернусь поздно». Оба были довольны: они любили бывать по вечерам у Бергеров. Им было приятно и лестно, что старший брат провел их из кухни в спальню, это значило уйти от кухонной сутолоки, болтовни и острот в то святилище, где принимались важные решения. Хейнер так распределил обязанности: сам он и Гро будут расклеивать листовки, а Оскар и Ганс в основном прикрывать их. И когда Хейнер описывал улицу, где должны быть расклеены листовки, улицу, которая в эту ночь станет гранью между жизнью и смертью, Гро, захлебываясь от счастья, думал: «Они согласны водиться со мной, они решили испытать меня».