Путь их лежал мимо обширных строений мебельной фабрики «Борнхейм и сыновья». Как ясно было безлунное небо, как светла ночь! Нелепо ярко, точно фонарики, светились пуговицы на куртке Хейнера, в занавеске на окне просвечивали две щели, вся улица была усеяна светящимися точками. Они заглянули в кабак, в логово, наполненное пьяным гамом штурмовиков. Они прошли мимо двух-трех полицейских. Улица позади фабрики «Борнхейм и сыновья» была пустынна. Оскар и Ганс повернули назад. Оскар бросил последний взгляд на брата, перед тем как его поглотила темнота.
Они принялись расклеивать свою порцию листовок через определенные промежутки. Прохожие не обращали внимания ни на мальчиков, ни на приклеенные уже листки, мимо которых проходили. Высыпавшие из пивной штурмовики были пьяны. Листки, вкрапленные между разными плакатами и воззваниями, бросятся в глаза только утром. И слова, напечатанные на них, врежутся многим в сознание и распространятся от одного к другому, из одного района города в другой. А пока что они были только полосками бумаги, от них липли пальцы и билось сердце.
Потом мальчики ждали на остановке. У Оскара оказалась в кармане пачка жареного миндаля, они грызли его, кончики пальцев пахли клейстером. Они ждали своих товарищей, у тех был более длинный путь. Они прислушивались к грохоту машин на фабрике, к шагам, к хлопанью дверей, к свисткам. До них донесся женский плач, завывание патефона из кабака, гул автомобиля, выстрел. Они пропустили один ночной автобус. Прежде чем пришел следующий, из-за угла появились те, кого они ждали. Сначала казалось, что Хейнер просто положил руку на плечо Гро. Когда они медленно приблизились, Оскар испуганно поглядел на брата. Тот шел, опираясь на Гро, и лицо у него было странное. Они подсадили его в автобус, пассажиров было мало. Хейнера устроили в углу, мальчики, стоя перед ним, заслоняли его от посторонних взглядов.
— Они окликнули нас, мы бросились бежать, они выстрелили, мне кажется, пуля угодила в него,— рассказывал Гро.
Хейнер почти что вывалился из автобуса, Гро держал его сзади за куртку, Оскар подхватил его внизу. Гро поехал дальше; Хейнер шел между Оскаром и Гансом, они скорее несли его, чем поддерживали, и со страхом глядели ему в лицо.
Елена не спала, она кормила ребенка. Сначала она обрадовалась, что муж вернулся. Она выслушала их рассказ, не отнимая младенца от груди, и распорядилась, как поступить дальше. Положить Хейнера на кровать, разуть его и побежать за доктором. Доктор был надежный человек, это он научил Оскара, как избавиться от трудовой повинности. Елена в испуге смотрела, как Хейнер силится что-то сказать, пытается улыбнуться, но у него ничего не выходит, его взгляд сначала остановился на ребенке у ее груди, затем как бы прошел сквозь нее и устремился в непостижимую даль. При этом он нахмурился, словно грудь жены преграждала ему путь.
Мария лежала рядом с Гешке, положив руки под голову. Прошел последний поезд подземки. Если Ганс вообще вернется, он должен вернуться сию минуту. Свет в пивной погас, теперь в спальню попадала, пересекая одеяло, только полоска света от уличного фонаря.
Мария услышала шаги мальчика под окном, услышала стук входной двери, поспешные шаги по лестнице. Она шмыгнула в кухню.
— Выпей горячего кофе!
— Почему ты не спишь? — спросил он. И прибавил как бы в утешение:— Не стоит ждать меня. Я могу и вовсе не вернуться.
— У меня нет никого, кроме тебя. Ты не должен идти на такие дела, с которых можно не вернуться.
Он сказал:
— Этого я тебе не обещаю. Ты сама как-то сказала, кого мне надо слушаться, кто всегда даст мне правильный совет, у кого всегда есть для меня время и кто меня никогда не оставит и, ничего не бояс,ь, скажет мне всю правду. Помнишь, что ты мне тогда сказала? Меня подбили ограбить продовольственный склад, и мы с тобой боялись полиции. Помнишь? Неужели ты хочешь, чтобы я позабыл все, чему ты меня учила?
Он выпил кофе, зевнул и решил пока ничего не говорить о случившемся несчастье. Может быть, муж сестры еще поправится.
Мария посидела минутку возле него у стола. Она сначала так обрадовалась, будто он вернулся и не уйдет больше никогда. А сейчас на нее, словно холодом, пахнуло необъяснимым предчувствием. Ганс лег в постель рядом с братом. И скоро оба спали одинаково крепким сном, как будто и легли в одно время.
II
Когда Христиан Надлер выбирался из сарая под навес, он прежде всего искал глазами на поле брата две интересовавшие его точки: одну беловолосую — голову среднего сына, и другух рыжеватую — Лизину, которая больше его раздражала, чем радовала. Против своей воли при виде ее он неизменно испытывал какое-то щекочущее чувство. Из-за такой ерунды он, конечно, не стал бы портить себе кровь. Его мучило другое — жалость к ней. Он никак не думал, что может пожалеть кого-нибудь, а тем более такую здоровенную бабу. Самые отчаянные побои и самая каторжная работа были все равно что насморк для ее несокрушимого могучего, по самую грудь усыпанного веснушками тела. Ему было жалко и обидно, что Лиза, толстая, веселая, простодушная Лиза, каждый вечер ложится спать с этим дьяволом, с Вильгельмом. Правда, она была замужем за ним, она копала его поле, доила его коров и растила его детей. Но такой пакости Лиза все-таки не заслуживала, хотя и злила Христиана до чертиков.
Он отбросил крестьянский башмак и взялся за пасторский. Тут нужно было набить одни носки, скряга-пастор соглашался на новые подметки, только когда Христиан заявлял, что иначе ничего не выйдет.
Вот глупая баба, чуть что, норовит взяться за старое. Только останется одна, сейчас же тащится сюда — будто не знает, что за ними следят и с того берега и с лодок.
Услышав ее легкий, но твердый шаг, он, хотя никогда не имел склонности к фантазиям, все же подумал: «Хорошо бы нам с ней жить вдвоем в моей норе! Тогда бы она прямо с работы шла ко мне. Мы были бы мужем и женой перед богом и людьми. Она могла бы при всех сказать: «Милый мой Христиан!»
— Милый мой Христиан! — сказала Лиза.— Не худо бы, чтобы ты когда-нибудь прибил каблук и мне, а не только все чужим.
Он даже не поднял на нее глаз и вертел в руках истоптанный каблук; она сбросила туфлю, требующую починки. Он отложил башмак пастора, надел на руку ее туфлю, еще теплую внутри, но головы и тут не повернул.
— Нужно же чтобы такой грех случился, когда я одна дома,— сказала Лиза.
— А где же все остальные?
— Сегодня большой праздник в Кольхазенбрюке.— Она облизала губы. И со смаком выговорила: — Туда приедет рейхсбауэрнфюрер, школы тоже соберутся его приветствовать, и наш малыш поднесет ему букет цветов.
— Подумаешь, какая важность! — заметил Христиан.
— Ну, не скажи,—ответила Лиза.
— Я думал, для такого дела возьмут цизеновского внука. Говорят, Цизен словчился заключить неплохую сделку с прусским правительством:-всю землю, за которую ему нечем было платить налоги и проценты, у него, говорят, за бешеную цену откупило правительство и присоединило к его же родовому имению. За такое дельце стоит поднести букет высокому гостю.
— А вот и нет. Имение разделят между последней голытьбой, между такими, у кого своей земли кот наплакал. На них бы рукой махнуть, так вот нет же! Имение теперь поделят и дадут им землю в аренду, а всяким там, скажем, сапожникам, булочникам отведут тут же мастерские и лавки!
— Как! Всех голодранцев устроят?
— Ну, на всех земли не хватит. Говорят, выберут по одному из каждой деревни в нашей округе.
— А вас выберут?
— Ты что, рехнулся, Христиан? Какая же мы голытьба? У нас, почитай, своя усадьба. Может, Вильгельму удастся прирезать ту полоску, на которую он зарится, тогда и вовсе наш двор запишут в родовые дворы.
Христиан задумался.
— Какой это еще полоски ему не хватает для полного счастья?
Лиза стояла позади Христиана в одной туфле. Она смотрела сверху на его плешивую голову и думала: «И чем только он мне нравится?» Она предпочла оставить без ответа его последний вопрос и сказала довольным тоном:
— Господь бог помог нам наконец. А то хоть в петлю лезь. Теперь нас уж никто не тронет. Никто не посмеет описать.
— Господа бога ты оставь в покое,— отрезал Христиан. Он умышленно все время не смотрел ей в лицо, теперь этого нельзя уже было избежать; она присела перед ним на землю, чтобы надеть туфлю. Глаза у нее были блестящие и яркие, как стеклянные бусины. Христиан уставился на пасторский башмак, который опять взялся чинить. Он и без понуканий духовника отошел помыслами от Лизы и обратился к вечности. Жаль только, что пастор все испакостил ему своим страхом перед начальством.
Это была безмолвная развязка в тайниках его очерствевшего сердца. Другая развязка произошла открыто среди бела дня. Христиан рассказал Вольперту, что Штробелю не удалось бежать и что он похоронен в двух метрах отсюда, на дне озера. И Вольперт стал раздумывать, как бы ему вскрыть истину, не повредив Христиану. Товарищам по работе он не решался довериться. Наконец он надумал, сделав вид, что старается сдвинуть с места лодку, пошарить вокруг мостков багром в надежде наткнуться на труп. Эта находка, несомненно, вызовет всеобщий ужас и возмущение. Однако багор ни за что не задел, то ли потому, что Вольперт неверно направил его, то ли потому, что труп уже слишком глубоко затянуло в песок.
С противоположного берега кто-то заметил его возню и заподозрил неладное. Однажды Христиан, возвращаясь из деревни от заказчиков, увидел, что возле его сарая раскинулся настоящий лагерь штурмовиков. «Вот так штука!» — мелькнуло у него. Он медленно приблизился, сильно припадая на больную ногу, и искоса бросил на брата умоляющий взгляд. Вильгельм, увидя этот взгляд,, подумал: «Экая слизь!» и крикнул ему:
— Ну-ка, подойди сюда!
На мостках лежало что-то только что вытащенное из воды, мокрое, скользкое, похожее скорей на огромную протухшую рыбу, чем на останки человека. Вильгельм насмешливо скривил рот и огляделся по сторонам. Теперь мы покажем этому мозгляку, означал его взгляд, он у нас все скушает как миленький.