Ливен торопил своих людей: Просто чудо, если они благополучно доберутся до ближайшей станции. Ходили слухи, будто англичане поддержали наступление латышей, чтобы наконец отделаться от немцев, которые иначе не послушались бы приказа собственного рейхсвера о возвращении домой; будто они снабдили население оружием, а местную власть — деньгами, лишь бы она наконец выгнала всех — немцев и русских, красных и белых.
«Если Отто тяжело ранен и умрет,— размышлял Эрнст Ливен,— я остаюсь старшим и главой рода, которого уже нет, наследником поместья, которого не существует». Он наслаждался парадоксальностью этой мысли. В его памяти снова всплыло все: пологие склоны полей, ветряная мельница, озеро с рыбацкой деревушкой, лес на той стороне. Они медленно проехали мимо той же терраски, с которой рано утром молодая женщина бросилась приветствовать его кузена. Крыша провалилась. Внутренняя перегородка была проломана, и видны были разорванные на части человеческие тела и разбитая мебель. Ливен задумался с тем саркастическим выражением, которое всегда появлялось у него при виде чего-нибудь разрушенного дотла. Ведь только война, только меткий залп могли вырвать у человека ту сокровеннейшую тайну, которую люди прячут в себе до самой смерти.
Двое парней, смотревшие на него утром с такой ненавистью, теперь лежали в своей кухне, засыпанные обломками стен и печи. Один все еще прижимал к себе винтовку, точно грудного младенца. Умирая, он впился зубами в приклад. Другой судорожно ухватился за свою оторванную ногу. Бедро у него было все разворочено. Третий с простреленной грудью лежал поперек дороги, так что скрипучая телега в спешке его переехала, и как бы служил подтверждением горьких слов: на что человеку победа, если ему самому не дано ее вкусить? Старушка с достоинством сидела на том же месте за столом, единственным предметом, который уцелел. Правда, в нее, видимо, тоже попал осколок: она как-то странно сползла набок. В живых осталась только крошечная девочка, которую она утром кормила. Теперь девочка пользовалась случаем, чтобы наесться досыта. Она тянула к себе все, что обычно так тщательно распределялось между членами семьи, затем подбежала к телегам и, подняв голову, смеясь измазанным ртом, посмотрела на Ливена. Ливен нагнулся, подбросил ее вверх и снова поставил на ноги. Девочка была легка как перышко. Ливен подумал: «Как странно холодны ее глаза, золотистые, точно янтарь, и какое у нее тонкое и нежное личико! Да, господь бог щедр до глупости, распределяя свои дары между дочерьми земли».
II
Венцлов сел в ночной поезд на Ангальтском вокзале. Он решил провести отпуск у Клеммов. Ему не столько хотелось повидать сестру, сколько поговорить с глазу на глаз с зятем. Его все еще слегка тревожил слух о трупе, найденном в Груневальде, хотя за короткой газетной заметкой больше ничего не последовало. Только один раз кто-то в его присутствии упомянул о том, что шофера, который должен был доставить пленного в Новавес, отдадут под суд. Однако его не могли отдать под суд хотя бы потому, что он давно затерялся где-то в пограничных войсках. Да и труп, который был обнаружен, вероятно, как и предполагал Ливен, не имеет к ним ни малейшего отношения. И кому вообще поднимать это дело, говорил Ливен.
Однако сам Ливен со своей бригадой поспешил убраться в Прибалтику. Венцлова служба удерживала здесь. Он, так же как и его друзья, испытывал решительную неприязнь к людям, не погнушавшимся при Веймарской республике по каким бы то ни было причинам остаться в армии. Мальцан, друг его отца, пытался внушить ему, насколько важно влить как можно больше здоровой крови в того хилого карлика, в которого превратил армию Версальский договор. Бросать военную службу просто глупо: в этом новом государстве нужно иметь хотя бы несколько человек, на которых можно положиться.
Когда рано утром поезд пришел во Франкфурт, Венцлов увидел на платформе знакомое лицо: это был шофер его зятя. Венцлов сухо ответил ему на приветствие. Они не привыкли видеть друг друга в штатском. «Такой же спесивый, как и сестрица»,— подумал Бекер. Молодая хозяйка обычно обращалась к нему только с приказаниями, которые отдавала резким тоном,— она втайне скучала по своему прежнему, уволенному шоферу.
— У нас постоянный пропуск,— рассказывал Бекер, разумея своего господина и себя. В Хёхсте дел по горло. Сегодня, чтобы избежать осложнений для господина лейтенанта, который состоит на военной службе в неокку-пированном районе, он, Бекер, взял пропуск, которым пользуется кузен господина капитана, тот сидит сейчас на каком-то совещании. Но пропуск будет, конечно, вовремя возвращен.
Бекер охотно выпил бы с лейтенантом по кружке пива, его хозяин никогда не забывал это сделать, но Венц-лову не пришло в голову угостить шофера. Выражение лица у Венцлова было холодное. Он только раз во время войны проезжал по рейнскому мосту. Тогда, в переполненном вагоне, он через головы своих спутников успел лишь мельком взглянуть на великую реку, которую знал по хрестоматиям и песням; река оказалась не такой голубой, как он ожидал, она текла бесшумно, серая и тихая. Сейчас из садов доносился крепкий и сладкий запах жасмина. Венцлов закрыл глаза. Утренний воздух разгладил его насупленный лоб. Дальше аромат садов был отравлен фабричным дымом. Шофер доставил его в Амёнебург.
Венцлов почувствовал неловкость, когда на вывеске фирмы рядом со словами «Смолы и лаки» прочел фамилию «Клемм». У него было такое чувство, словно и он через мужа своей единственной сестры участвует в этом странном и непривычном словосочетании. Секретарь провел его в комнату, обставленную кожаной мебелью и предназначенную для посетителей и совещаний. Не успел Венцлов сообразить, кто этот старик — написанный маслом портрет висел над диваном,— как вошел Клемм и, сияя, заявил, что он просто ревнует: его жена Ленора ждет брата с непозволительным нетерпением. В штатском он выглядел лучше, чем когда-либо. Венцлова же раздражал его собственный костюм из дешевой материи, измявшийся в дороге. Костюм зятя, хотя Венцлов и не мог этого знать, был из английской шерсти — служащий фирмы раздобыл ее Клемму в Кёльне, на территории, оккупированной англичанами. И если Венцлов по пути сюда никак не мог представить себе фон Клемма в штатском, то отныне он уже не представлял его иначе.
Клемм хорошенько не знал, как ему вести себя с этим чопорным гостем, и наугад заговорил о портрете старика, на который Венцлов опять покосился.
— Это мой отец. Фирма ему обязана всем, чего она сейчас достигла. Мой дед был ремесленником. Отец был человеком широкого размаха, дельцом, но умел, что называется, обходиться с людьми.
Венцлов снова подавил ощущение неловкости. А Клемм уже давно позабыл о том, что сам он в первые минуты приезда испытал такую же неловкость. За прошедший год он так свыкся со своим новым положением,
что заявил теперь шурину чуть ли не с гордостью:
— Мой дед, когда был подмастерьем, прошел через всю Германию. Добрался до русской границы, до Литвы, сейчас это, кажется, входит в Польшу. Там он узнал, как можно перерабатывать соки березы, и свой опыт применил на родине. Открыл собственную мастерскую. Вещества, которые добываются из коры и корней, а также из еловых игл, он стал продавать дубильщикам и сапожникам. А потом кожевенные фабрики начали заказывать этот состав в огромных количествах. Благодаря моему отцу дело развернулось. Он сразу угадывал, чего не хватает, что необходимо добавить. Химики должны были находить для него нужные составы, а он находил нужных химиков.
Клемм помолчал, ожидая, что Венцлов сделает какое-нибудь замечание, ответит одной из тех обычных фраз, из которых, если внести в них известную последовательность, слагается то, что принято называть оживленной беседой. Но так как Венцлову решительно ничего не приходило в голову, а молчать с гостями не принято, то Клемм продолжал:
— Все это привело к тому, что отец стал выпускать в продажу такую жидкость, которой теперь по всей стране пропитывают телеграфные столбы и железнодорожные шпалы, чтобы предохранить дерево от гниения. Понимаешь?
Венцлов не понимал ничего. И ему казалось странным, что Клемм теперь так носится с каким-то варевом, в которое макают для сохранности телеграфные столбы.
— В конце концов и железные дороги стали заказывать нам состав для пропитывания. Разве мы мальчишками в этом что-нибудь смыслили? Мне все это казалось ужасно скучным, даже унизительным. В юности мы презирали столь будничную и незаметную деятельность.
«В юности,— подумал Венцлов.— Когда же это было? Когда кончается юность? Когда она кончилась для Клемма? Три или два года назад или в прошлом году? Разве она проходит, как поезд? Или останавливается в десять двадцать на той или другой станции? И после этого люди научаются ценить по достоинству такую фирму, как «Смолы и лаки», и все, что, подобно ей, казалось раньше скучным или унизительным?»
Словно угадав мысли Венцлова, Клемм поспешно сказал:
— Только позднее начинаешь понимать, что это значит, когда по всей стране не остается ни одной железнодорожной шпалы, не обработанной твоей фирмой. Тут не только вопрос денег и заработной платы для нескольких тысяч рабочих, тут вопрос власти, торжества немецкого изобретательства. Пусть это только скромный, почти незаметный итог нашего труда, труда германской нации, но главное — дух, живущий в ней, усердие, точность, чувство ответственности... начиная с химика, который обмозговывает свою формулу, до последнего рабочего, который точно следует полученным указаниям. Это в известном смысле напоминает нашу армию. И уже сейчас, хотя война еще толком не закончена, враг рвется к нашим товарам. Вот тут, на моем столе, целая пачка запросов от французских и английских фирм. Они сами и наполовину не могут так хорошо все это делать, как мы, и придумывают всякие уловки, чтобы как-нибудь выведать секреты наших главных открытий. Из Хёхста новейшие заводы уже переведены в Среднюю Германию, куда шпионам не так легко пробраться. А когда из шпионажа ничего не выходит, начинаются переговоры и попытки выудить у нас патенты.