А вслух он сказал:
— К нам поступили сведения, что здесь произошла драка между рабочими разных убеждений. Мы произвели расследование. Тут пахнет политическим убийством. Понимаешь, Христиан, этого беднягу, по-видимому, укокошили за то, что он перешел к нам.— Его смеющиеся глаза смотрели в глаза Христиану, а тот растерянно уставился на брата.
— Понимаю,— пробормотал Христиан.
На другой день утопленника похоронили. При этом даже была произнесена речь. Столкновения между рабочими вроде того, которое стоило жизни несчастному юноше, отжили свой век. Теперь, мол, весь народ един и не знает классовых раздоров.
В группе дорожных рабочих, переправлявшихся вечером через озеро, не хватало Вольперта. Христиан осведомился, куда он девался. Ему кратко ответили: в концлагерь. Христиан подумал: «Значит, он даже не сослался на меня. Значит, ему важно было, чтобы я считал его порядочным человеком».
Сам он не имел ни малейшего желания кончить, как Вольперт, из-за собственной порядочности. И все же, сидя на треноге под навесом, он испытывал гордость от сознания, что связан с такого рода людьми тонкой и хрупкой нитью порядочности.
III
Хотя у Ливена теперь денег было достаточно, чтобы провести отпуск, где ему заблагорассудится, он сел в скромный вагон узкоколейки, ведущей на Ольмюц, и отправился навестить кузена Отто.
Когда он очутился ночью перед высокой оградой, ему сразу стало ясно, почему его потянуло сюда: это единственное место на земле, где ему будут рады. Отто Ливен сам отворил ему и прямо повел гостя к себе в спальню. Постель была несмята, раскрытые книги, разбросанные бумаги свидетельствовали о бессонной ночи.
— Я так устаю за день, что каждый вечер надеюсь наконец-то уснуть. А потом ворочаюсь час-другой, встаю, пишу, читаю. Садись, милый, выпьем чего-нибудь на радостях, что мы снова вместе. Выскажем друг другу все, что накопилось на сердце.
— Выпить я охотно выпью с тобой,— смеясь, ответил Эрнст Ливен,— но на сердце у меня ничего не накопилось.
— Значит, ты сам справился со всем? Переварил все, что произошло? И пришел для себя к какому-то решению?
— Не знаю, каких ты от меня ждешь решений. И что такое произошло за последнее время? Что мне надо переваривать?
Старший кузен посмотрел на младшего прищурившись, как будто смотрит на него издалека. У Отто Ливена лицо было такое загорелое, что казалось темнее волос. Шишковатый лоб, орлиный нос, резко очерченный подбородок придавали ему суровый вид, а рот выдавал безволие. Он принес початую бутылку водки и две рюмки.
— Наконец-то! Раньше у тебя этого угощения недоставало,— смеясь, сказал Эрнст Ливен.
Они выпили.
— Ты спрашиваешь, что именно произошло,— начал старший Ливен.— По-твоему, ничего, что убили людей, на которых мы возлагали большие надежды.
— Кто это мы? И какие надежды? А кроме того, говорят, на войне нередко убивают людей, на которых возлагались большие надежды.
Отто сдвинул абажур настольной лампы. То ли от затененного света, то ли от тминной водки им казалось, что они случайные попутчики, едущие в одном купе.
— Эти люди не пали в бою,— сказал старший,— их
— Их пришлось расстрелять, потому что они тормозили движение.
— Какое же это движение они, по-твоему, тормозили?
— Какое движение? Ты задаешь мне те же вопросы, что и твоя сестра Элизабет. Кстати, я не подозревал, что мы с ней встретимся здесь. При входе я заметил ее жакетку, как всегда, на самом неподходящем месте. Кажется, на дверной ручке. У нее прямо какое-то предубеждение против вешалок.
Кузен пристально посмотрел на него.
— Какое же это, по-твоему, движение? — повторил он свой вопрос.
— Все это я с превеликим трудом растолковал твоей сестре. А ты сам объяснял мне здесь, что такое национал-социализм, когда я еще считал его очередным немецким изобретением, очередным очковтирательством. А теперь ты хочешь, чтобы я тебе изложил его смысл.
— Незачем. Элизабет пересказала мне все, что ты ей объяснял, может быть, не в таких тонкостях, потому что ты сам тогда не был так просвещен, как теперь. Например, ты говорил ей: чтобы она могла вернуться домой в имение и чтобы тебе не корпеть на жалкой грошовой работе, нужно верить правительству, знающему, чем взять народ. А таким мелочам, как кричащие плакаты и пошлые песенки, не надо придавать значения. Ты и теперь, вероятно, повторишь ей то же самое: если она хочет вернуться к себе в поместье, пусть не придает значения мелочам — кричащим плакатам, пошлым песенкам и парочке убийств. Только за это время тебя, вероятно, научили выражаться осторожнее.
— Ну, знаешь, ты заходишь слишком далеко. Что это за речи?
— При этом наше родовое имение, куда сестра моя вернется, если пренебрежет кое-какими мелочами, повторяю, наше имение — сущий пустяк по сравнению с тем поместьем, где ты жил в бытность свою в Верхней Силезии. Воображаю, чем только не пренебрегают там! Теперь без конца толкуют о крови, расе и всяких таких штуках, поднимающих нашу нацию над всеми прочими нациями. Мне кажется, уж мы-то, Ливены, знаем цену этим качествам, мы ими обладаем и никому не позволим оспаривать их. Мы знаем, что делает фюрера фюрером, мы не забыли, что делало господина господином, а вассалов вассалами, за что жаловали ленами.
— О да, я не забыл, как шестьсот пятьдесят лет назад мы перевозили великого магистра по льду на собственных щитах вместо саней,— сухо заметил Эрнст Ливен.
— Нет такой ценности, которую вы не поспешили бы опорочить, прежде чем опорочат нас самих.— Загорелое лицо Отто побледнело.— Тебя, по-видимому, нимало не тронет, если Гитлер отбросит некоторые принципы, как бы они ни назывались когда-то — социализмом или как-нибудь еще. Тебе наплевать на принципы. Ты и в Гитлера не веришь, ты веришь во власть, потому что от нее что-нибудь да перепадет на твою долю.
Эрнст Ливен встал.
— Вот не ждал неприятностей, когда ехал сюда! Никак не думал, что ты с первого же дня начнешь донимать меня принципами.
Старший кузен посмотрел на него, покачал головой и сказал:
— Ну хорошо, посиди со мной, допей рюмку. Я ведь живу очень одиноко, а душу излить хочется. Вот я и накинулся на первого, кто мне попался под руку. Случайно это оказался ты. Я вовсе не думал портить тебе первый свободный вечер, прости, пожалуйста.
Утром за завтраком Ливен встретился с кузиной, кузен давно уже отправился на поле. Завтрак, состоявший из черного хлеба, масла, меда, яиц и житного кофе, был подан на массивном шестиногом некрашеном столе в той части кухни, которую при желании можно было отделить от плиты занавеской. Занавеска, скатерть и фартук веселой толстухи крестьянки, ведавшей хозяйством, были из одинаковой красной клетчатой материи.
Элизабет сказала:
— Брат любит есть за одним столом с домашней челядью и с батраками. Он этим, видите ли, утверждает национальное единство. Только при всем равенстве рекомендуется не забывать, что он — первый среди равных.
— Если ты не возражаешь, Элизабет, мы задернем занавеску на время завтрака. Это создаст иллюзию уединения.
— Ты сам теперь убедился, что мой добрейший братец чересчур говорлив. Он очень возбужден, это меня тревожит,— сказала Элизабет, бережно снимая сливки с молока в фаянсовый сливочник превосходной кустарной работы, как и большая часть посуды и мебели в доме.
— Да-да, он накинулся на меня в первый же вечер.
Элизабет намазала кузену хлеб маслом и медом.
— Я все время боялась, что вы с ним поссоритесь. Ты уж, пожалуйста, потерпи, если он будет докучать тебе. Он порядочный человек, а такие, к сожалению, всегда скучны. Я долго над этим думала.
Эрнст Ливен засмеялся.
— У тебя новая привычка—долго думать. И ты до чего-нибудь додумалась?
— Да, конечно. Я поняла, почему порядочные люди обычно скучны. У них есть принципы. Не скучно только то, что неожиданно, что беспрерывно меняется. А принципы не меняются...
— Занавеска не мешает прислуге слышать наш разговор. Если не возражаешь, перейдем на русский язык.
— С большим удовольствием. Я рада, что ты приехал. Надеюсь, тебе удастся помочь ему.
— Отто, к сожалению, дошел до того, что не знаешь, помогать ему или донести на него.
Элизабет быстро подняла на кузена изумленный взгляд.
— Эрнст, что ты говоришь?
— Случается, я говорю то, что думаю. Я не могу позволить себе роскошь пропускать мимо ушей все то, что ему непременно нужно выложить.
Элизабет посмотрела ка него так же пристально, как вчера вечером смотрел ее брат. Потом кивнула, как будто что-то уяснив себе, разлила по чашкам кофе, взяла себе яйцо.
— Эта власть — моя власть,— продолжал Эрнст Ливен.— Все мое благополучие зависит от нее. И всякий, кто против нее, мой враг.
Элизабет налила ложку сливок в его кофе. Она, очевидно, поняла, как вести себя с ним.
— Милейший Эрнст, вряд ли твой кузен, а мой брат, сидя здесь, в Ольмюце, причинит серьезный вред той власти, которой ты вручил свою судьбу. У него больше склонности к монологам, чем к публичным выступлениям. Он не годится для таких штук, как «Черный фронт» и прочее. Это не для него. Оставь его в покое, он сам успокоится. На худой конец, он в следующий раз будет донимать тебя чем-то другим. Несколько лет назад ему ведь стоило настоящего труда, искренних душевных мук отказаться от старых убеждений и воспринять кое-какие но-вые. И к новым он стал относиться не менее серьезно, чем к старым. Что поделаешь, он ко всему относится нестерпимо серьезно. А теперь ты требуешь, чтобы он махнул рукой именно на те убеждения, которые стоили ему таких душевных мук.
— Я и не подозревал, Элизабет, что тебе не лень задумываться над текущими событиями. Меня только удивляет, откуда ты сразу все поняла здесь, в Ольмюце.
Элизабет нагнулась над караваем хлеба и стала медленно и ровно нарезать ломтик за ломтиком.
— Я думаю не о текущих событиях, а о своем любимом брате. А все, что касается его, я, разумеется, сразу поняла здесь, в Ольмюце.