А Вильгельму Надлеру к тому же хотелось теперь, чтобы все у него было честь честью. С прибавлением лесного участка его владение изрядно округлилось, и в мозгу у него оформилась мысль, зародившаяся под влиянием нового закона о наследственных дворах. Правда, его владение не достигло еще размеров, указанных законом; правда, доходов с него никак не могло хватить для полного обеспечения крестьянской семьи; правда, оно все еще было обременено долгами и налогами. Однако Вильгельм играл теперь такую роль, что в имперском управлении по делам крестьян на все это посмотрели бы сквозь пальцы, если умеючи взяться за дело. А так как земли ему все же недоставало, то не мешало бы прихватить хотя бы ту полоску, которую их отец когда-то завещал Христиану, ведь по тогдашним бестолковым законам наследство дробилось между всеми сыновьями. В случае если зайдет об этом речь, доказательств, что Христиану выплачена компенсация, не имеется. Но Христиан не в счет, с ним легко сладить.
Однако когда Надлер подал соответствующее ходатайство, он, к своему великому изумлению, получил отрицательный ответ. Правительство, мол, недавно строго приказало соответствующим органам по возможности воздерживаться от внесения в списки новых наследственных дворов без подробного обследования. Понятно, что теперь стали придираться к тому, на что раньше закрывали глаза. На Вильгельма Надлера подан ко взысканию вексель, и, кстати, его младший брат отнюдь не согласен отказаться от своей доли. Вексель же, как выяснилось, когда-то каким-то образом был переписан на какое-то совершенно неизвестное Надлеру имя. Леви, которому Надлер был в свое время должен, уже давно сгинул, и Вильгельм решил, что долг сгинул вместе с ним. Но дело обстоит вовсе не так, сказали ему. Вексель не погиб вместе с евреем в концлагере. Он перешел в другие руки еще при жизни Леви.
Вся деревня замерла от любопытства, когда однажды утром Вильгельм тяжелым шагом направился к жилью Христиана. Христиан сидел под навесом на своей треноге. По лицу брата он сразу же догадался, что его привело сюда, но продолжал преспокойно тачать.
— Тебя же никто не собирается выгонять из твоего сарая,— напрямик начал брат.— А не все ли тебе равно, чья будет та полоса? Разве ты осилишь такую работу, как наша? Я ведь помог тебе устроить мастерскую. И стоимость земли оплачу, не беспокойся, а пока что откажись от нее, тебе же лучше будет.
— И не подумаю,— ответил Христиан.
Вильгельм вытаращил на него глаза. Христиан хоть и не отрывался от работы, но, почуяв угрозу, добавил:
— Чего ты шумишь? Другие люди, наоборот, стараются, чтобы их двор не записали в наследственные дворы. Они не хотят, чтобы младшие дети остались без гроша, нипочем не хотят, чтобы наследовал только старший. Они говорят: на что нам майорат, мы не господа. Они хотят завещать свое имущество, кому им вздумается.
— А того не понимают, что тогда земельная собственность и вовсе будет раздроблена. Они хотят всех своих детей по миру пустить, а так хоть один сын будет прилично обеспечен и сможет помочь братьям. Да, кстати, тебе не доводилось слышать о каком-то господине Штромейере?
— Сроду про такого не слыхал.
— А вот поди ж ты, этот негодяй утверждает, что я ему должен. Помнишь Леви?
— Как не помнить. Он и ко мне частенько таскался, а я затыкал ему глотку то наличными, то твоими долговыми расписками,— ответил Христиан.
— Значит, выходит, я все деньги тебе должен?
— Ну, как сказать,— кротко заметил Христиан.— Это дело давнее, вексель, верно, перешел уже в другие руки. Может статься, что и к Штромейеру. И значит, он имеет теперь право потребовать с тебя то, что ты был должен мне.
Крестьяне, издалека, с поля следившие за разговором двух братьев, так и ахнули. Вильгельм расставил ноги, растопырил локти и, казалось, вот-вот накинется на брата. А Христиан, сидя к брату спиной, преспокойно тачал дальше.
— Слыханное ли дело! Это называется брат! Ах ты, жмот этакий,— прорычал Вильгельм и так бешено затопал ногами, что Христиан обернулся. Лицо Вильгельма побагровело от злобы.— Сволочь окаянная! Какого черта тебе надо? Торчишь тут, один на своей треноге, ни семьи у тебя, никого нет.
— Ну, как сказать,— медленно произнес Христиан.
Хотя Вильгельм все еще не вполне уяснил себе, на
что намекает Христиан, но уже смутно догадывался, что в голове брата копошатся старые, давно забытые семейные истории. Брата явно не устраивало, чтобы все наследовал один только старший сын.
— Ты на что намекаешь, пес шелудивый? — хрипло выдавил из себя Вильгельм.— Как это прикажешь понять?
— А вот взгляни-ка, сколько тут башмаков, это все, можно сказать, мои дети.
Тут Вильгельм окончательно осатанел:
— Ах ты, колченогий паршивец! Пули для тебя жалко. А то бы ты у меня мигом притих.
Христиан покачал головой, будто этим легким движением стряхивал с себя разъяренного быка — Вильгельма.
— Да ты пойми, Вильгельм,— сказал он еще тише,— ведь у меня векселя давно уже нет, он у Штромейера или как там его зовут.— При этом он тут же решил на всякий случай обзавестись злой собакой, чтобы не быть совсем беззащитным.
Вечером Вильгельм отвел душу в разговоре с Лизой. Он пил и бранился. Планы мужа на будущее всегда очень нравились Лизе. Она и сама лелеяла мечту поставить хозяйство на широкую ногу и округлить их владения.
— Видишь теперь, Лиза, что это за мерзавец, я всегда считал, что он продувная бестия. Вот изволь-ка радоваться, он задумал пустить по миру нашего старшего. Ступай к черту, гаденыш,— рявкнул он на второго сына и дал ему пинка.
Сначала Лиза, слушая его рассказ, возмущалась вместе с ним и сердито вторила ему, затем задумалась, а к концу умолкла. И вдруг ее злоба целиком обернулась против мужа. Она затаилась от него и с явным недоверием следила за ним.
К Христиану она уже не осмеливалась бегать. С пашни она видела, что подле треноги всегда теперь смирно лежал поджарый пес из породы волкодавов.
IV
Когда-то Ливен страстно добивался, чтобы банкир Геймс дал ему местечко у себя в банке. Должность была жалкая, но все лучше, чем служить агентом в фирме световой рекламы. Геймс был бравый коренастый старик с такими закрученными усами, что кончики их почти доходили до стекол пенсне. От него всячески скрывали, что Ливен связан с нацистами. Ливен, мол, ярый националист, но гитлеровцев не приемлет. Когда же Ливен вдруг заявился к нему в кабинет в черном эсэсовском мундире, пенсне чуть не слетело у старика с носа, так он выпучил глаза. Затем он убедился, что Ливен ничего против него не имеет, а значит, он может зачесть себе в заслугу, что задолго до прихода Гитлера к власти держал у себя на службе эсэсовца. Теперь он при всяком удобном случае старался показать, что давно уже знал, как обстоит дело с Ливеном. Такое поведение несказанно забавляло Ливена. Он быстро повысился в должности. Начальник его, Гейме, возвысился еше разительнее, его зачислили во всякие финансовые правления, советы, комитеты. Ливен благодаря знанию иностранных языков обосновался в отделе, ведавшем русскими делами. Среди его банковских коллег, а также среди сподвижников по нацистской партии шла молва, что он отлично умеет обходиться с большевиками.
Вскоре только и слышно было: «Как бы залучить к себе старика Геймса, ведь его правая рука — Ливен». Ливен вполголоса и в полный голос переводил вопросы и ответы. При переводе он старался пропускать те места, где разговор съезжал с деловых тем на посторонние.
— Судя по фамилии, вы из Прибалтики,— сказал как-то один из русских.
— Я вырос и учился в Петербурге.— И добавил: — Мы с вами представители двух очень молодых государств.
— По вашему шефу господину Геймсу это не очень заметно,— медленно произнес русский.— На мой взгляд, он порядком поседел с тех пор, как я впервые встретился с ним в Берлине. Происходило это в двадцатых годах. Мы тогда действительно только начинали и вели первые наши переговоры. Ваш Геймс и тогда уже был далеко не молод. С тех пор немало воды утекло, а он все существует. Выносливый старик!
Ливену пришлось по службе, для заключения какого-то договора, съездить в Ригу. Его начальству по нацистской партии это было очень на руку. Он получил кучу поручений к консулу и в заграничные организации нацистской партии. Накануне отъезда Зиберт пригласил его к себе. Он давным-давно женился на той учительнице, с которой в былые времена жил в Ланквице. У них уже было трое ребят. Ливен упорно уклонялся от знакомства домами, потому что вне службы эта семейка нагоняла на него отчаянную скуку. Ему претило и их угощение, и их потомство, и разговоры у них за столом, неизменно вертевшиеся вокруг семейного согласия супругов Зиберт. Они были единодушны решительно во всех вопросах — от воспитания детей до антикоминтерновского пакта, от войны с Абиссинией до пользы сырых овощей. Здесь всегда подавали много красиво и аппетитно приготовленных сырых овощей. Но Ливен намеревался как следует поужинать позднее и отказывался от всех блюд, отговариваясь тем, что ему жалко разрушать эти красивые клумбы.
Скучал он еще больше, чем обычно. И встрепенулся, лишь когда Зиберт спросил, правда ли, что у него родовое поместье под Ригой.
— Оно давно уже принадлежит этому ублюдочному латвийскому государству. А за ту смехотворную сумму, которую мой двоюродный брат получил в компенсацию, он тогда же купил крестьянскую усадьбу. Да еще взял взаймы у родных на добавку.
— Ваш двоюродный брат, кажется, покончил с собой? — спросил Зиберт, чересчур подчеркивая, что говорит это между прочим, вскользь.— Почему, собственно?
— Я противница самоубийства,— заявила фрау Зиберт,— но по совершенно иным причинам, чем церковь. Я против самоубийства не потому, что человек должен ждать, пока бог возьмет у него жизнь, а потому, что его жизнь принадлежит фюреру.
— Вполне с этим согласен,—подтвердил Зиберт.— Жена верно говорит: не желать жить — значит, не желать помочь фюреру. А что же приключилось с вашим двоюродным братом?