Венцлов прислушался. Теперь разговор коснулся того, что имело отношение и к нему. Он охотно порасспросил бы относительно промышленного шпионажа. Но подходящие слова не сразу пришли ему на ум, а Клемм уже заговорил о другом. Он приказал подать завтрак, вино, бокалы.
За завтраком Клемм, не стесняясь, цитировал и перевирал чужие мысли, как все люди, привыкшие жонглировать словами. Он вдруг вспомнил рассказ про того истинного немца, который терпеть не может французишку, но вино его пьет с охотой. Правда, сам он наливал Венцлову не вино, а старый коньяк. Счастье, что он, Клемм, вовремя приехал: его двоюродный братец никак не приспособится к французским ограничениям. Ему лично доставляет просто удовольствие — он раскрошил бисквит — лавировать среди всех этих трудностей оккупированной зоны. «Оно и видно,— подумал Венцлов,— что все это тебе доставляет удовольствие». Рядом с Клеммом Венцлов чувствовал себя неловким, неповоротливым, но, с другой стороны, он знал, что Клемм — надежная опора, нигде не подведет: ни в зале совещаний, ни на командном пункте.
— Я сейчас же,— продолжал Клемм,— среди моих служащих и инженеров нащупал самых надежных и среди рабочих тоже. Мы состряпали союз. Наладили занятия спортом для молодежи, не побывавшей на войне. Им до смерти нравится маршировать под носом у оккупационных властей.
Тут ему пришло в голову, что он, пожалуй, слишком долго говорит один. Непременно должен что-нибудь сказать и шурин. И Клемм спросил, как там, в Берлине. Венцлов был доволен, что разговор перешел наконец на знакомый ему предмет.
— Красные стали потише,— заявил он,— массовые весенние стачки удалось подавить мгновенно, мы и пострелять как следует не успели.— Затем бросил вскользь, хотя это и было главной причиной его приезда сюда: — При починке дороги нашли этого субъекта, которого мы тогда пристрелили.—Разве Клемм не помнит? У них случилась авария, а того как раз везли мимо, тогда они поменялись машинами. Ведь именно он, Клемм, настаивал на том, чтобы этого человека прикончить. Правда, не установлено, что это и есть тот самый, но Клемму не мешало бы втолковать своему шоферу, как ему держаться, в случае если все-таки начнется расследование...
— Ах, вздор,— сказал Клемм,— ничего не будет, и тут, в оккупированной зоне, тем более.. А тебе пора наконец отправиться в Эльтвиль. Подумай, Ленора запретила мне сегодня за завтраком даже прикасаться к вишневому торту. Она хочет его подать тебе во всей красе.
Выложив то, что его угнетало, Венцлов отдался радостному ожиданию встречи с сестрой. Правда, Клемм так же небрежно отнесся к его опасениям, как и Ливен. И все-таки Венцлов испытывал такую легкость и успокоение, как будто эта ночная поездка была им предпринята лишь затем, чтобы услышать и от Клемма, насколько все его страхи смешны. Клемму удалось убедить его, что беспокойные мысли о преследовании—чепуха, а о самом эпизоде и вспоминать-то не стоит. И когда они покатили по аллее через сад, где над шпалерами деревьев и клумбами сверкали каскады искусственного дождя, он почувствовал, как среди этой теплой, блестевшей влагой зелени все его тревоги исчезают.
Ленора бросилась ему на шею. «Что это с ней? — подумал он.— Наверно, по дому тоскует». Она крикнула Бекеру, чтобы он нес вещи в комнату для гостей. Затем, сидя за столом и улыбаясь, смотрела, как брат разрезает вишневый торт. А в это время в кухне Бекер при полном сочувствии горничной разглагольствовал насчет того, что братец так же нос задирает, как и сестрица, не сравнить с самим хозяином.
Ленора закурила сигарету. Еще одна новая черта: сначала эти бурные объятия, затем сигарета. А в остальном такая же. Он узнал ее девичье платье в голубую полоску. Венцлову очень хотелось погладить ее по голове, но он привык обуздывать свои чувства. Он стал задавать обычные в таких случаях вопросы. Она отвечала, как ему показалось, торопливее, чем раньше, и с какой-то новой улыбкой.
— Я тебе потом покажу малыша. Мне так странно, теперь я надеваю белый халат, просто чтобы присыпать, ему попку, а не для того, чтобы перевязать тридцать тяжелораненых. И жить в этом большом доме странно, я все время невольно распределяю; столовая годилась бы для операционной, флигель — под изолятор для заразных больных... Сейчас я готовлю сестер Красного Креста— пусть наши женщины научатся ходить за ранеными на случай новой драки. Курс слушают невесты и сестры молодых людей, участвующих в собраниях, которые Клемм созывает с тех пор, как он здесь. А я чувствую себя не такой бесполезной.
Где-то в долине Рейна труба заиграла сигнал. Золотисто-розовое утро дрогнуло, разорванное бурным «Salut aux Armes». Ленора ласково взъерошила брату волосы.
— Сначала это на меня действовало так же, как и на тебя, теперь я привыкла, вообще-то мне мало в чем приходится ощущать присутствие французов — мы ведь освобождены от постоя. Только иногда полуофициально кто-нибудь является сюда. Потом мы делаем генеральную уборку, чтобы духами не воняло. И я никогда не хожу в поселок, там их полным-полно.— Она посмотрела на брата с довольным видом: — Ешь, если хочешь, весь торт. Я помню, как ты говорил, когда был маленький: «Вот хоть бы разок мне одному такой торт дали!» Расскажи, как дома? Как тетя Амалия? Я иногда скучаю по ней. Знаешь, я ни за что раньше не поверила бы, что могу соскучиться по тете Амалии.— Она забарабанила пальцами по столу, словно играя на рояле. У нее все еще были мальчишеские руки — длинные, худые, без колец.— Я ведь теперь мать. Хозяйка дома. Во время войны была сестрой милосердия — сегодня здесь, завтра там. А потом вдруг оказалось, что я замужем. Живу в красивом доме. Я никогда раньше не могла себе представить, что и тетя Амалия была молодой. И никогда, что она станет старухой.
Венцлов сказал:
— Она стала старухой после перемирия. У нее волосы совсем седые.— Сестра с удивлением посмотрела на него.—Мне кажется, самый жестокий удар для нее — это расформирование полка, в котором служили ее отец и брат.
— А что с тобой будет?
— Со мной? Я думаю, тетка даже не поняла бы всей глубины твоего вопроса. Есть некоторые шансы на то, что я останусь в кадрах, если в таком государстве вообще можно говорить о шансах. Мальцан как будто хочет кое-что устроить через своего друга, старика Шпрангера. А что мне иначе делать? Пойти в пограничную охрану? Или поступить в банк? У твоего мужа попросить местечко? В следующем месяце еще десять тысяч будут демобилизованы.
Ленора сказала:
— Я надеялась, что и мой мальчуган будет служить в вашем полку.
Венцлов холодно ответил:
— У твоего мальчугана в будущем и без того неплохие возможности. Правда, его отец тоже в свое время предполагал остаться в кадрах и передать фирму кузену. Во всяком случае, тебе о твоем мальчугане нечего беспокоиться. Ему не придется ни быть коммивояжером, ни служить в банке.
Ленора спокойно возразила:
— Напрасно ты думаешь, что я так уж беспокоюсь за его будущее. Даже меньше, чем за твое. У меня не слишком богатое воображение, и будущее меня мало волнует. Настоящее — да.
Потом они, гуляли. Она показывала ему оранжерею и сад. Они вспоминали, как тетя Амалия в своем крошечном квадратном садике ощипывала ягоды с четырех кустов черной смородины.
Молодой парень в жилете и солдатских штанах, помогавший садовнику срезать сучья, обернулся и посмотрел на господ. Садовник пожелал им «доброго утра», парень пробурчал только «утра». Венцлов перехватил его взгляд, показавшийся ему дерзким.
— Он приехал погостить к родителям. Отец работает у нас садовником, мать — кухаркой. Да, ты прав, терпеть не могу, когда он так смотрит.
— Бог знает что он натворил и почему удрал в оккупированный район.
— Этого здесь не узнаешь,—сказала Ленора.— У кого дома земля под ногами горит, тот где угодно демаркационную линию перейдет.
Венцлов сказал, нахмурившись:
— Он мне очень не нравится.
— Я уже просила Клемма, чтобы его выставили отсюда. Если отец здесь служит, это не значит, что мы его будем прятать. А то решил, что он здесь в полной безопасности.
Прогуливаясь по дорожке, Венцлов все время ощущал на себе взгляд парня. С неприятным чувством схватил он сестру под руку. «И чего он на меня пялится? Чует, кто я. Вся эта красная сволочь заодно». Он сердился оттого, что этот дерзкий парень испортил ему мирное воскресное утро. А сын садовника думал: «Чего он на меня поглядывает? Вся эта сволочь заодно — так и несет от них парадами, военщиной, словом, всякой националистической вонью». Один мысленно произносил «националистическая» с такой же ненавистью, с какой другой говорил: «красная». Пропасть, разделявшая их, была глужбе Рейна, на который Венцлов смотрел с верхней ступеньки: лестницы; под сияющим летним небом река казалась чуть голубее, чем утром, но она была так же тиха и совсем не сияла, словно голубела со дна.
III
Унтер-офицер Вильгельм Надлер поехал в отпуск домой. Только в этом уступил он жене, продолжавшей ныть в своих письмах: пора бы наконец бросить солдатчину, пора бы навести в усадьбе порядок. Вот он самолично и объяснит глупой бабе то, чего нельзя доверить почте,— планы на будущее, которые теперь становились уже не только разговорами. Он ей объяснит, почему сейчас неважно, тащиться ли за плугом, платить ли деньги посреднику по продаже скота, сдавать или не сдавать в аренду участок и сеять на нем клевер для второй коровы. Сейчас нужно одно, объяснит он ей — а мысленно он ей многое объяснял, когда ему нечего было делать,— свергнуть правительство, при котором не вылезешь из нужды. Новая империя таким, как он, скостит все долги, а это важнее, чем новый амбар, о котором она все долбит в своих письмах.
Он подъехал к последней станции и сошел. До его деревни на берегу Швиловзее предстояло идти еще около часа лесом и полем. На нем были армейские сапоги и поношенная куртка со значком его добровольческого отряда в петлице и Железным крестом на груди. В рюкзаке лежало всякое барахло, которое он вез домой на праздники. Прихватил он также и добрую старую палку, которую вырезал себе в лазарете, когда еще хромал. Он отмечал на ней все главные сражения, в которых участвовал, как турист отмечает зарубками на альпенштоке места своих экскурсий.