— Что ж, и станешь,— подтвердил Гешке,— через год, если все будет благополучно, вернешься домой и сразу же до призыва поступишь на работу.
— Да, через год, если я благополучно вернусь,— сказал Ганс,— вот и ты говоришь «если». Без «если» обойтись трудно. И если мне, да-да, если мне удастся поступить на работу,— весело обратился он к матери,— я на первые заработанные деньги куплю тебе косынку, как у тети Эмилии, синюю или зеленую.
Мария все время слушала очень серьезно.
— Если заработаешь, и если не надумаешь купить какой-нибудь девушке,— с улыбкой сказала она,— тогда купи, пожалуйста, синюю, а не зеленую. А главное, вернись сперва домой.
II
Все эти годы Густав Клемм избегал встречаться с разведенной женой своего кузена. Переписку по опекунским делам он поручил адвокату. Но зачисление племянника в привилегированную школу фюрера побудило его пригласить мать Хельмута для личной беседы в Берлин, в отель «Кайзерхоф».
Планы на будущее для собственных своих сыновей он взлелеял про себя, доверив кое-что только жене. Ему было очень на руку, что единственный сын его кузена — главный наследник — не будет совать нос в дела. Дядюшка Клемм отнюдь не мечтал для своих сыновей о блестящей политической карьере, он предпочитал, чтобы они управляли фабрикой, особенно преуспевавшей за последнее время. Теперь, когда его подопечный воспитывался вне семьи, он счел своим долгом прекратить посылку денег в Потсдам, хотя такая сумма при их состоянии была сущим пустяком.
Ленора была ему не по душе даже в те времена, когда Клемм только привез ее из полевого госпиталя. И теперь, когда она вошла в холл отеля, ему стало неприятно, тем более что она почти совсем не изменилась, а он почему-то считал, что она должна была сильно измениться. Бесшумные, скользящие движения, однотонный, глухой голос, серые глаза, седовато-пепельные волосы — все в ней напоминало ему моль. Вообще же свидание оказалось совсем не тягостным, а даже, наоборот, приятным. Ленора Клемм и не подумала дать ему отпор, к которому он готовился. Она выслушала его, выпрямившись и не шевелясь, но, вместо того чтобы запальчиво и нагло настаивать на своих притязаниях, только слегка покачала головой. Если господин Клемм считает более целесообразным переводить деньги на воспитание мальчика прямо в школу, ей против этого возразить нечего. Все, что оставалось от денег сына, за вычетом суммы, которую она давала тетке на домашние расходы, с самого начала помещалось ею в банк на его имя. Хельмут, по счастью, располагает значительным наследством, которым она при создавшихся обстоятельствах ни в коем случае не желает пользоваться.
Клемм привык к долгим препирательствам и тут тоже ждал торга, а потому ответ Леноры почти что смутил его. Он решил про себя, что эта женщина либо невообразимо глупа, либо невообразимо хитра. Если за отказом от денег кроется какой-нибудь подвох, он уже доберется до сути. Ему сейчас особенно противны были ее глаза, серые, как ночные бабочки, спокойно и кротко смотревшие на него. А Ленора думала, что этот человек похож на ее покойного мужа, своего кузена. Может быть, Клемм сделался бы точно таким, если бы остался жив. Но когда она влюбилась в него, он был молод, красив и отважен. Или же у него и тогда было семейное сходство с кузеном, только она этого не замечала? Кузен точно так же умел устраиваться в жизни и знал, как обращаться со всякими людьми. А сидевший напротив нее Клемм припомнил, что Хельмут жаловался, как трудно ему было уломать свою мамашу отпустить его в новую школу. Она бы, конечно, предпочла, чтобы мальчик наследовал отцу в делах.
— Как вас, должно быть, радуют хорошие вести от Хельмута! — сказал он, смеясь глазами, отчего стал еще больше похож на ее покойного мужа.
— Каждой матери приятно, когда ее сын доволен,— спокойно ответила Ленора.
Клемм подавил улыбку. Ему вдруг очень захотелось тминной водки, которой славился отель. Но тогда ему пришлось бы угостить эту женщину, что не соответствовало его намерениям придерживаться с ней строго деловых отношений.
— Как ни странно, но мне кажется, вы недовольны его зачислением в такую школу, хотя большинству немецких матерей это представляется недосягаемым счастьем,— заметил он.
Ленора возразила, что всегда мечтала для своего сына о том поприще, на котором подвизались ее отец и брат.
— Но ведь эта школа откроет перед ним те же возможности,— с жаром подхватил Клемм,— и вдобавок даст такое образование, которое позволит ему претендовать на/ высшие государственные посты.
Оба были довольны, что разговор на этом закончился. На обратном пути Ленора думала: «Хорошо бы не иметь ничего общего с этими людьми. Они отняли у меня сына. Ничего не поделаешь, отняли. Когда-то я радовалась, что мне его отдали. А теперь они окольными путями опять забрали его. Они с малых лет поддерживали в нем то, что я всеми силами старалась искоренить».
Неприятная встреча разбудила в ней воспоминания о прошедших днях, и в памяти всплыл исчезнувший любовник Ливен, который когда-то был приятелем ее мужа. Дома избегали упоминать его имя, с тех пор как узнали, кем он стал. Ленора вспоминала его глаза, голос, руки. Отдельные черты не потускнели и не изменились, как не меняются черты людей, изображенных в книгах. И эти черты не ушли в прошлое, они жили бок о бок с ней, наряду с тем убогим и томительным существованием, на которое она была обречена. Стоило ей размечтаться, и она уже жила событиями прошлого, в неведомых краях, с неведомыми людьми, по неведомым законам — и тут ни тетя Амалия, ни тупоумный кузен Клемм, ни сын, причинявший ей столько огорчений, не играли никакой роли. Это была выдуманная жизнь, возможная, пожалуй, только в книгах. Но обычная жизнь после кратких перерывов все равно берет свое.
Учителя юного Клемма докладывали по начальству: юноша обнаруживает качества, безусловно подтверждающие данные ему рекомендации. Недаром школьные и молодежные фюреры расписывали, как он был привержен национал-социализму, как горой стоял за него наперекор противодействию родных, наперекор карам и запретам еще в те времена, когда национал-социалистское движение подвергалось поруганию. В нем были все задатки молодых людей, которые по окончании образования будут надежной опорой фюреру.
Мальчик тем больше старался, чем сильнее его муштровали. Когда его на военно-спортивных занятиях заставляли с полной выкладкой, прыгать в каменистый овраг или в болото, он подавлял в себе даже тень страха, как подавлял и тень сомнения, когда ему на уроках внушали, что история народов — просто-напросто борьба рас. Он боялся хоть о чем-нибудь спросить, чтобы учитель не усомнился в его добродетелях. Вскоре для него уже не существовало никаких вопросов.
Возглавлявший школу эсэсовец с первых же слов заявил своим юным слушателям, что претворить в дело приказ фюрера способен лишь тот, кто научился управлять своими мыслями и мышцами. Чем точнее они сумеют сами выполнять неожиданные и непонятные приказы, тем лучше и точнее будут впоследствии выполняться подчиненными их собственные неожиданные и непонятные приказы. Его научили презирать людей неполноценных, не способных жертвовать жизнью ради тех идей, которые сами же проповедуют. В течение испытательного срока его мучило только одно — страх, что он не будет признан достойным выйти в фюреры. Кому нужны все эти фюреры, он не спрашивал, как не спрашивал, кому нужен главный фюрер. Этот вопрос для него просто не суще-ствовал. Ему так же не приходило в голову спросить, какая польза от фюрера, как верующему не приходит в голову спросить, какая польза от бога, или архангелу, воплощающему крылатую волю господню, осведомиться перед отлетом, что хорошего в этой воле.
У него, как и у всех его однокашников, вера не витала в пространстве, точно дух святой в небесах, он верил в тех, кто внушал ему эту веру,— в живых людей из плоти и крови, в своих учителей. Прежде всего в учителя гимнастики, отвечавшего за его физическое развитие. На втором месте стоял учитель иностранных языков. В согласии со школьным начальством Хельмут решил изучать французский язык. Учитель гимнастики обворожил его невозмутимой молчаливостью. Хельмуту очень хотелось вызвать у него возглас удивления или одобрения. Учитель часами заставлял измученных учеников повторять одни и те же упражнения, а затем проделывать рискованные прыжки, требовавшие незаурядной отваги. Хельмут втайне даже желал повредить себе что-нибудь, потому что учитель навещал пострадавших в лазарете. Все учителя начинали преподавание кратким вступлением, этот выбрал темой для вступительного слова страх смерти. Античный мир в пору своего расцвета не знал страха смерти, точно так же как и древние германцы. Страх смерти— уродливое порождение иудейско-христианского духа, навязанное им средневековью. Тогда-то людям и внушили, что им придется после смерти искупать грехи, совершенные при жизни.
Когда однажды Хельмут вывихнул себе руку, учитель пришел его навестить и на минутку присел к его постели, придав своему насмешливому лицу заботливое и даже ласковое выражение. Хельмут был счастлив, когда костлявые, жесткие пальцы учителя ощупали повязку; точно так же в былые времена к его постели присаживалась мать. Впрочем, о матери он совсем не думал. Ленора писала ему аккуратно, но для него было докучной повинностью самое чтение этих писем, в которые Ленора вкладывала много старания, считая их единственным средством сохранить связь с сыном. Он даже вздохнул с облегчением, узнав, что ездить домой на каникулы не разрешается.
Он радовался, когда учитель гимнастики навещал его в лазарете, ему нравилось все, что тот говорил. Учитель приносил с собой Расина и Корнеля и показывал разницу между латинским и германским понятием чести. У нас — это верность фюреру, у них — служение пустой абстракции. Но и у представителей этой растленной расы, например у Корнеля, иногда проскальзывает германский дух. Надо только научиться распознавать его. Чувство превосходства чистой расы, присущее каждому немцу, французы решаются изображать лишь на сцене и лишь у представителей других народов. Трагедия Расина «Береника» — укор французам, давно уже не уважающим чистоту собственной расы. А в этой трагедии римский император ради государственных интересов изгоняет свою возлюбленную еврейку — правда, у него при этом сердце обливается кровью, но француз и представить себе не может, чтобы при такой жертве сердце не обливалось кровью.