— Что ты хочешь сказать? — в испуге спросила тетка.— Я запрещаю тебе задавать подобные вопросы. Дети не смеют судить своих родителей.
Девочка нахмурила брови и молча кончила свою работу. С последних каникул она твердо верила, что нашла себе опору в старухе тетке. Теперь она убедилась, что опора не такая уж надежная. Тетка может ее выдать отцу. «Потому Шрёдер и сказал: «Я боюсь за тебя»,— подумала она.
Вечером они все трое — Аннелиза, Ленора и тетя Амалия — пошли к соседям, к Мальцанам. Тетя Амалия почти примирилась с девочкой, по глазам ее прочтя, что Аннелиза по-прежнему считает главой семьи ее, а не бабушку Мальцан. Значит, у ребенка правильный взгляд на семейные отношения, не зависящие от степеней родства. Эта уверенность вознаграждала Амалию Венцлов за ту обиду, которая так ожесточила ее сорок лет назад. Какой веселой, свежей и влюбленной разгуливала тогда но соседнему саду молодая Мальцан! А она была осуждена на всю жизнь только исполнять свой долг, воспитывая детей брата. Теперь все было в порядке, раз старшая дочь племянника, несмотря на жестокую ссору, считала главой семьи ее, а не старуху Мальцан, хотя та до противности слащаво встретила внучку.
Приехавший в гости Штахвиц сидел за столом рядом с Ленорой. Когда Штахвиц приезжал в гости, Ленора оживлялась и казалась моложе. «Мы, несомненно, сошлись бы, если бы могли сойтись»,— так они оба наверняка думали подчас. Штахвиц ничего не имел против своей собственной миловидной жены. Ленора только редко и ненадолго занимала его воображение, когда касалась рукой его рукава. Мысль о том, что они подошли бы друг другу, если бы так вышло, возбуждающе действовала на них за столом. Штахвиц был в отпуске. События этого года, даже последнее повышение по службе не утихомирили его, и он высказывался в доме Мальцанов свободнее, чем где-либо. Его сослуживцы, начал он, предварительно покосившись на Аннелизу, которая показалась ему слишком юной, чтобы из-за нее стоило остерегаться, все как один очень обрадовались, когда войска во многих пунктах сразу перешли чешскую границу, что как будто не было предусмотрено Мюнхенским соглашением. Возвращение в лоно империи каждой семьи, каждой деревушки, каждой области, которая имеет все основания считаться немецкой,— мысль превосходная, вполне разумная и благоразумная, продолжал Штахвиц. Если таков план Гитлера, то нужно его только благодарить. Это предпосылка для мира! Но если верх возьмут люди, у которых главное — мания величия и жажда власти, тогда это будет предпосылкой для войны.
Штахвиц говорил быстрее и больше, чем обычно. Глаза присутствующих были устремлены на него. Даже фрау Мальцан на один миг удивленно взглянула на него испуганными и в то же время доверчивыми, заячьими глазами.
— Ну и чудак ты, Штахвиц,— сказал старик Мальцан,— что ты имеешь против войны? Ведь война — наше ремесло.
Штахвиц быстро повернулся к нему, хотел что-то ответить, но вовремя спохватился. Вместо этого он принялся расписывать ликование при вступлении войск в Судеты и как диссонанс одиночный выстрел какого-то чешского крестьянина в оккупированной деревне. Впрочем, все ненемецкое население было явно подавлено и молчало, если не считать этого одиночного выстрела. Эсэсовцы и тут успели подгадить: они убили стрелявшего крестьянина, не дождавшись допроса, а допросом из него наверняка можно было кое-что выудить. А так он лежал и молчал, мозг совсем вытек у него из черепа. Населению было запрещено к нему прикасаться. Люди глазели на него издали, на расстоянии десяти метров.
Сидевшие за столом молчали.
— И к нему в самом деле никто не прикоснулся? — звонко прозвучал голос Аннелизы.
— Ну еще бы! — ответил улыбаясь Штахвиц.— Вся местность была занята войсками. И вокруг стояли немецкие солдаты с винтовками.
Девочка что-то ковыряла в своей тарелке. Она размышляла. Недели две назад вопрос о войне или мире радостно или тревожно волновал всех, кого она знала: друзей отца и ее собственных, учителей и учеников, служащих в учреждениях, торговцев на рынках, членов гитлерюгенда, где она теперь играла не такую роль, как раньше, и не была на таком хорошем счету, но где к ней все-таки относились снисходительно из-за ее болезни и из-за прежних заслуг. Отец почти не бывал дома. Скулы у него непрерывно подергивались под тонкой кожей. По его волнению и по небывалой нежности в голосе и в глазах матери чувствовалось, что ожидается что-то очень большое, чего она не могла даже вообразить; этого боялись и на это надеялись, не хотели, чтобы оно было, и страстно желали его; это было одновременно хорошо и плохо, ужасно и чудесно. Но вдруг скулы отца перестали дергаться; однажды он вернулся домой в неурочное время; он не крикнул: «Мир!», он крикнул: «Войны не будет!» И сразу все почувствовали страшное разочарование и страшное облегчение. Нежность совершенно исчезла из глаз и речей матери. Все смеялись над иностранными правительствами и государственными деятелями, которые с перепугу расторгли прежние договоры и отдали Гитлеру все, что он требовал. Скулы отца стали снова дергаться, когда начались неприятности в его се-мье. Домашние обязательства почти заслонили от девочки внешний мир. Только теперь, после рассказа Штахвица, она задумалась над разговором родителей, подслушанным ночью через дверную щель с кроватки сестры. Что же общего между упорством Аннелизы и Судетами? Тогда ночью отец не так был уверен, как сегодня Штахвиц, что это возвращение в лоно империи положит всему конец и, значит, ей не придется пережить то, что одновременно ужасно и замечательно.
Затем ее мысли вернулись к чешскому крестьянину. Из его черепа вытек мозг, и к нему никто не прикасался, потому что его стерегли немецкие солдаты. Она видела перед собой гигантские тени немецких солдат на белой базарной площади, как будто ее тарелка была белая базарная площадь, а остатки пирога, которые она ковыряла вилкой,— тени немецких солдат. Она ощутила все могущество власти. А на что издалека глазели люди? На мертвого крестьянина. Что значит мертвый? Если Шрёдер прав, значит, души уже не было у него внутри и напрасно они так глазели. Что же там было? Вытекший мозг из черепа мертвого человека? Ведь это же не душа?
Она беспокойно огляделась кругом, она не знала, кого ей спросить в этой комнате, она даже точно не знала, о чем спросить. Комната, где она сидела, вся семья, весь дом, вся жизнь, каждое в отдельности и все вместе порождало вопросы, так что невозможно было при таком обилии вопросов спросить о главном. Ей казалось, что она в дремучем лесу, хотя она и сидела за белым, накрытым вышитой скатертью столом, на который бабушка Мальцан поставила теперь хрустальную вазу с компотом из консервированных фруктов.
Тетя Амалия очень удивилась, когда девочка задала ей вечером странный, Но вполне позволительный вопрос: есть ли в доме Библия? После некоторого колебания она ответила:
— Конечно, есть, деточка,— и достала фамильный фолиант из приданого ее матери и прабабушки Аннелизы, матери того самого Венцлова, который рано вышел на пенсию и затем очень не ладил со своими детьми. Девочка терпеливо выслушала историю прежней владелицы Библии, которая была для нее еще мертвее, чем умершая мать ее отца. Ночью, лежа в постели, она отыскала то место, которое на вокзале, стоя между двумя гестаповцами, назвал ей Шрёдер. Вот оно, наверно; нет, даже наверняка оно: «Да не убоитесь сих». Она подумала: «Я и не боюсь». На внутренней стороне переплета она нашла надпись, сделанную тонким, дрожащим почерком: «Моей дочери Амалии». Она подумала: «Неужели тетя Амалия была когда-то такой девочкой, как я, и тоже маминой дочкой?» Она погасила свет. Есть ли кто-нибудь, кто видит и в темноте и заглядывает ей прямо в сердце, так что и сейчас она не одна? Засыпая, она с радостью заметила узкую полоску света под дверью Леноры, которая все еще не спала и читала.
IV
За это время Ливен так привык путешествовать в самолетах, как будто он всю жизнь парил в облаках. Ему уже не приходилось скрывать удивление — он перестал удивляться. Но теперь он только наезжал в Берлин, а жил почти постоянно в Риге, где заведовал филиалом банка. Дом, в котором он занимал целый этаж, принадлежал владельцу фирмы, снабжавшей древесиной бумажные фабрики Запада. По словам владельца, фирма была основана еще одним из его предков. Он не возражал против того, что квартира Ливена превратилась в сборный пункт немцев, и был даже очень доволен, что Ливен то и дело принимал у себя консульских и посольских чиновников, а также нацистских деятелей, хотя это выходило за пределы обязанностей заведующего банковским филиалом. Вместе с женой и детьми хозяин ходил в немецкую церковь, посылал детей в немецкую школу и в меру своих скромных сил, как он сам объяснял Ливену, старался уберечь родную страну от влияния Советов. Еще дед его делал все возможное, чтобы не допустить евреев к торговле лесом, а это даже и при царе было затруднительно. Тогда еще не умели, как умеют теперь в Германии, блюсти чистоту расы. И хозяин с величайшим рвением где только мог помогал жильцу во всякого рода переговорах и сборах. Он отлично знал, какую роль играло семейство Ливенов до русской революции, и скорбел о том, что его правительству пришлось после войны конфисковать немецкие поместья. Ведь его несчастная страна могла благополучно существовать только при поддержке сильных соседей. Так куда же лучше было бы ей благоденствовать под охраной влиятельных и знатных семей, чем ждать, чтобы ее довела до погибели безграмотная чернь.
Ливен от души забавлялся и в то же время слегка презирал своего домохозяина, наблюдая, как тот в лепешку расшибается, чтобы узнать, в чьи руки перешли ливеновские владения. Оказалось, что их поделили между двумя или тремя сельскими общинами, какие-то ничтожные дольки достались мелким ремесленникам, лесной участок стал государственным имуществом, а помещичий дом был временно занят богатым дельцом из местных жителей. Хозяин до того усердствовал, что казалось, речь идет о его собственном имении. Между тем лично его мог волновать только лесной участок, в котором много лет подряд .была заинтересована его фирма. То обстоятельство, что лесными угодьями распоряжалось теперь государство и частично делец — владелец помещичьего дома, было единственной связующей нитью между ним и родовым поместьем Ливена. Однако как ни тонка была эта ниточка, она побуждала его распутывать такие родственные связи, о которых даже Ливен понятия не имел.