— А ну-ка, заткни пальцем кран,— сказал Надлер одному из солдат. Он отложил мыло, пригнулся и стал медленно поворачиваться, гордясь своим чистым, крепким телом. Из отверстия, которое солдат зажал пальцем, вода уже не била одной струей, а брызгала, как фонтан. Беглец напряженно следил из окна, как Надлер все вертится и вертится вокруг своей оси. Он думал: «Я больше не могу на это смотреть, лучше буду думать о чем-нибудь другом, если уж нельзя не думать». Он поскорее стал думать о своей матери, о садике в Памье, о занавеске из бисерных нитей, висевшей на входной двери вместо портьеры. Он попытался вспомнить рисунок занавески, чтобы не видеть, над чем смеется сейчас голый солдат. Он представил себе свою невесту, как она просовывала голову между бисерными нитями. При этом он вспомнил и рисунок. Как ни громко гоготал голый солдат, он даже не взглянул в ту сторону.
Школа в Памье, неказистый дом, неказистая улица; учитель, низенький, такой же неказистый, как дом и улица, и сочинения о Корнеле, и страх остаться на второй год — страшнее всего, что тогда опять пришлось бы писать те же пятнадцать сочинений, опять писать сочинение о «Горации». У колонки больше не смеялись. Он думал: «Тот уже сполоснулся и сейчас начнет вытираться. Не буду смотреть туда, буду думать о маме и о школе в Памье, о школьном товарище Альфонсе. Учитель всегда хвалил, как он читает. У него голос был раскатистее, чем у меня. Он так и катал наизусть всего «Горация». «Что мог бы он сделать, один против трех? Умереть!.. Не надо смотреть туда, иначе... что иначе?» Он успел сунуть свой револьвер в карман штатских брюк. Если он об этом вспомнит, все погибло. Вильгельм Надлер выпрямился, самодовольно выпятил грудь и, взяв скрученное полотенце, стал сверху вниз тереть спину.
И тут случилось то, чему пытался воспротивиться француз,— ему надо было только смотреть на омовение, а он подчинился ходу своих мыслей.
Из окна прогремел выстрел. Вильгельм Надлер лежал мертвый и чисто вымытый возле колонки, из которой вода еще некоторое время била струей. Солдат, качавший воду, и солдат, затыкавший пальцем кран, вместе с другими солдатами бросились в атаку на крестьянский дом.
II
Элизабет Ливен сидела на ступеньке главного портала своего дома под ампирными колоннами. Двери были сверху донизу наглухо заколочены досками. Она курила сигарету за сигаретой, не обращая внимания на людей, которые толпились на шоссе, смотрели на нее или выкрикивали какие-то слова, вероятно угрозы. Казалось даже, что слова вот-вот превратятся в камни. Элизабет задумчиво чертила каблуком на песке перед ступенькой. Две машины, остановившиеся у деревни, были заняты молодыми людьми, которых Ливен час назад привез с собой для охраны; особенно один из них, его приятель Рецлов, ни на минуту не выпускал Элизабет из виду. Она упросила, чтобы ее еще раз взяли сюда, и Ливен уступил, хотя не понимал, какой смысл имеет прощание с заколоченными дверьми. Молодые эсэсовцы, приятели из посольства, обещали охранять его жену, пока он пойдет в деревню. С тех пор как немецкие семьи после договора с Советским Союзом выехали отсюда по приказу своего посольства, положение здесь стало весьма шатким и напряженным. Ливены были в числе тех немногих немцев, которым поручили оставаться до последней минуты и кое-что наладить.
Эрнст Ливен добыл для своего домохозяина разрешение на выезд с семьей в Германию. Хозяин участвовал как подставное лицо во всех ливеновских сделках по сдаче и аренде имения и теперь дрожал за будущее. Каждый день ждали вступления советских войск.
Рецлов вылез из автомобиля и перешел через дорогу мимо смотревшей на него толпы. Ропот затих на мгновение и вспыхнул с новой силой за его спиной. Рецлов остановился перед Элизабет.
— Эрнст просил меня отвезти вас в город, если он сам задержится.
Элизабет только переменила ногу и теперь уже другим каблуком чертила на песке.
— Бросьте, милый Рецлов. Мне. спешить некуда. Я подожду вместе с вами.
Он смотрел вниз на ее завитые волосы; она была причесана не менее тщательно, чем обычно у себя в имении и на приемах в посольстве. Чулки туго обтягивали ее длинные ноги. Он и теперь думал то, что думал постоянно: «Почему она именно меня не желает знать? Ведь для нее не тайна, что муж изменяет ей на каждом шагу. Говорят, у нее самой было в жизни немало романов».
Он сказал:
— Я обещал вашему мужу оберегать вас. Вы же сами видите, как настроен этот сброд.
— А как, собственно? Я в это не вникала.
— Все они хотят одного — поскорее избавиться от своих господ.
— Пожалуйста, отойдите немного, Рецлов. Благодарю вас,— Она взглянула на толпу.— Ах, вижу! Они не могут дождаться, чтобы я убралась отсюда. Пожалуй, я могла бы столковаться с ними. Отправьте пока что всех остальных. А меня оставьте здесь.
— Стирать в озере белье вместе с бабами? Вам этого хочется?
— В нашем озере и это было бы неплохо. Второго такого нет на свете.— «Люди, ведь я хорошо обращалась с вами. Смотрите, двери уже заколочены. Мне все равно нельзя уже войти к себе в дом. Потерпите, я скоро уйду. Сегодня мой последний день — потом вы окончательно избавитесь от меня».
Она посмотрела вверх на Рецлова и рассмеялась:
— А вы думаете: вот шальная бабенка — или еще что-нибудь похуже.
— Я думаю только, что обещал Ливену оберегать вас.
— Вот он идет! — крикнула она. затянулась раз-другой, отшвырнула сигарету и побежала к автомобилю. Люди на дороге смотрели ей вслед. Даже не оглянувшись, она села за руль.
— Я еду первой! — крикнула она сидевшим в другой машине. Ливен сел рядом с ней.
— Почему ты еще здесь? — спросил он.— Никогда не знаешь, что тебе в голову взбредет.
— Мне трудно было уехать.
Она вела машину с угрожающей быстротой, но так уверенно, что Ливен сразу успокоился. Он только не решался притронуться к ее руке, хотя чувствовал сейчас прилив нежности, к чему жена очень редко давала повод.
Он отлично понимал, что она изживает боль разлуки в этой бешеной гонке, в этих крутых поворотах.
— Детка, эта разлука не навеки. Пусть тебе кажется, что имение временно отдано в аренду.
Она не ответила.
— Я ни за что не взял бы тебя с собой,— продолжал он,— если бы думал, что ты примешь это так близко к сердцу. Ну, успокойся же. Обещаю тебе, что мы вернемся сюда, и уже окончательно.
— Когда?
— В скором времени. А до тех пор тебе придется посидеть в Берлине или где захочешь. Нельзя рассчитывать время, сообразуясь с личными чувствами, с тоской по родине или со скукой.
— Я давно собиралась сказать тебе что-то важное,— начала она совсем другим тоном,— но у нас все не было времени.— Она так круто повернула, что Рецлов даже свистнул за ее спиной.
— Я жду ребенка.
— Что? — произнес Ливен.
— Я жду ребенка. Я беременна, я в интересном положении, так ведь это называют? Удивительное название, да и положение удивительное.
— Ты с ума сошла.
— Почему, моя радость? Я бы сказала, ты странно приветствуешь нового гражданина земли, прости, я оговорилась — нового сына нации. Почему, это я сошла с ума?
Он помолчал, пока не овладел собой настолько, чтобы говорить спокойно:
— Ты никогда не хотела иметь детей. У нас на этот счет была молчаливая договоренность. И вот извольте — именно теперь, когда все полетело вверх тормашками. Война в разгаре, неизвестно, куда нам деваться. Возможно, что меня через неделю призовут. А ведь подразумевается, что я отец твоего будущего ребенка.
— Надо полагать, мой милый. Должна сознаться, что у меня с самого начала были задние мысли. Ведь я вовсе не была безумно влюблена в тебя.
— Не понимаю, ты же не крестьянская девка, чтобы непременно рожать ребенка, да еще теперь.
— Но ты сам только что обещал мне, что мы окончательно вернемся сюда.
Снова крутой вираж. Потом еще один. Рецлов чертыхнулся на заднем сиденье.
— Ребенку нужна земля, Эрнст,— продолжала она.— Я бы тоже не хотела иметь ребенка, если бы не верила твоему обещанию. Ребенок привязывает нас к земле, ребенок обязывает.
— Что за черт! С каких пор ты стала так верить мужчинам? Конечно, моему обещанию ты можешь поверить, но наверняка обещать можно только снег зимой, потому что зимой бывает холодно. А температура, которая нужна, чтобы захватить именно этот клочок земли, от времени года не зависит.
В этот миг они едва не налетели на большую подводу. Возчик выругался по-русски. Он вез запасные части на один из аэродромов, занятых советскими войсками. Эрнст Ливен едва удержался, чтобы не ответить смачным русским словцом.
— Ребенок прежде всего связан со своей нацией. Он может родиться от лангобардов в Северной Италии, и в Испании, и в Африке или же от готов на Волге. Он все равно будет сыном своей нации. А земля — это уже дальнейший вопрос.
Элизабет уменьшила скорость до шестидесяти километров — они подъезжали к городу.
— У тебя явные поэтические наклонности,— рассмеялась она.— Я давно это замечала. Ты прямо поэт. Потому-то мне и нравится жить с тобой. Лангобарды, готы... Сыночек мой — я имею в виду нашего сына, у нас непременно будет сын, нам нужен сын и для себя и для имения,— сыночек мой, послушай, какой у тебя ученый папа. Твоя мама, бедный мой сыночек, и вполовину не такая ученая. Она даже не окончила школы для будущих жен будущих отцов-эсэсовцев.
— Перестань шутить, Элизабет. Над этим не шутят.
— Скажи, пожалуйста. Сперва ты меня обозвал сумасшедшей, а теперь уж это, по-твоему, дело нешуточное. Знаешь, милый мой, я в первый раз замечаю, что ты чего-то боишься.
— Что?
— Да-да, боишься. Я всегда восхищалась твоей храбростью. Ничего не поделаешь, нас, женщин, пленяет мужская храбрость. Нельзя отрицать, что оружие и ордена, как эмблемы храбрости, обладают несомненной притягательной силой!
— Да перестань же болтать.
— Ты не боишься, как это говорится, целого враждебного мира, ты не боишься смерти. Ты храбрец. Но тебя пугает крошечный атом неведомой жизни у меня внутри. Чем он тебя пугает?..