Его догнал низенький старичок и поздоровался. Старичок выразил удовольствие по поводу того, что они опять свиделись. Надлер не сразу узнал в нем владельца трактира «Под дубом» Цейбеля, вместе со своими клиентами гордившегося несравненным старым дубом, узловатые корни которого вросли в пол трактира. Старичок высказал также удивление, почему Надлера давненько в родных местах не видно, да и сейчас он, верно, возвращается еще не насовсем, хотя вернулись уже все соседи. В ответ Надлер объяснил, что его еще не отпустили: в столице продолжается заваруха, и такие люди, как он, нужны. А если Берлин спасует, тогда всей империи капут. Хозяин «Дуба» заметил, что прошлой зимой даже у них была слышна стрельба; его парням осточертела война, мирный договор, разумеется, препоганый, но, как говорится, чему быть, того не миновать.
— Поговорка эта тут ни при чем,— решительно возразил Надлер.— Кабы вы здесь в тылу хорошенько разобрались, когда красные орали, так никому и в голову не пришло бы, соглашаться на этакий паршивый мир. Не мы на нашу землю врага пустили, эти бандиты распахнули ворота перед французишками, которых мы три года по задам лупили... А теперь еще свои денежки выкладывай! Евреи небось гроша не дадут, хотя один Ротшильд мог бы из собственного кармана все покрыть. Вот и выходит, что расплачиваемся только мы — а у нас и так ни черта нет,— ты, Цейбель, твои парни, я и мой брат Христиан, которому и без того все кости перебили.
Старичок обрадовался, что разговор от туманных отвлеченностей перешел на тот предмет, о котором ему было что сказать. Он подавил усмешку и заметил:
— Все кости ему переломали, Христиану-то, верно, но хорошо, что он хоть еще кой-чего не потерял.
А Вильгельм Надлер возразил: едва ли парень, которого так обработали, найдет себе бабу по вкусу. Старик только презрительно покосился на него, словно и головы-то поворачивать не стоило. Вот и выходит, что тот, кого это больше всех касается, как обычно в таких случаях, ничего не знает, хотя знает уже вся деревня! И словно исправлять подобные ошибки — его прямая обязанность, он принялся опять сокрушаться о том, что Вильгельм не только пробыл всю войну от первого до последнего дня на фронте, но и миром не воспользовался, чтобы тут же вернуться домой. А Надлер опять пытался растолковать ему, отчего такие люди, как он, именно сейчас до зарезу нужны в Берлине.
Цейбель заметил:
— Да только те, у кого времени много и нет ни жены, ни ребят. И нет хозяйства, где чуть недоглядел — все вверх дном пошло.
Надлер ответил, что, конечно, жене его, наверное, нелегко было, но ведь у нее есть под рукой Христиан. Тут они как раз коснулись того, к чему и гнул старик, и, когда миновали лес и началось поле, он еще раз намекнул соседу, что не следовало-де поручать брату и хозяйство и семью. На что Вильгельм заметил:
— Да, Действительно, у Христиана настоящей силы уже нет. Насквозь изрешетили.
— Найдутся у него силы. Нет сил, чтобы косить. А ребята твои еще малы. Вот Лизе и приходится спину гнуть. А кое на что другое сил у него хватит. Тут бабе и трудиться не надо.
Между первыми домами сверкнуло озеро. Надлер задумался. Он и не заметил, что они свернули на деревенскую улицу, что старик распростился с ним, что по пути к дому односельчане его приветствовали, похлопывали по спине, разглядывали.
Едва он открыл дверь, как на него пахнуло вкусными запахами праздничного угощения. Он известил жену о своем приезде. Она повязала чистый передник. Обвивавшие ее голову косы были цвета спелой ржи, когда снопы слишком долго пролежат в поле,— местами выцветшие, местами потемневшие. Она расползлась, как перестоявшееся тесто, решил муж. А лицо в точности прежнее — с веселыми светло-голубыми глазами и словно порхающими веснушками. Он внимательно посмотрел на брата Христиана: тот приковылял вприпрыжку на одной ноге, так как от спешки или из лени не хотел при каждом шаге заносить другую ногу, простреленную в бедре. Христиан посмотрел на брата не сразу и не прямо, он время от времени поглядывал на него украдкой, исподлобья. Хотя Вильгельм за эти пять-шесть лет привык ко всякого рода женщинам и в результате от собственной жены отвык, он приходил в ярость при одной мысли — хозяину «Дуба» все-таки удалось внушить ее Надлеру,— что его пышная, как будто ярко начищенная Лиза могла спутаться с такой развалиной, как Христиан. Во время обеда Лиза кормила грудного малыша, который родился после того приезда Вильгельма, когда было заключено перемирие. Хотя Вильгельм никогда не тратил ни одной лишней минуты на размышления о своих детях, сейчас он, насупившись, разглядывал младшего, который был до того белокур, что его волосы казались белыми, и потому он гораздо больше походил на дядю, чем на отца. Христиан сидел с трубкой в руке, ссутулясь, точно весь обмякнув. Лиза сразу перешла в наступление. Она опять принялась размазывать все сначала, что Вильгельм уже наизусть выучил по ее письмам: насчет второй коровы, посредника по продаже скота Леви, клевера, аренды; затем он услышал и кое-что новенькое: если Вильгельм вернется совсем, Христиан может сейчас же открыть сапожную мастерскую— он ведь учился на сапожника, а если муж не вернется и Христиану опять надо будет помогать ей, дело это уплывет из рук — мастерскую откроет Иозеф Винклер, он тоже учился, а двум сапожникам тут делать нечего.
Вильгельм Надлер решил, что все это отнюдь не свидетельствует об особой любви Лизы к Христиану. Он обещал вернуться домой через год. До осени он должен служить.
— Почему это? Ведь все давно дома!
— Самых лучших задерживают, иначе все пойдет прахом.
Жена сказала:
— Здесь все и так уже идет прахом.
— Да, вот мы и наведем порядок. Дай сначала народу прийти в себя, дай нам вырвать да выбросить вон весь этот бурьян, тогда и на твоем поле будет порядок.— Он сказал то, что не раз мысленно объяснял ей, но, произнесенное вслух, оно прозвучало далеко не так убедительно, хотя он и намекнул при этом еще кое на что, о чем, собственно, обязан был бы молчать: — Дай только настоящим людям взять в руки власть, и мы получим совсем другие законы. Тогда и положение наше станет совсем другим, тогда мы будем наверху.
— Народ,— сказала Лиза.— А я кто? Я ведь тоже своим не враг. А насчет земли, так наше поле тоже здесь.
Увидев, что Христиан роется на дне своего кисета, она встала и насыпала ему табаку из жестянки. Когда хромой, раскурив трубку, заковылял прочь, Вильгельм наконец дал волю своей ярости.
— Если я еще раз увижу, что ты этому Христиану прислуживаешь, я тебе все кости переломаю.
Жена даже не вздрогнула. Она насмешливо взглянула на мужа:
— Как же не подсобить инвалиду, ведь он тебе брат.— Ее веснушки словно порхали по лицу, а блестящие голубые глаза искрились. Вильгельм не мог бы поручиться, что она говорит всерьез, а не смеется над ним. В таких тонкостях он не силен. И он подумал, совсем растерявшись: «Ишь, какая хитрая стала — чистая стерва бабенка!» А Лиза начала как ни в чем не бывало высчитывать, что если Вильгельм вернется к окончанию арендного срока, Христиан успеет открыть мастерскую.
Когда Вильгельм ушел в хлев, чтобы прибить оторвавшуюся доску, Лиза распахнула дверь каморки, в которой теперь жил Христиан.
— Покамест Вильгельм тут, ты, пожалуйста, как можно меньше ему на глаза попадайся,— сказала она. —Или сам он пронюхал, или кто-нибудь ему наговорил. Я, конечно, понемногу его утихомирю. А пока между тобой и мной все кончено. Что ты там бубнишь? Мне теперь необходимо порядок навести в хозяйстве, а то дети до сумы дойдут. Вильгельм здесь хозяин, он должен вернуться, не буду же я отпугивать его.
Христиан посмотрел женщине в лицо — не искоса, а в упор. Он подумал: «Что тут скажешь? Она права. Что она со мной увидит? Я даже не могу дотащиться на своей ноге в Берлин и там по дворам с шарманкой ходить». Только одно — уж очень она, пожалуй, хитра. Так здорово она знает жизнь, что мигом сообразит, что к чему, а он, хоть тоже не дурак, будет думать над этим целую ночь.
Вильгельм нашел, что собственная жена приятнее, чем он ожидал. Одно плохо — она разбудила его, чтобы идти в поле, раньше, чем его будили в казармах. Небо еще было полно звезд, а жена уже на ногах: она успела подоить корову, покормить птицу, сварить кофе, приготовить обед. Потом они запрягли корову в телегу. Христиан остался дома, чтобы сдать молоко. На телегу посадили детей: старших — чтобы помогали, младшего — чтобы потом покормить его. Лиза пошла рядом с коровой, помахивая палкой и подгоняя ее. А Вильгельм плелся за телегой; он уже отвык от этих выходов в поле, отвык от детей и коров. Раздражали и обращенные к нему возгласы кое-кого из соседей, раздражало то, что они узнают его, видят его идущим вслед за семьей и телегой совершенно так же, как он шел в былые дни, совершенно так же, как шли все остальные, и что никто по его внешнему виду не может догадаться, кто он на самом деле — человек, который все еще носит оружие, все еще имеет власть над жизнью и смертью.
На поле жена положила младшего в борозду. Она была гораздо проворнее мужа и стоила двух жнецов. Она отерла пот, заливавший глаза, бросила торопливый взгляд на дальнюю борозду, где ребенок мирно спал, точно в лоне матери, под необъятным небом. Озеро поблескивало между яблонями. Ни в чем она не уступала мужчине, а муж и косу-то заносить разучился. Скоро она на целый ряд обогнала его, точно хотела наверстать с лихвою те минуты, которые теряла, когда бегала кормить ребенка. Загудел пароход. Этот гудок рассердил Вильгельма, как будто его окликнули из другого мира, рассердила пышная белая грудь, к которой жена приложила малыша. Он повесил косу на яблоню, встал перед женой и заявил:
— Твой белобрысый сопляк до черта смахивает на Христиана.
Лиза стала перекладывать ребенка к другой груди, чтобы обдумать ответ. Она сказала:
— Это бывает в семьях. От деда передалось.
Муж рванул косу с ветки.
Сегодня ужин нечего было и сравнивать со вчерашним.
Ничуть не лучше казарменной жратвы. А затем пришлось опять возиться до самой ночи. Вильгельм с яростью думал о том, что так оно и будет до конца его дней. Верно, господь бог нарочно придумал для него такую жизнь. Но только он просчитался: всяк в своем дому хозяин. Под «он» Надлер разумел господа бога, под «хозяином»— человека вроде капитана Дегенхардта. По Дегенхардту Надлер даже затосковал.