— Генерал-лейтенант Браунс,— с трудом выговорил он,— несомненно, довел до сведения господина майора, что меры, к которым пришлось сейчас прибегнуть, санкционированы им.
Венцлов поспешно подавил докучное и привычное ему чувство, что его обходят и оттирают. Он промолчал, не желая показать, что ничего об этом не слыхал, да и о чем было говорить, когда Браунс явно одобрял действия Рённеке.
— Мои доводы показались господину генерал-лейтенанту вполне убедительными,— продолжал Рённеке.— С помощью таких мер достигается двоякая цель: враждебному населению только что занятой деревни сразу же внушается, что всякое сопротивление, а также сокрытие виновных бесполезно. Преступник, болтающийся на виселице на виду у всех, служит наглядным доказательством того, что нам все видно, слышно и все известно. Если же его зарыть в землю, о нем скоро забудут. «Так и я буду висеть,— подумают неблагонадежные,— если попытаюсь сделать то, что мне хочется сделать...» С другой стороны, надо принять во внимание, что нас самих всего десять лет отделяет от позорного веймарского строя. Неудивительно, если в каких-нибудь уголках сознания кое у кого зашевелятся представления о Советском Союзе как о земле обетованной и тому подобное. Поэтому надо неустанно внедрять мысль, что мы входим в эту страну победителями со всей властью победителей.
Раз Брауне удовлетворился такими доводами, то и Венцлов мог бы возражать лишь против одного, что действовали без его ведома. Поэтому он только сказал:
— Вы совсем больны, Рённеке, у вас жар. Полежите, пока у нас передышка.
Рённеке возразил с улыбкой, которая сделала его еще моложе и вместе с тем подчеркнула, что говорит он как старший:
— Где для господина майора передышка, там для меня самая страдная пора. При занятии хутора несколько снарядов не взорвалось. Расследование показало, кто это не случайность. Надо было немедленно выяснить, с каких складов поступили эти боеприпасы. Было дано распоряжение разузнать, на каком заводе, в какой день и какой сменой они выпущены. У нас в тылу есть изменники, между тем как у врага даже дети берутся за оружие.
Рённеке пожевал своими растрескавшимися губами, перевел дух, потому что ему трудно было говорить, затем облизал губы, чтобы заключительные слова легче соскользнули с них.
— Надо, впрочем, надеяться, что объявление войны Соединенными Штатами всем до последнего окончательно открыло глаза. Ничего назидательнее не придумаешь— крупнейшие капиталисты мира заодно с красными. И для нас это даже полезно: наше военное командование наконец поймет, что пора перестать экспериментировать и аргументировать. Времени для этого уже нет.
Он ушел, сославшись на болезнь. В целом Венцлов был удовлетворен его посещением. Хотя Рённеке представлял ту власть, от которой Венцлов во многих случаях внутренне отмежевывался, однако, надо надеяться, в их разговоре не проскользнуло ничего такого, что побудило бы Рённеке дать о нем неблагоприятный отзыв в рапорте. Он велел денщику принести еще один кувшин кипятку, так как вода в резиновой ванне успела остыть. Венцлов начал уже раздеваться, как вдруг вспомнил о письме. Он вскрыл конверт, чтобы прочесть письмо в ванне.
Но денщик все не нес кипятка, и он тут же начал читать. Письмо так поглотило его, что он не заметил ни задержки, ни какой-то суматохи снаружи, которую, впрочем, сразу ликвидировали. Когда денщик наконец принес кувшин, он был рад, что майор занят чтением. В кухне, к счастью разрушенной только наполовину и битком набитой людьми, денщику кое-как удалось с помощью жестов добиться толку. Какой-то парнишка в конце концов наполнил ей у кувшин и поставил возле двери — входить в комнату майор позволял только денщику. Когда же денщик поднял кувшин, ручка отвалилась и на дороге осталась лужа с черепками. Денщик даже свистнул от ярости, он усмотрел в лице паренька насмешку и взбеленился. Схватив мальчика, он стукнул его головой об печь. Больше уж не будет ухмыляться! Пока старшие хлопотали вокруг бледного и неподвижного мальчика, девушка-подросток, из тех, что нигде не растеряются — ни на земле, ни в аду,— наполнила кипятком горшок и тоже поставила у двери, с тем же ясным взглядом, как у у девушки из легенды «Чудо с волками».
Денщику не удалось рассказать об этом происшествии, потому что майор был занят своими мыслями. Тогда он опять отправился на кухню требовать чаю. Желая показать, что ему плевать на все население кухни, он подвинул себе табуретку, спихнув с нее старенькую бабушку, словно кучку лохмотьев. Он вытянул ноги и жестами изобразил, будто водит щеткой по своим высоким сапогам. Подошла та же девушка и принялась чистить сапоги так же спокойно, с тем же ясным взглядом, как девушка в «Чуде с волками», когда она трет лапы волкам.
Между тем Венцлов сидел в ванне, растопырив локти, чтобы не замочить письма.
«Дорогой Фриц,— писала тетя Амалия,— не знаю, где настигнет тебя мое письмо. Невозможно затвердить все эти славянские названия. Надо надеяться, что вы скоро перекрестите их на немецкий лад. Хотя я каждый день по газетной сводке переставляю флажки на большой карте, которую мы повесили в столовой, но вы шагаете так быстро, что мне за вами не угнаться. То, что сегодня на моей карте — фронт, завтра становится тылом. А теперь расскажу тебе о семейных делах все, что тебя касается».
«А что меня касается? — подумал Венцлов.— Все это так далеко теперь от меня. Нет, тетя Амалия вовсе не далека мне. Я о ней, старухе, думаю, пожалуй, гораздо чаще, чем о собственной жене. Что только не взбредет в голову перед лицом смерти!»
«От Мальцанов я знаю, что твоей жене и детям живется отлично».
«Это намек, что жена пишет не ей, а только своей матери»,— подумал Венцлов.
«Бабушка Мальцан только что гостила в Касселе. Мальчугану можно дать все двенадцать лет. Ему лучше даются сочинения, чем задачи, и плавание лучше, чем гимнастика. Точь-в-точь, как, бывало, тебе в школе. В гитлерюгенде его тоже хвалят и отличают».
«Удивительно, даже о сыне я почти не вспоминаю, хотя он был моей гордостью. Так же я и в Китае забы-вал, что я отец троих детей. Почему это в опасности вспоминаешь о людях, о которых обычно не думаешь?»
«Жена твоя ревностно работает в своей организации, причем работа офицерских жен не выходит из-под неукоснительного контроля национал-социалистского союза женщин. Разумеется, семьи офицеров твоего полка включились в общенациональное дело оказания помощи жертвам войны».
Он улыбнулся тому, как хорошо тетя Амалия усвоила все, что он перед отъездом внушал ей насчет цензуры, и злобно подумал: «После недавних боев ей будет немало хлопот по общенациональному делу оказания помощи, в которую включились семьи офицеров моего полка».
«По словам фрау фон Мальцан, дочурка твоя Марианна стала премиленькой».
— Что за черт, утихомирь ты их наконец! — крикнул Венцлов денщику, после чего денщик, которому девушка все еще начищала сапоги, пнул ее в грудь и энергичными жестами выпроводил все население кухни во двор. Мать взяла на руки бледного как смерть, но еще продолжавшего дышать мальчика, а денщик свистнул девушке, чтобы она вернулась и дочистила ему сапог, которым он пнул ее в грудь. И она повиновалась с тем же спокойным, не замутненным слезами, только более строгим взглядом ясных глаз.
«Из старшей твоей дочки Аннелизы, несомненно, выйдет толковая девушка, когда она переживет пору, которая у мальчиков считается переходной».
«Конечно, тетя Амалия и в этом права. Жена только понапрасну тревожилась. Недаром Аннелиза не принадлежит к числу тех, кого я попросту забываю. Не думай, Аннелиза, тебя я не забыл. Миленькую мордашку, Марианну, и даже братика твоего я позабыл. Но мне очень хотелось узнать что-нибудь именно о тебе. И тетя Амалия догадалась об этом».
«Ленора всячески пытается устроиться в госпиталь сестрой милосердия».
«Ах да, Ленора тоже еще существует. Я почти совсем забыл о ней, но меня не удивило, что она существует. Других я совершенно забываю и очень удивляюсь, что они все еще существуют».
«Женщин ее возраста теперь неохотно принимают сестрами в полевые госпитали, и, к счастью, при вашем победоносном наступлении, как пишут, надобность в них меньше, чем можно было ожидать. Поэтому она служит младшей сестрой в одном из берлинских госпиталей. Ее сын, а твой племянник находится сейчас на Восточном фронте. Весьма вероятно, что ты как-нибудь с ним встретишься».
«Боже мой, бедная тетя Амалия, какое у нее ограниченное представление о Восточном фронте! А Хельмут Клемм ведь эсэсовец и, вероятно, занимает где-нибудь ту же должность, что Рённеке здесь при мне. Неужели он такой же? Еще недавно он был маленьким мальчуганом и смотрел на меня влюбленными глазами, когда я вернулся из Китая».
«Надеюсь, что служба в армии окажет благотворное влияние на Хельмута. Я твержу это Леноре каждый вечер, когда она усталая возвращается из госпиталя. Она по-прежнему живет со мной и даже старается избавить меня от домашней работы. Сын пишет ей с фронта гораздо реже, чем следовало бы писать единственному сыну. Пожалуйста, пожури его, если встретишься с ним. Ленора каждый вечер еще с порога спрашивает, нет ли от него писем. Она была очень огорчена, что он, возвращаясь из Франции, провел отпуск на Рейне. Все же мы рады, что он при всей своей молодости уже награжден за особые заслуги».
«Вероятно, у него на груди красуется тот же орден, что у Рённеке, и за те же заслуги». Венцлов стал машинально мыться. При этом письмо так намокло, что он бросил его на пол. В его голове возник какой-то винегрет из воспоминаний: вкус смородинного мармелада, которым он полакомился тайком, за что был наказан тетей Амалией, и даже наказан вдвое строже, потому что он свалил на кошку вину за опрокинутую банку; первый отпуск из кадетского корпуса и гордость первым мундиром; впервые испытанный страх смерти перед первым сражением и первую мировую войну; тщательно скрытое разочарование после первого посещения публичного дома в Брюсселе; Железный крест первой степени; бешеная и бессильная злоба, охватившая его на вокзале в Аахене, когда рабочие сорвали у него с груди этот крест; а вот Клемм, его зять, наклоняется к нему: «Стреляй ты!»; и стремительно повернувшееся к нему лицо арестованного и тихий, но дерзкий и звонкий голос: «Погодите, придет и ваш черед!»; нестройный хор назойливых звуков — командных окриков и любовных слов, упреков и детского лепе-та; запах, каким пахнет только в Китае, от кожи, от земли; чопорный поцелуй тети Амалии, когда он заезжал к ней в Потсдам. Она неодобрительно смотрит на него через край ванны: «Фриц, мне не нравятся эти штуки на окраине деревни».— «Нам надо победить, тетя Амалия, нам надо выиграть войну».— «Да, но оружием, мой мальчик. У вас теперь самолетов, что птиц на небе. А танков сколько!» — «Нам надо идти вперед, нам нельзя застрять еще раз, нам нельзя пережить вторую такую зиму, как там, на севере, под Москвой. Мы одержали больше побед, чем за всю нашу историю. А это, сама видишь, помогает нашему наступлению».