Денщик принес завтрак, оба принялись молча, с большим аппетитом поглощать его, потому что они давно отвыкли питаться регулярно.
— Мы наконец получили известия,— сказал Фаренберг,— позавчера ночью вернулся Краузе. Наша рота ликвидирована.
Венцлов только вопросительно вздернул брови. В свое время, прежде чем лечь в госпиталь, Фаренберг успел дать указания, каким образом идти на выручку отрезанному отряду, а пока, до посылки подкрепления, сбросить ему с самолетов продовольствие и боеприпасы. Он лишь много позже узнал, что послушались не его, а пробившихся вместе с ним эсэсовцев. Если бы даже на указанное место и сбросили оружие и продовольствие, заявили они, отрезанная рота вряд ли сумела бы продержаться. Положение ее таково, что при малейшей перемене к худшему она сдастся без боя.
И в указанное место действительно послали самолеты, только не за тем, чтобы поддержать, чтобы ликвидировать их всех, пока они не успели добровольно сдаться. Фаренбергу лишь мало-помалу, по мере выздоровления, стала ясна вся картина, выяснил он также, что его друг Альтмейер пал жертвой ликвидации. Он лишь недавно оправился настолько, чтобы во всем этом разобраться до конца, и теперь был в отчаянии. Но отчаяние не было до такой степени безоговорочным и безнадежным, чтобы затаиться в глубине души. Оно рвалось наружу. Снаружи можно было зацепиться за какие-нибудь реальные данные. Например, за разговоры с другом, которые велись урывками, украдкой. Весьма вероятно, что Альтмейер стоял за сдачу в плен без боя, кое-что в воспоминаниях Фаренберга о покойном указывало на это. Ведь сам-то он, Фаренберг, пробился, несмотря на раны, он претерпел все страхи и муки, а покинутый друг подвел его, сочтя эти муки бессмыслицей. Альтмейер, очевидно, решил на всем поставить крест, забыл о долге офицера: ни при каких обстоятельствах не сдаваться живым; он с того света плевал на подвиг друга, пробившегося из вражеского окружения.
Венцлов смотрел в пространство.
— Командование правильно поступило,— сказал Фаренберг.
Венцлов кивнул.
— Надо использовать передышку,— продолжал Фаренберг,— чтобы и у нас здесь произвести основательную дезинфекцию. Зачем нам таскать с собой носителей заразы? Нельзя же бомбами уничтожать каждый очаг разложения. Надо всех проверить поодиночке.
Венцлов кивнул опять. Еще год-два назад Фаренберг мог, хоть и нерешительно, высказывать всякие сомнения, но теперь он принес достаточно жертв, чтобы требовать от своих товарищей по оружию того же. Враг был силен и жертвы велики. Их нация была окружена врагами. Фаренберг давно уже перестал задавать себе вопрос, почему она окружена врагами. Он был ранен, он страдал. И требовал от других, чтобы они тоже были ранены и страдали не меньше, чем он. Венцлов понимал, к каким выводам пришел его гость, олицетворявший для него молодость и связанную с ней непримиримость.
Он спросил, какие у Фаренберга новости из дому. Лицо Фаренберга омрачилось. В Кёльне разбомбили дом, где жили его родители. Но лицо его при вопросе Венцлова омрачилось не из-за родителей: невеста написала ему, что ошиблась, дав ему слово. Он считал эту девушку образцом верности и постоянства, а ее больше соблазнил брак с летчиком, чем с ним. Он спросил, как поживает семья Венцлова. Венцлов с улыбкой ответил, что тетушка из Потсдама не теряет надежды на его, Венцлова, встречу с племянником. Она представляет себе поход на Украину чем-то вроде прогулки вокруг Юнгфернзее.
Надежды тети Амалии, которые Венцлов объяснял старческим недомыслием и невежеством, внезапно осуществились. Он был очень польщен, когда генерал-лейтенант Брауне пригласил его принять участие в одном важном совещании, а предварительно совершить совместную инспекционную поездку. Он все еще втайне страдал приступами мнительности по поводу нанесенных ему реальных или воображаемых обид и действительной или предполагаемой недооценки его качеств. При этом он давным-давно знал, что Брауне нелегко расточает свою благосклонность, и сам видел лицо Браунса застывшим, оледеневшим, как лица убитых в эту смертельно холодную зиму.
Из приглашения начальника он усмотрел, что Брауне ценит и уважает его. После инспекции они отправились на совещание в город Л., и вот здесь-то он неожиданно натолкнулся на своего племянника Хельмута фон Клемма.
— Дядя Фриц! Я сразу понял, что это ты, когда увидел протокол заседаний. Не может же быть двух Фрицев фон Венцловов!
После совещания он явился с бутылкой крымского вина какой-то необычайной марки, с водкой и закуской. Он был все таким же крепким и светлоглазым, каким Венцлов видел его в детстве, а когда он смеялся, казалось, он готов впиться зубами в жизнь, как в румяное яблоко. Много лет назад у них дома, в Потсдаме, считалось, что присутствие Хельмута в рубашке гитлерюгенда — своего рода страховка при всяких сборищах. А теперь, на войне, в полуразрушенном Л., совсем неплохо было встретиться с таким племянником, который числился образцовым эсэсовским офицером. Роль хозяина исполнял Хельмут: он угощал дядю, наливал вино, чокался. Он стал очень видным малым.
В лице его ничего не изменилось, пожалуй, только что-то исчезло из него. «Налет юности,— подумал Венцлов,— да, здесь он вообще мигом улетучивается». Исчез и взгляд, то застенчивый, то с хитрецой. Исчезло напряженное внимание, стремление понять все, что говорит приехавший издалека обожаемый дядюшка. Вполне естественно, что Хельмут уже не ждал с трепетом мнения дяди и что пил он больше, чем дядя, и без конца произносил тосты. Рассказывая, он вскочил и принялся бегать по комнате — это тоже было вполне естественно. Ведь они же свои люди. Луна светила так ярко, что можно было пересчитать листья на деревьях. Хельмут остановился у окна и стал смотреть во двор.
— Лунный свет делает всю природу какой-то бесхребетной... Солнце будит в человеке жажду деятельности, а луна — чувствительность,— сказал он.
— Верно, — с улыбкой подтвердил Венцлов.
— Недаром по-французски солнце — мужского рода, le soleil. А луна — la lune — женского.
Он снова присел к столу, продолжая пить и болтать.
— Мне очень не хотелось ехать из Франции сюда.
Венцлов удивлялся и радовался его откровенности, которую приписывал вину.
— Некоторое время думали, что можно обойтись без оккупации всей Франции. Поэтому я был здесь нужнее, чем там. Теперь я здесь так вошел в курс дела, что стал просто незаменим.
Венцлов, улыбаясь, смотрел на «незаменимого» рослого и красивого малого, который опять уже стоял, облокотись на подоконник, держа в руке бокал.
Хельмут похвалил вид из окна дома, где расквартировали офицеров. Окна выходили во двор комендатуры, а дальше был виден сад при госпитале. Это натолкнуло Хельмута на рассказ о военном госпитале, располагавшем такими научными силами и возможностями, что ему позавидовала бы лучшая берлинская клиника . Там, в Берлине, опыты ставились на кроликах или собаках, в самом крайнем случае — на обезьянах. Он рассказал об одном приятеле, который был тяжело ранен. Его так здорово отремонтировали, что трое украинцев, можно сказать, не зря отправились на тот свет.
Венцлов насторожился.
— Как отправились на тот свет? — переспросил он.
— Ну да, у них выковыряли какие-то жизненно важные органы, иначе мой приятель не выжил бы.
— Что же с ними сделали потом?
— А ничего и не пришлось делать. Обычно самых живучих отправляют в лагерь. А тут и бензина не пришлось тратить.
Он запнулся. Венцлов сразу понял, что означает минутная пауза — одно из двух: может быть, ты, дядя, принадлежишь к разряду «сентиментальных старцев», или, пожалуй, я выпил лишнее и сболтнул, что не следовало.
Венцлов поспешил его успокоить:
— Так-так, понимаю.
— Мы же не Армия спасения и не открываем столовых длй бедных. Майор Бец явился ко мне жаловаться на недостаточный рацион питания для военнопленных в пути, отчего, видишь ли, когда отперли вагоны, оказалось, что несколько из них подохло. Так я ему прямо сказал: «Вы предпочли бы, чтобы дохли немецкие дети?» Эти лодыри и так объедают нас там, дома, поскольку они неработоспособны, а чтобы быть работоспособными, надо жрать. Так выходит, что мы ввозим в нашу изголодавшуюся страну целые тучи саранчи.
Теперь он говорил запальчиво, хотя Венцлов не возразил ему ни слова. У неизвестного майора Беца, по всей вероятности, было такое же неприятное ощущение, будто совесть помещается в желудке и копошится там, вызывая тошноту. Вдруг Венцлов явственно услышал свои собственные слова, сказанные когда-то очень давно, сейчас их как будто произносил его двойник:
«Каждый раз, когда я там, за границей, видел в газетах, какова теперь наша немецкая молодежь, я невольно искал на снимке физиономию этого мальчугана».
А Хельмут превесело болтал дальше:
— Кстати, дядя Фриц, тот мой приятель, которому вставили какие-то там украинские органы, все уши мне прожужжал — и знаешь о ком?
— Откуда мне знать?
— О твоей дочке Марианне. Она теперь девушка хоть куда, мы во время отпуска были у вас проездом.
И он пустился рассказывать о семье Венцлова, о последнем отпуске, о любовных делах. Теперь опять все было вполне нормально, даже и то, что он задал дяде интимный вопрос, как у них там насчет женщин. Здесь есть кое-какие возможности развлечься без риска. Венцлов с улыбкой отрицательно покачал головой. Это тоже было относительно нормально. Сидя у постели раненых, Венцлову часто случалось наблюдать, как люди подолгу вполне разумно говорили на обычные темы, а потом с повышением температуры внезапно впадали в бредовое состояние и принимались нести такой жуткий вздор, что у слушателя мороз по коже пробегал.
Теперь кривая температуры спала и пошли разумные речи: о достоинствах Марианны, о луне над госпитальным садом. Племянник болтал о чем попало, как все юноши его возраста:
— Как причудливы тени при лунном свете! Посмотри на этот обугленный дуб. Как будто в него попала молния. Удивительно, что сегодня ночью нет налетов.