Надя достала телефон только тогда, когда позвонила бабушка.
— Ну, и что вы там делаете? — раздался засохший от недовольства голос.
— Мы… мы просто сидим.
— Сидят они. Чтобы в семь была дома, как мы и договаривались. Поняла, Надюш?
— Поняла…
Надя действительно поняла. Но через полчаса бабушка позвонила снова и напомнила, что завтра опрос по Лермонтову, очень серьезный опрос, к которому нужно подготовиться. И это касается всех.
— Завтра опрос по Лермонтову, очень серьезный опрос, к которому нужно подготовиться. И это касается всех, — повторила Надя по бабушкиной просьбе.
— Боже мой, ну тебя и пасут! — фыркнула Ксюша, закатив желудевые глаза. — Опрос по Лермонтову, блин. Надо было мне тогда реально разбить твой телефон, чтобы твоя бабуля не доставала тебя каждые пять минут.
— Да, Завьялова, ты уж извини, но твоя бабуля и правда больная, — добавил Андрей Демидов.
— Андрей, ну зачем ты так… — поморщилась Аня Ищенко и откинула со лба крашеную прядь.
— Да, это правда, у нее больное сердце, — пробормотала Надя.
Все молча смотрели на нее три секунды. А потом начали говорить про Сухарева, которого исключили из школы, про какой-то очень интересный сайт, про компьютерные игры, про то, что почему-то у них в школе не устраивают дискотек, хотя в соседней школе устраивают. Надя не видела связи между всеми этими темами, не ощущала переходов. Переходы были словно спрятаны в тумане. Ты вроде плывешь в одной разговорной теме, а потом раз — и оказываешься в самой гуще другой. А как это произошло — непонятно.
Надя и не пыталась гнаться за неуловимым. К тому же сказать ей было нечего ни по одной теме. Разве что по теме Сухарева: бабушка очень часто обсуждала его в учительской. Но пауз между чужими фразами практически не оставалось, не получалось втиснуться своим голосом. Да и ладно. Наде было хорошо и так. На коленях неподвижно лежал кот, больше не тыкался мокрым носом. Внутри Надиной головы все недавние волнения улеглись. И только от стыда за неправильное пиво что-то слегка зудело, как от позавчерашнего укуса слепня. От зуда хотелось избавиться. Поэтому, когда разговор снова зашел об алкогольных напитках, Надя все же решила высказаться:
— Я приношу свои извинения за то, что купила не то пиво, что вы мне поручили. Надеюсь, вы меня простите.
Все удивленно посмотрели на Надю. А Надя порывисто глотнула воздух. Словно пытаясь запить звуки собственного прорезавшегося голоса.
— Не простим, — серьезным тоном сказал Лопатин. — Порубим тебя на фарш.
— Ага, — еще серьезнее добавила Олеся Тихонова. — И скормим Ксюшиному коту.
Надино сердце садануло по ребрам. Колени дернулись и скинули сонного кота на пол.
— Я могу все исправить, — тихо сказала Надя. — Я… я завтра принесу всем вам по пиву.
— Давай, — одобрила Ксюша. — Прямо в школу, на алгебру. А еще лучше — на опрос по Лермонтову. Предложи бабушке устроить пивную вечеринку вместо литературы.
— Хорошо, — прошептала Надя, скатываясь внутри себя в ледяной ужас.
— Конечно, хорошо. А иначе бабушка никогда тебя больше не увидит.
И тут все засмеялись. Затряслись, громко хватая воздух раскрытыми в улыбке ртами. А Надя почувствовала себя беспомощным комком плоти. Словно вся она — вынутый хирургом из чьего-то тела орган. Скользкая, уязвимая. Чужая.
— Да это шутка, Завьялова, расслабься, — задыхаясь от смеха, простонал кто-то. — Это шутка.
Надя снова попыталась расслабиться. Но получалось хуже, чем раньше. Чувство сопричастности внезапно истощилось. Надя снова сократилась до самой себя, до своего обособленного скрюченного туловища, до своей болезненной неуклюжести. И в голове почему-то зашевелились неприятные воспоминания, медленно оживая. Будто плохо погребенные покойники. Все разом, и старые — как, например, об одиноком сидении на подоконнике после уроков, и совсем свежие — о жевательных мишках из магазина. Мишек, кстати, съел Сережа Гордеев.
А в полседьмого бабушка позвонила в третий раз и сказала, чтобы Надя живо шла домой.
— Вы не могли бы меня проводить до дома? — промямлила она после разговора с бабушкой. — Дело в том, что я не знаю дороги. То есть я не запомнила дорогу.
— А ты не боишься, что мы заведем тебя в лес с маньяками и там привяжем к дереву? И оставим умирать? — сказал Лопатин.
— Ребя-я-я-ят, — умоляюще протянула Аня Ищенко.
— А что? Мы на все способны. Или запрем в подвале, а бабушке скажем, что ты от нас ушла в семь и больше мы тебя не видели.
Все снова засмеялись, и Надя догадалась, что это, видимо, опять была шутка.
— Да не парься, проводим мы тебя, — сказала, отсмеявшись, Ксюша Лебедева. — Доставим бабушке в целости и сохранности.
Одноклассники действительно проводили Надю до дома. Правда, не к семи, а к девяти шестнадцати. И бабушка очень ругалась, месила воздух горькими возмущенными фразами.
— Разве мы так договаривались, Надюш? О чем мы с тобой договаривались? Ты хочешь меня довести? Связалась непонятно с кем. Скоро скатишься на двойки.
А Надя молча стояла напротив, косилась на обувные коробки, нагроможденные друг на друга в раскрытом шкафу. В шести из них действительно была обувь, а в двух — старые елочные игрушки. Многие поцарапанные и со сломанными крючками.
— Полдесятого на дворе. Когда ты собираешься домашнее задание делать? Ты скоро станешь как Уваров. Или, не дай Бог, как Сухарев этот несчастный. Ты этого добиваешься, а, Надюш? Быть на них похожей?
Надя не хотела быть похожей ни на Уварова, ни на Сухарева. Просто не могла четко объяснить, что опоздала не по собственной воле. А по воле одноклассников, которые решили разойтись только без семи девять. А раньше она уйти не могла, потому что не знала дороги.
Но со временем Надя выучила дорогу от Ксюши Лебедевой и стала уходить вечером одна.
— Мне нужно заниматься, — говорила Надя, поднимаясь с белоснежного дивана в шесть тридцать. — Мне пора.
— Нам всем нужно заниматься, и чё теперь? — не понимала Ксюша.
— Помимо домашнего задания, мне еще нужно играть на пианино.
— Блин, твоя бабушка — просто монстр какой-то. Как можно заставлять человека тренькать на пианино целыми сутками?
Вообще-то бабушка не заставляла Надю играть на пианино целыми сутками. Надя сама хотела играть. После нескольких часов «напряженного общения» ей было необходимо запереться в себе — вместе с музыкой. Восстановить потраченные силы. Когда ты в себе, когда уже не нужно мчаться за убегающими темами и лихорадочно сочинять реплики, можно наконец расслабиться по-настоящему. Можно купаться в ласковой безграничной свободе, быть самой собой. Быть звуками, которые ты извлекаешь. И Надя окуналась в пианино, ныряла с поверхности себя в глубину себя. Туда, где была сердцевина маленькой Надиной жизни.
Но одноклассники этого не знали. Одноклассники были убеждены, что Надя так много занимается музыкой из-за тираничной бабушки. А сама мечтает вырваться из бабушкиного плена, допоздна пить пиво дома у Ксюши Лебедевой и смотреть вместе со всеми странные кривлянческие фильмы, от которых должно быть смешно. Наверное, они так думали, потому что сами любили все это. И любить все это считалось нормальным. Поэтому Надя не убеждала их в обратном. Ей не хотелось, чтобы ее называли ненормальной, ей хотелось, чтобы ее принимали. Чтобы у нее были друзья: пусть даже непонятные, непохожие на нее и слишком говорливые. Пусть даже Надя с ними быстро уставала. Зачем-то они все-таки были нужны.
— Бабушка просто хочет, чтобы я хорошо играла, — оправдывалась она в прихожей Ксюши Лебедевой.
— Ага. А мы типа тебя отвлекаем.
— Да. Бабушка говорит, что вы все оболтусы. И что у вас ветер в голове.
Бабушка, конечно, действительно так говорила. Но все же, видимо, радовалась, что у Нади есть хоть какие-то друзья (жаль, конечно, что не Вероника Зябликова).
А значит, указание психолога Тамары Вадимовны выполнено. А значит, Надины «психические проблемы» постепенно решаются. Соответственно, можно опять послать Надю на музыкальный конкурс. Без страха еще раз опозориться.
И в восьмом классе Надя вновь оказалась в заявке на «Юное звучание весны».
Надя не слишком обрадовалась новости о своем официальном возведении в ранг «здоровых». И совсем не обрадовалась вытекающей из него отправке на конкурс. Живот заныл, заелозил, и руки потянулись к щекам.
— Прекрати, Надюш, — строго сказала бабушка. — Сейчас же прекрати себя бить по щекам. Ты ведь общаешься с ребятами, ты теперь обычная нормальная девочка.
— Я не хочу на конкурс! — тихо прокричала Надя.
— Как это не хочешь, Надюш, ну как это?! Мы с Юлией Валентиновной уже обо всем договорились. Надо загладить тот позор. Показать всем, на что ты действительно способна. Ты ведь очень способная девочка и можешь многое. Обязательно нужно участвовать! К тому же и ехать никуда не придется: первый тур будет в этом году у нас. Не расстраивай меня.
Расстраивать бабушку не хотелось, и Надя отняла руки от щек. Надавила на ерзающий живот, вцепившись пальцами в синий джемпер. Попыталась унять щупальца страха внутри живота.
С того дня началась подготовка к конкурсу. Впрочем, о конкурсе Надя старалась не думать. Старалась играть, как обычно, просто играть, просто жить. Создавать движениями пальцев потоки собственной внутренней жизни: медленные, стремительные, звонкие, задумчивые. Почти всегда обжигающие. Сидя в гостях у Ксюши Лебедевой или в кафе за школой (бывало и такое), Надя продолжала мечтать о музыкальном уединении. Желание уйти ото всех в глубь себя ни на секунду не покидало. Вертелось, скреблось за ребрами острой щекоткой. Но Надя знала, что если все время оставаться в глубине себя, то друзей не будет. И поэтому исправно досиживала со всеми до того часа, когда «нужно идти играть на пианино, чтобы бабушка не заругала».
Между тем Надя все чаще стала помещаться голосом в общих разговорах. Места было мало, и Надины реплики скрючивались в неестественных позах, пережимались. Но все же втискивались, все же находили себе уголок наравне с репликами других.