Надя двигается к роялю медленно, словно пробирается через глубокий снег. Лучистый, сверкающе-синий — как на календарных фотографиях. На втором ряду сидит бабушка. Надя быстро цепляет ее взглядом и тут же смотрит под ноги. Не споткнуться, не упасть в сугроб. Краем глаз видит, что вокруг поднимаются синие холодные стены зала. Такие же были в детсадовской спальне. «Трансцендентная синева». Надя вспоминает, как нянечка Светлана Васильевна забыла ее поднять после тихого часа. Не заметила в дальнем левом углу. А про остальных вспомнила, и все ушли на полдник и на прогулку. Все ели запеканку и гуляли по синему снегу парка, пока Надя лежала два часа в непривычной синей пустоте. И хотя пустота была ласковой, освобождающей, и можно было делать, что хочешь, где-то в глубине едва ощутимо покалывал синий страх.
И тут Надя ясно понимает, что просто не хочет еще раз оказаться забытой в дальнем углу. Этого она и боится — не только сейчас, а всегда. Если ее не забудут, то все пройдет нормально. Со всем остальным можно справиться. И сама Надя никого в дальнем углу не забудет. В этом она уверена.
Надя садится за рояль, растерянно смотрит на клавиши, затем смотрит в зал. На седьмом ряду сидят Ксюша Лебедева, Лопатин и кто-то еще. Они не ждут в напряжении первых звуков Надиной игры. Они уже принялись хихикать, переглядываться, перешептываться. И, вливаясь в их тихую искрящуюся беседу, Надя начинает «Арабеску».
Собака Надя
В следующий миг в зале медленным нарастающим шумом поднимаются аплодисменты. Надя уже в Москве и только что исполнила «Арабеску» в финальном туре конкурса. Надя кланяется, смотрит на зрителей — все как положено. Как учила Юлия Валентиновна. И тут же щурится: слишком уж ярко льется в глаза московская люстра. Как будто резко разгорелась после Надиного исполнения. Хочется убежать в мягкий полумрак, но нужно постоять еще несколько секунд. Досчитать до восьми. И сквозь притворенные веки Надя продолжает разглядывать зрительское море. Море шумит, поднимается волнами рук, разливается складчатой пестротой одежды. У самого берега — рядом со сценой — извивается тонкая полоска белой пены. Белые рубашки жюри.
Досчитав до восьми, Надя убегает. В полумраке подсобки ее настигает плотная горячая рука Юлии Валентиновны.
— Молодец, Завьялова. Просто молодчина. В тройку точно войдешь, однозначно. Школа может тобой гордиться.
Юлия Валентиновна радостно смотрит из полумрака на Надю, и ее широко раскрытые глаза растекаются зрачками. Жирно блестят чернотой, словно маслины.
Когда председательница жюри начинает объявлять победителей, Надя уже сама влита в зрительское море. Сидит рядом с бабушкой и пытается слушать. Но от перегрузки нотами и эмоциями ничего услышать не может. Слова тягучи, расплывчаты, и их смыслы мертвы. Лишь после мягкого толчка под локоть Надя замечает, что со сцены — из безжизненной каши звуков — дважды выплывает ее фамилия.
— Надюш, ты не слышишь, что ли? Тебя зовут! Первое место, Надюш, первое место! — раздается знакомый голос справа.
Нужно возвращаться на сцену и кланяться. Надя медленно встает, протискивается через плотные ряды, деревянно поднимается по трем ступенькам. Думает, что бабушкина старая стремянка тоже трехступенчатая и что на ее верхней ступеньке три ржавых пятна. Два больших и одно маленькое.
Сцена наполнена членами жюри. И, видимо, высокая прямоугольная женщина в белом пиджаке — самая главная. Председательница. Она слегка прикасается к Наде потной кожей и что-то говорит. Что-то про яркие таланты, про новое поколение, про ежегодные открытия. Смысл ее слов гибнет, едва родившись.
— Спасибо, — говорит Надя. — Спасибо.
Надин успех стал предметом всеобщих школьных разговоров. В первые дни учителя упоминали о нем практически на каждом уроке.
— Вот, берите все пример с Завьяловой, — говорили они по любому поводу, даже никак не связанному с конкурсом и с музыкой. Раскрывали ладони в сторону Надиной последней парты.
Директриса один раз вызвала Надю к себе в кабинет и минут пятнадцать пискляво нахваливала. Заставила выпить очень сладкий кипяток, подкрашенный пакетиком «Липтона», и съесть зачерствевший бублик.
— Солнышко, мы тобой гордимся. И гордимся собой. Помнишь, какой ты пришла к нам впервые? Помнишь, а? Вот такой ма-а-а-аленькой, забитой, испуганной девочкой, которая слова из себя выдавить не могла. Но мы в тебя верили. Мы всегда знали, что наша школа сделает из тебя человека.
Розовеющие рядом секретарско-завхозные лица благодушно и сыто кивали.
На втором этаже даже вывесили стенгазету, посвященную Наде. С Надиной фотографией.
— Круто, — говорили одноклассники. — Поздравляю. Круто. Поздравляю.
А Надя уворачивалась от потных похлопываний по плечу и старалась проходить мимо стенгазеты как можно быстрее. Ей не нравилось смотреть на себя, висящую на школьной стене. И приплюснутая навалившимся вниманием Надя убегала на переменах в класс музыки, который часто пустовал. Закрывала за собой дверь и играла в одиночестве до самого звонка, наслаждаясь отсутствием зрителей. Если в классе музыки кто-то был, Надя искала себе другое пристанище. Уединившись, топталась по кругу в такт внутренней музыке. Или полувнутренней музыке — той, что в наушниках. Кружилась по линолеуму, имитирующему паркет «елочка». Размеренными движениями ступней играла мелодии на полу.
Бабушка тоже без конца поздравляла Надю. А еще названивала знакомым и хвасталась Надиными достижениями по телефону.
— А что я говорила? Нет, Анюта, ты не верила. А я сделала-таки из Надюши человека.
Надя сидела в своей комнате, смотрела в окно на вечерний мокрый асфальт — блестящий в свете фонарей, словно залитый маслом. И с удивлением думала, что ее очеловечивание, оказывается, сводилось к победе в детско-юношеском музыкальном конкурсе.
А Ксюша Лебедева заявила, что Надину победу обязательно нужно отметить.
— У Лопатина на даче, — уточнила она.
Надя отступила на четвертый от Ксюши линолеумный ромбик.
— Как это — на даче? То есть не в городе?
— Нет, Завьялова, не в городе. Мы сядем на электричку и через полтора часа доедем до лопатинской станции.
— Полтора часа — это ведь очень много. Мы не успеем вернуться.
— А мы и не будем возвращаться.
Надя потянулась руками к лицу, но вспомнила, что хлопать себя по щекам нехорошо. Тем более победительнице музыкального конкурса. И принялась еле заметно постукивать пальцами правой руки по левой ладошке.
— Как это — не будем возвращаться? Останемся там насовсем?
Ксюшины глазные желуди закатились под веки.
— Да, Завьялова, насовсем, навсегда. Станем выращивать помидоры в парнике, а со временем заведем корову. Правда, пианино там для тебя не будет, но ты переквалифицируешься, начнешь ходить по деревне с гармошкой.
— У меня нет гармошки…
— Тогда вернемся в город на следующий день.
— Ты хочешь сказать, что мы все-таки останемся там ночевать? И что нужно взять с собой пижаму?
— Нужно, Завьялова, нужно. Хотя… неизвестно, как далеко тебя заведет празднование. Возможно, пижама тебе и не пригодится. В общем, смотри сама. Главное, у бабушки отпросись.
Надя была уверена, что бабушка никогда не отпустит ее с ночевкой.
Но бабушка отпустила. Возможно, потому что сетка уроков истощалась, главные контрольные были написаны, подступало лето. А еще потому, что вместе со всеми собиралась ехать Вероника Зябликова. И, главное, ее брат-одиннадцатиклассник Кирилл, похожий на сестру настолько, что Надя иногда не могла их различить.
— Ладно уж, так и быть, — сказала бабушка. — Кирюша — взрослый, ответственный мальчик, присмотрит там за вами, за оболтусами.
О том, что ни Вероника, ни Кирюша на самом деле никуда не едут, Надя узнала уже на вокзале.
— Прости, — пожала плечами Ксюша Лебедева. — Мне пришлось соврать твоей бабушке, чтобы она тебя отпустила.
— И мне ты соврала тоже, — плавно сообразила Надя.
— Ну да. Иначе бы ты не поехала. Я ж тебя знаю, ты такая, блин, честная. Сразу призналась бы бабушке.
Надя уже собиралась внутренне раскалиться и разлететься на множество крошечных горячих осколков. Но тут шум отъезжающей электрички совпал в голове с аккордами из середины Пятой симфонии Бетховена. Надя тут же начала мысленно воспроизводить симфонию — прямо с услышанного такта. И остыла, вернувшись в себя.
На даче у Лопатина было по-весеннему сыро, но тепло. В кухне, где все сидели за дубовым столом, сладко пахло яблоками и медом. Горбились шкафы до потолка, набухшие то ли столовой утварью, то ли старыми журналами, то ли просто наслоившимися годами.
Помимо одноклассников, на даче были еще двое неизвестных Наде ребят. Полноватый мальчик с круглым румяным лицом и точеная мелированная девочка. Оба целый день и вечер стеклянно смотрели в свои телефоны, в беседе почти не участвовали. Надя так и не узнала, как их зовут. И вообще практически ничего про них не узнала.
— Ребят, давайте выпьем за Завьялову! — предложила Ксюша. — За ее победу в каком-то там конкурсе юных пианистов.
— О, точно, — сказала Аня Ищенко, подсаживаясь к Наде. — Кстати, расскажи про второй тур. Сложно было?
— Нормально, — ответила Надя. — Не очень сложно.
— А в Москве тебе понравилось?
Надя задумалась. Начала собирать воедино кусочки впечатлений. Ярких впечатлений практически не было, разве что метро. А точнее, использованные трамвайные билетики, раскиданные около павильона, у которого Надя с бабушкой ждали маршрутку. Билетики мирно лежали на ступеньках. Однако время от времени тяжелые стеклянные двери метро открывались, высвобождая течение теплого зловонного воздуха. И все скомканные бумажки тут же хаотично взлетали и набрасывались на Надю. А еще запах метро смешивался с запахом газет, продаваемых в ближайших киосках. Но внутрь метро они с бабушкой так и не зашли. И вообще, по одним билетикам судить о городе сложно. Надя долго обдумывала свой ответ, чтобы он получился правдивым. А когда наконец открыла рот, чтобы сказать, что не знает, понравилась ли ей Москва, все уже говорили не о Москве, а о Брюсселе, где жила подруга тети Ани Ищенко. В Брюсселе Надя не была.