На небе было очень много маленьких белоснежных облаков, напоминающих в совокупности рыбью чешую. Огромная синяя рыба с белой чешуей.
— Ты слышишь меня, Надя? Ты поняла, что я только что сказал?
— Я слышу. И я поняла, что ты сказал. Но все равно не понимаю, зачем мне туда ехать.
— Как это зачем? Ты не хочешь учиться в Королевской академии?
— Я не знаю, хочу или нет. Я об этом не думала.
— Не знаешь? Ты сомневаешься, стоит ли учиться в престижнейшем музыкальном заведении? Сомневаешься, стоит ли ехать вместе со мной?
Надя зажмурилась от натекшей в глаза белизны.
— Я в любом случае не могу туда поехать. У меня концерты по вторникам, пятницам и воскресеньям.
— Да какие еще концерты, что ты несешь?
Рома Павловский схватил Надю за плечо и затряс. Надя напряглась, изо всех сил прижала локти к ребрам. В голове зазвенела таблица цветовой профилактики.
— Извини, — тут же сказал Рома Павловский и медленно отнял руку. — Просто я тебя вообще иногда не понимаю… Я все делаю для того, чтобы мы были вместе. Закрываю глаза на твои… особенности. Не обижаюсь, когда ты уходишь не попрощавшись. Когда закрываешь дверь прямо перед моим носом.
— А я так делаю? — удивилась Надя, вытряхивая из головы остатки профилактической заставки.
— Ты так делаешь постоянно. Но ладно. Я к этому привык. Я готов с этим мириться. Потому что я тебя люблю и не хочу с тобой расставаться. Ради нас я сумел договориться с Лондонской консерваторией. Убедил родителей, что мы с тобой должны жить вместе. А ты не соглашаешься ехать из-за каких-то концертов для полоумных стариков?
— Они вовсе не полоумные.
— Да какая к черту разница? Твоей бабушки там больше нет. Что тебя там держит?
— Меня там не держат. Просто им нравится, как я играю. Это оживляет в них воспоминания. Возвращает к жизни.
Рома Павловский сел на подоконник и закрыл лицо руками.
— Послушай, Надя. Ты ничего им не должна, этим людям. Кто они тебе вообще? Ты должна думать о своей жизни, понимаешь? О своей. Она у тебя одна.
Надя вдруг подумала, что действительно ощущает перед обитателями дома престарелых некую провинность. Очень смутную, вроде первородного греха.
— Я не могу их бросить.
— А меня ты, значит, можешь бросить? Послушай. У тебя вся жизнь впереди. Ты закончишь консерваторию, будешь давать концерты в Королевском фестивальном зале. Сольные или с оркестром. Вот смотри. — Рома Павловский достал из кармана телефон и включил видеозапись Лондонского симфонического оркестра, исполняющего «Болеро». — Ты хочешь выступать там, с ними? Или предпочитаешь обшарпанный актовый зал дома престарелых?
— Там нет рояля, — отрезала Надя, покосившись на телефон. — И вообще я не очень люблю Мориса Равеля. Из импрессионистов мне больше нравится Дебюсси.
Рома Павловский вздохнул и выключил запись.
— Значит, будешь играть своего Дебюсси. Но на нормальной сцене. А еще мы будем с тобой вместе. Первое время поживем в общежитии, а потом снимем квартиру. Я стану подрабатывать, и родители помогут нам с деньгами.
— Нет, это неправильно, — сказала Надя, проводя рукой по безобойной стене Роминой комнаты. Стена была выкрашена рельефной бежевой краской и слегка покалывала подушечки пальцев. Наде нравилось это ощущение.
— Неправильно? Что именно?
— То, что твои родители помогут нам с деньгами. Нам — значит, и мне тоже. Бабушка говорила, что неправильно одалживаться у чужих людей.
— Надя, мои родители — не чужие люди. И я же говорю: я буду подрабатывать. У папы и дяди Коли. Помогать им с магазином.
— С каким магазином?
— Как это с каким? Надя, мы же в прошлый раз у моих родителей целый вечер это обсуждали…
— Извини, я, видимо, прослушала.
— Ладно, не суть. Главное, соглашайся. Пожалуйста. Иначе я очень сильно расстроюсь и даже не знаю, как это переживу. Не убивай меня отказом.
Надя не хотела расстраивать Рому Павловского. Тем более убивать. В конце концов, Рома — добрый и терпеливый человек. Заботливый друг. И Надя решила посоветоваться с Ксюшей Лебедевой.
— Конечно, поезжай, — не задумываясь, ответила Ксюша.
— Почему «конечно»?
— Ну а что, ты хочешь всю жизнь гнить в этой захолустной дыре? Я тоже после школы отсюда сваливаю. Правда, к сожалению, не в Лондон, а в Москву. В Лондон меня никто не зовет. А если бы позвал, я бы помчалась со всех ног. Слушай, может, твой Рома и меня возьмет в свой гарем?
— Я не знаю… Но могу спросить.
— Да ладно, Завьялова, не надо. Это шутка. Короче, поезжай, и точка. Все после школы сваливают. Лопатин тоже. И Демидов. И Тихонова.
— Зачем?
— А что здесь делать? Особенно тебе. У нас тут даже консерватории нет. Хочешь работать учительницей в детской музыкальной школе за три копейки?
— Я не знаю. Я об этом не думала.
— Что ж ты ничего не знаешь? Тебе надо делать карьеру. Чего-то добиться. Стать человеком.
— Стать человеком? — испугалась Надя. — То есть я им еще не стала?
— Вот станешь, когда будешь собирать полные залы в Лондоне.
Юлия Валентиновна тоже советовала Наде ехать.
В последние несколько месяцев Надя уже не брала у нее уроки. Во-первых, не было времени. Во-вторых, не было смысла. Надя не понимала, зачем играть в школьном классе музыки, на неудобной «изюмной» табуретке, если можно делать это дома, в своей родной комнате. Без посторонних. Присутствие Юлии Валентиновны Надя считала абсолютно бесполезным. И даже обременительным. После конкурса Чайковского Юлия Валентиновна практически перестала делать Наде замечания. В основном только нахваливала. Прерывала Надину игру, чтобы сделать очередной комплимент. И Наде приходилось каждый раз ей что-то отвечать.
Но все же она была первой и единственной Надиной учительницей музыки. И не спросить ее мнения Надя не могла.
— Конечно, Завьялова, ты еще сомневаешься? — сказала Юлия Валентиновна, от удивления распустив свой неровно накрашенный морковный рот. — Обязательно поезжай. А мы в школе повесим огромный плакат, чтобы все видели, какие выдающиеся у нас ученики. И на школьном сайте вывесим новость. Поезжай.
— Вы думаете?
— А тут и думать нечего. Будешь потом выступать с Лондонским симфоническим оркестром. Знаешь, как твоя бабушка — царствие ей небесное — была бы рада? И горда тобой.
Наде очень хотелось, чтобы бабушка была рада. Пусть даже она не здесь, не рядом, а в «небесном царствии». Возможно, она и оттуда видит все, что происходит с Надей. И ждет, что Надя наконец станет человеком. Потому что, видимо, до сих пор Надя им все-таки не стала, а только лишь начала процесс очеловечивания.
Но, как выяснилось, очеловечиться, давая концерты в доме престарелых, невозможно. Надя не знала почему, но раз все вокруг так считали, значит, так оно и было.
— А если я перестану приходить? — спросила Надя в следующий вторник у Маргариты Владимировны.
— Перестанете, Наденька? Почему?
— Возможно, мне придется уехать. Мой друг договорился с Лондонской консерваторией, и меня туда готовы принять. То есть договорился не друг, а… человек, с которым я встречаюсь.
Надя хотела добавить, что у этого человека на щеке родинка, как у Виталия Щукина. Но потом решила, что не стоит, потому что родинка тут в общем-то ни при чем.
Маргарита Владимировна опустила голову и вытащила маленькую шерстинку из пледа, лежащего на ее парализованных ногах.
— Ну что ж, Наденька… Вам сам бог велел поступать в консерваторию. Поезжайте, конечно.
— Но мне будет очень жаль, если я перестану сюда приходить.
— Мне тоже будет очень жаль. И всем остальным. Мы так привыкли уже к вашим концертам. Для нас это каждый раз такая светлая, невыразимая радость… Даже не знаю, как мы переживем ваше отсутствие.
— То есть, возможно, вы умрете? — испуганно воскликнула Надя.
— Да нет, Наденька, ну что вы, не переживайте. Просто нам будет вас очень не хватать. Но вы обязательно поезжайте, не упускайте такую возможность.
Надя поняла одно. Если она не поедет в Англию, этого не переживет Рома Павловский. А если поедет — этого не переживут обитатели дома престарелых, в частности Маргарита Владимировна. Но в пользу Англии работает еще один, дополнительный аргумент: Надино очеловечивание. И значит, логичнее все-таки поехать.
— Я согласна, — сказала Надя Роме Павловскому на большой перемене. Между химией и алгеброй. — Согласна поехать с тобой в Англию.
Рома Павловский на три секунды замер, а потом негромко переспросил — прозрачным виолончельным голосом:
— Ты это серьезно?
— Да, я это серьезно. Я подумала, что мне нужно чего-то добиться. Стать человеком. Бабушка была бы этому рада.
И тогда Рома Павловский с силой прижал Надю к себе. С очень большой силой. В Надиной голове включился даже не сломанный телевизор и даже не дрель. А сварочный аппарат. И во все стороны полетели сверкающие золотистые искры.
— Конечно, была бы рада. А я-то как рад, ты даже себе представить не можешь!
— Да, наверное, не могу, — прошептала Надя, вжимая горящую голову в плечи.
К счастью, Рома Павловский немного ослабил объятия. И огненные сварочные брызги начали потихоньку таять в головной темноте.
— Ты не пожалеешь, обещаю. Я сделаю все, чтобы тебе там было хорошо.
С того дня началась подготовка к поездке. Впрочем, Надю она не слишком затронула, поскольку ею занимался Рома Павловский. Наде только пришлось найти в ящике и передать Роме некоторые свои документы. А еще сфотографироваться два раза в фотоагентстве: на загранпаспорт и на визу.
По субботам и иногда по средам Надя бывала у Ромы в гостях. По средам Роминых восторженных родителей не было дома. По крайней мере днем. И Надя занималась с Ромой Павловским сексом. Смотрела в потолок или в сторону и вспоминала мертвых пианистов. А в субботу родители были почти всегда. Кормили Надю покупными пирогами или пиццей и восторженными голосами говорили о будущем. Об английском будущем их семьи, об их личном будущем, в котором Надя тоже теперь присутствовала. И потому сидела с ними за одним столом. От этой мысли становилось очень неловко. Неуютно и странно. Надя чувствовала себя не к месту в совершенно чужой, инородной, среде.