Какой король или адмирал мог чувствовать себя счастливее Хуанильо, юнги на судне "Сан Рафаэль"?..
"Брр…" — это переполненный желудок приветствовал его отрыжкой, свидетельствовавшей о полной сытости. Что за чудная жизнь!
— Дядюшка Чиспас… дайте закурить!
— На, возьми!..
Хуанильо побежал вдоль борта против ветра. Была минута затишья, и парус болтался и вздрагивал, готовый бессильно повиснуть вдоль мачты; но внезапно налетел порыв ветра, и судно резким движением наклонилось набок. Чтобы удержать равновесие, Хуанильо ухватился за край паруса, но в эту самую минуту парус надулся, словно собираясь лопнуть, и пустил фелюгу в стремительный бег, толкнув тело юноши с такой силой, что тот полетел, будто выброшенный катапультой.
В шуме воды, поглотившей Хуанильо, ему послышался крик — какие-то смутные, далекие слова. Возможно, это кричал старый рулевой: "Человек за бортом!"
Хуанильо, ошеломленный ударом и неожиданным падением, ушел глубоко под воду, очень глубоко; но, прежде чем он успел понять, что произошло, он уже оказался на поверхности; он делал сильные движения руками, с яростью глотая свежий ветер. Где же судно? Хуанильо не увидел его. Море было темным, куда темнее, чем оно представлялось ему с палубы фелюги.
Ему показалось, что впереди белеет какое-то пятно, призрачный силуэт, двигавшийся по волнам, и он поплыл к нему. Но вскоре он увидел его уже не там, а в другом месте, и, растерявшись, поплыл, сильно работая руками, в противоположном направлении, сам не зная, куда плывет.
Башмаки были такие тяжелые, что казались свинцовыми. Проклятые! Первые башмаки в его жизни! Шапка больно давила на виски; штаны так тянули его книзу, как будто они зацепляли за дно моря и тащили за собой водоросли.
— Спокойно, Хуанильо, спокойно…
Он сбросил шапку, жалея, что не может сделать того же самого и с башмаками.
Хуанильо был уверен в себе. Ему приходилось много плавать. Он считал, что его выдержки хватит еще на два часа. Моряки на судне, конечно, вернутся, чтобы вытащить его; он просто вымокнет до костей, и только… Разве так умирают люди? Если бы еще в бурю, как погибли его отец и дед, — понятно; но в эту прекрасную ночь, когда море так спокойно, умереть от того, что его толкнул парус, — это было бы глупо.
И он плыл и плыл, все время воображая, что видит перед собой этот неясный призрак, менявший место, и надеясь, что вот-вот из темноты выглянет "Сан Рафаэль", возвращающийся за ним.
— Эй, там, на судне! Дядюшка Чиспас! Хозяин!
Но крики утомляли его, и несколько раз волны захлестнули ему рот. Проклятые! С судна они казались ничтожными, но теперь, когда он оказался один в море, погруженный в воду по горло и вынужденный все время работать руками, чтобы удержаться на поверхности, они душили его, били глухими, ровными ударами, вдруг образовывали перед ним глубокие движущиеся провалы и тотчас смыкали их вновь, как будто хотели проглотить его.
Он все еще продолжал надеяться на свои два часа выдержки, но уже без прежней уверенности. Да, он на них рассчитывал. По два часа и даже больше он мог плавать там, у себя, и не уставал. Правда, это бывало днем, когда светило солнце, море было кристально синим и внизу, благодаря неправдоподобной прозрачности воды, можно было видеть желтые скалы с остролистыми водорослями, похожими на ветки зеленого коралла, розовые раковины, перламутровые звезды, светящиеся цветы, мясистых лепестков которых касались серебряные плавники рыб; а теперь он в черном, как чернила, море, затерянный во мраке, измученный оттого, что его тянет книзу одежда, и кто знает, сколько разбитых судов лежит на дне, под его ногами, сколько там трупов, с которых свирепые рыбы сожрали мясо! И он вздрагивал, когда мокрые штаны прилипали к телу, потому что ему казалось, будто в него впиваются острые зубы.
Усталый, обессилевший, он повернулся на спину, и его понесло по течению. От пищи, съеденной за ужином, его начало тошнить. Проклятая еда! И как трудно ее заработать! Кончится тем, что он умрет здесь самым глупым образом… Но инстинкт самосохранения заставил его приподняться. Его, верно, ищут, а если он лежит неподвижно, они пройдут мимо, не заметив его. Он снова поплыл, теперь уже с тоской отчаяния; поднимался на гребни волн, чтобы лучше всмотреться вдаль, менял направление и все время кружился на одном и том же месте.
Его бросили, как тряпку, упавшую с судна. Боже мой! Так забыть человека? Но нет, наверное, его сейчас ищут. Такое судно идет быстро; очевидно, не успели они подняться на палубу и поставить паруса, как сразу же оказались от него больше чем за милю.
И, не теряя до конца этой иллюзии, он постепенно погружался в воду, словно его кто-то тянул вниз за тяжелые башмаки. Он чувствовал во рту соленую горечь, глаза перестали видеть, вода сомкнулась над его стриженой головой. Но вот между двумя волнами образовался небольшой водоворот, над водой показались его судорожно сведенные руки, и он снова вынырнул из воды.
Руки онемели; голова свисала на грудь, словно одурманенная сном. Хуанильо показалось, будто небо стало другим: звезды были теперь красные, как брызги крови. Море уже не пугало его, он испытывал желание отдаться на волю волн, отдохнуть…
Он вспомнил бабушку, которая, должно быть, думала о нем в этот час. И ему захотелось помолиться так, как тысячи раз молилась бедная старуха: "Отче наш, иже еси…" Он молился про себя, но в то же время, не чувствуя этого, шевелил языком и вдруг проговорил таким хриплым голосом, что он показался ему чужим:
— Свиньи! Мошенники! Бросили меня!..
Он снова ушел под воду после тщетных попыток удержаться на поверхности. Кто-то тянул его за башмаки… Он нырнул во мрак, глотая воду, вялый, обессилевший. И вдруг еще раз, сам не зная как, оказался на поверхности.
Теперь звезды были черными, чернее неба, на котором они выделялись, как чернильные пятна.
Все кончено. На этот раз он уходил под воду безвозвратно — тело его было налито свинцом. Он прямо пошел ко дну, увлекаемый новыми башмаками. И когда он попал в эту пучину, могилу разбитых судов и обглоданных скелетов, в его сознании, все более и более заволакиваемом густым туманом, повторялись слова:
— Отче наш… Отче наш… Мошенники! Подлецы! Бродяги! Бросили меня!..
ОСВИСТАН
Зал замер в восторге. Какие голоса! Какой Лоэнгрин! Какое великолепное сопрано!
В партере — безмолвие и напряженное внимание. Над красным бархатом кресел неподвижно застыли непокрытые головы мужчин и башни из лент, цветов и тюля. В ложах — мертвая тишина. Никакого движения, никаких разговоров. На верхней галерее, в этом аду, который иронически зовется райком, страстные любители музыки, всякий раз как звучит в зале голос певицы, нежный, сочный, сильный, глубоко и шумно вздыхают, выражая бесконечный восторг и удовлетворение. Какой спектакль! Все в театре кажется необычным. Оркестр играет божественно. Даже свет люстры сегодня ярче.
Певица — сеньора Лопес — была испанкой, и это еще больше разжигало восторг зрителей; их патриотические чувства были удовлетворены. Теперь она выступала под именем своего супруга, тенора Франчетти, который, женившись на ней, помог ей стать первоклассной певицей. А как она хороша! Настоящая женщина. Изящная, стройная, красивые полные руки и шея. Свободное в талии платье Эльзы из белого тюля плотно облегало ее пышные бедра. Ее черные огромные, сверкавшие мрачным огнем глаза составляли резкий контраст с рыжей копной волос графини Брабантской. На сцене прекрасная испанка была нежной, покорной героиней Вагнера, которая верила в силу своей непорочности и ждала чудесного избавления.
Опустив руки и устремив восторженный взгляд ввысь, будто она уже видела, как спускается с облаков таинственный рыцарь, Эльза рассказывала императору и его свите о своем видении, и голос ее звучал так нежно и страстно, что публика была не в силах больше сдерживать свои чувства, и в зале, во всех его уголках, словно залп из тысячи пушек, раздался гром рукоплесканий и неистовых криков.
Ее скромные и грациозные поклоны еще больше воспламеняли публику. Какая женщина! Настоящая сеньора! И доброе сердце! Все стали припоминать подробности ее жизни. У нее старый отец, которому она каждый месяц посылает приличную сумму, чтобы он мог существовать безбедно. Счастливый старик: живя в Мадриде, он следит за триумфальным шествием дочери по городам мира.
Все это было так трогательно! Некоторые дамы смахивали слезу кончиком перчатки. А в райке какой-то старик, уткнувшись в воротник плаща, чтобы заглушить рыдания, тихонько всхлипывал. Кое-кто даже посмеивался: "Послушай, приятель, это уж слишком!"
Представление шло своим чередом под восторженные крики зрителей. Вот глашатай обратился к рыцарям: кто хочет встать на защиту Эльзы? Да хватит им тянуть, дальше! Публика видела эту оперу сотни раз, она знает ее наизусть: ни один рыцарь не вступится за Эльзу. Заиграла мрачная музыка, и появились дамы в масках. Сейчас они поведут графиню на казнь. Ее не казнят. Эльза была уверена в этом. Но когда отважные брабантские воины, увидев вдали волшебного лебедя и его лодку, пришли в волнение и в императорском дворце поднялась дьявольская суматоха, зрители, заразившись этим возбуждением, шумно задвигались в креслах, закашляли, стали вздыхать, оборачиваться, шикать друг на друга. Какая минута! Сейчас появится Франчетти, знаменитый тенор, великий артист, который, по слухам, женился на сеньоре Лопес, надеясь, что молодость и энергия жены вольют новые силы в его увядающий талант. Впрочем, он и сам большой мастер покорять своим искусством сердца зрителей.
Вот он уже здесь, стоит в лодке, гордо выпрямившись, и все видят его мужественную, статную фигуру, которою восхищается вся аристократическая Европа. Одной рукой он опирается на длинный меч, в другой сжимает щит. Грудь его защищает стальная кольчуга. Весь он сверкает, словно большая сказочная рыба, покрытая серебристой чешуей.
Глубокая тишина, как в церкви. Певец не отрываясь смотрит на волшебную птицу, как буд