то никто другой не достоин его внимания. И в этой торжественной тишине полились нежные, мягкие звуки, такие неясные, словно они неслись издалека.
Прощай, прощай, о лебедь мой!..
Отчего же вздрогнул весь театр, отчего все зрители повскакали с мест? Пронзительный звук — точно лопнул холст какой-то старой декорации в глубине сцены — прорезал зал, оглушительный, яростный, отчаянный свист, от которого, казалось, замигали огни люстр.
Освистать Франчетти, не дослушав арии, тенора, которому цена четыре тысячи франков! Публика в партере и ложах возмущенно посмотрела на раек. Но там возмущались еще сильнее. "Мошенник! Каналья! Мерзавец! В тюрьму его!" Зрители повскакали с мест и, угрожающе размахивая кулаками, обступили старикашку, который плакал, уткнувшись носом в воротник плаща, когда пела Лопес, а сейчас выпрямился, тщетно пытаясь что-то сказать. "В тюрьму его!"
Расталкивая зрителей, подошли два жандарма, и тогда старик, расчищая себе дорогу локтями, стал пробираться к выходу, отмахиваясь плащом и отчаянно жестикулируя в ответ на оскорбления и угрозы. Тем временем публика, чтобы подбодрить Франчетти, который перестал петь, бурно зааплодировала.
В коридоре старик и жандармы, основательно помятые толпой, остановились тяжело дыша. Некоторые зрители вышли вместе с ними.
— Просто не верится! — сказал один из жандармов.
— Пожилой человек и такой почтенный с виду…
— Что вы знаете? — вызывающе закричал старик. — У меня есть на то причины. Знаете ли вы, кто я? Ведь я отец Кончиты. На афише она значится сеньорой Франчетти. Это ей с таким восторгом хлопают дураки. Вы, конечно, удивляетесь, что я освистал его? Я тоже читаю газеты. Как они врут! "Любящая дочь… Обожаемый и счастливый отец…" Ложь! Все ложь! Она больше не дочь мне. Интриганка, а этот итальянец — мошенник. Они посылают мне жалкую милостыню и сразу же забывают обо мне. Будто сердце можно накормить, будто ему только деньги нужны! Да я ни гроша от них не возьму. Скорей умру. Уж лучше попрошу у друзей.
Теперь все стали прислушиваться к его словам. Люди, которые только что осыпали старика оскорблениями, теперь окружили его тесным кольцом и с жадным любопытством слушали рассказ об интимной жизни двух знаменитых артистов. А сеньор Лопес, который страстно желал кому-нибудь — пусть хоть жандармам — высказать свои обиды, все не мог остановиться.
— У меня больше никого нет. Войдите в мое положение. Она выросла на моих руках: бедняжка не помнит своей матери. У нее обнаружился голос. Она заявила, что станет певицей или умрет. И ее простофиля отец — вот он перед вами — решил, что она будет знаменитостью или он умрет вместе с нею. "Надо ехать в Милан", — сказали учителя. И вот, бросив работу и продав небольшой участок земли, отцовское наследство, сеньор Лопес едет в Милан. Господи! Как я намучился! Сколько ходил ко всяким профессорам и импресарио, пока добился для нее дебюта! Сколько терпел унижений, сколько провел бессонных ночей, чтобы оградить покой моей девочки, сколько вынес лишений и даже голодал — да, сеньоры, голодал, тщательно скрывая это от сеньориты, лишь бы у нее было всего вдоволь! И когда наконец она стала выступать и пришла первая слава, а мою душу переполнил восторг при виде тех плодов, которые принесли мои жертвы, вдруг появляется этот хлыщ Франчетти. И вот изо дня в день они поют на сцене любовные дуэты, а под конец влюбляются друг в друга. И мне пришлось выдать за него мою девочку, не то бы она возненавидела меня, да и у меня бы сердце разорвалось при виде ее слез. Вы не знаете, что такое союз двух певцов! Это эгоизм, пускающий трели. Ни сердца, ни души, ничего. Голос, только голос. Этому мошеннику, моему зятю, я с первых же дней стал в тягость. Он ревновал ко мне, мечтал избавиться от меня, чтобы полностью подчинить себе жену. Она любит этого клоуна, да и общий успех все больше сближает их, вот она и пляшет под его дудку: этого, видите ли, требует искусство! Ведь их образ жизни не позволяет им заботиться о семье! У них один долг — долг перед искусством! Вот как они оправдывались передо мной, когда отослали меня в Испанию. Я поссорился с этим комедиантом, а из-за него и с моей дочерью. Сегодня, сеньоры, я их впервые увидел снова… Но я заявляю, что не пропущу ни одного случая освистать этого мошенника итальянца, хоть в тюрьму меня за это сажайте. Я болен, я совсем одинок. Ну что ж, околевай, старик, будто у тебя никогда и не было дочери. Кончита не твоя больше, она принадлежит Франчетти… Или нет, она принадлежит искусству. А теперь послушайте меня: если искусство состоит в том, чтобы дочери бросали своих отцов, отдавших им свою жизнь, то не надо мне такого искусства. Уж лучше бы моя Кончита сидела дома и штопала мне носки.
МОРСКИЕ ВОЛКИ
Удалившись от "дел" на покой после сорока лет плавания и опасных приключений, капитан Льовет стал одним из наиболее уважаемых граждан Кабаньяля, приморского поселка с белыми одноэтажными домиками американского типа и прямыми широкими улицами, залитыми солнцем.
Жители Валенсии, приезжавшие провести здесь лето, с любопытством поглядывали на старого морского волка, который сидел в удобном кресле у дверей своего дома, в тени полосатого брезента. Сорок лет его жизни прошло на палубе корабля, под открытым небом; брызги волн и ливни, казалось, проникли до самых костей капитана; пригвожденный ревматизмом к креслу, он часами молча и недвижно сидел, лишь иногда, неудобно повернувшись, вскрикивал от боли и разражался проклятиями. Высокий, мускулистый, с большим отвислым животом, с тщательно выбритым, бронзовым от загара лицом, капитан походил на добродушного, мирно отдыхающего священника. И только пристальный повелительный взгляд его серых глаз говорил о привычке командовать, напоминая о "славном" прошлом капитана Льовета и оживляя в памяти соседей все мрачные были и небылицы, витавшие вокруг его имени.
Капитан провел жизнь в беспрестанной борьбе с английским королевским флотом, обманывая бдительность крейсеров, охотившихся за его неуловимым бригом, который перевозил "живой товар" с побережья Гвинеи на Антильские острова. Дерзкий, невозмутимо хладнокровный, капитан действовал всегда решительно, не зная колебаний.
Матросы передавали о нем страшные вещи. Ему ничего не стоило бросить за борт всю партию негров, лишь бы уйти от гнавшегося за ним крейсера; тщетно протягивались из воды руки, молившие о спасении: акулы, взметая пену мощными хвостами, стаями кидались на добычу и разрывали несчастных рабов, окрашивая кровью волны Атлантики. Восстания команды на своем бриге Льовет усмирял один, не зная иных помощников, кроме ружья и топора. Порой на него находили приступы слепой ярости, и он, словно дикий зверь, метался по палубе. Рассказывали о красивой женщине, сопровождавшей его в плавании, — как-то в припадке ревности капитан бросил ее с мостика в море.
И наряду с этим, — порывы великодушия: не раз он щедрою рукой сыпал золото семьям своей команды. Ослепленный гневом, капитан мог убить близкого друга, — но если на его глазах смывало шквалом матроса с палубы, капитан, не раздумывая, кидался за ним в воду, не страшась ни моря, ни хищников. Случалось, он приходил в бешенство, заметив, что скупщик негров пытается обмануть его на несколько песет, — и в ту же ночь мог выбросить три-четыре тысячи дуро на одну из тех бесшабашных оргий, которыми так прославился в Гаване. "Капитан сперва ударит, потом слово скажет", — говорили о нем матросы. Однажды в открытом море, заподозрив, что помощник готовит заговор, Льовет тут же выстрелом размозжил ему череп.
И все же, несмотря на суровое лицо и мрачный взгляд, капитан был самым веселым человеком в поселке. Усевшись в кружок на берегу, в тени лодок, моряки от души смеялись, вспоминая проделки капитана. Однажды он устроил на бриге обед в честь африканского князька, продававшего ему рабов; когда негритянское величество и сопровождавшие его сановники перепились, капитан поступил как работорговец в рассказе Мериме: поднял паруса и продал своих гостей в рабство. А в другой раз, когда Льовета преследовал британский крейсер, он в одну ночь до неузнаваемости изменил свой бриг: перекрасил и поставил новую оснастку. У английских капитанов не было недостатка в приметах, чтобы опознать бриг дерзкого работорговца, а тут все приметы исчезли. Капитан Льовет, говорили береговые жители, настоящий морской цыган: обращается со своим судном, как барышник с ослом на ярмарке, прибегая к самым чудесным превращениям.
Жестокий и великодушный, не щадивший ни своей, ни чужой жизни, расчетливый в делах и безрассудный в часы забав — таков был капитан Льовет, которого торговцы на Кубе прозвали "великолепным"; и этим именем продолжали звать капитана немногочисленные матросы его прежней команды, которые еще таскали по земле больные ноги, охая и надрываясь от кашля.
Почти вконец разоренный темными сделками, капитан бросил "торговлю" и прочно засел в Кабаньяле, равнодушно наблюдая с порога своего дома, как мимо него проходит жизнь, и проклиная все на свете, когда ревматизм уж очень досаждал ему. Восторженные почитатели не забывали капитана; в былое время они беспрекословно выполняли его приказания и частенько сносили побои; теперь же, сидя по-стариковски рядом, с грустью вспоминали "большую дорогу", как капитан называл Атлантику, и подсчитывали, сколько раз они перешли с одной стороны "дороги" на другую — из Африки в Америку, борясь со штормами и обманывая бдительность океанских стражей. Летом, когда боль на время отпускала и ноги держали их крепче, старики шли на берег; там, воодушевленный видом родной стихии, капитан облегчал душу признанием, что ему ненавистна Англия, чьи ядра не раз свистели над его головой; и ненавистны пароходы, оскорбляющие святость моря. Темнеющие на горизонте клубы дыма несут смерть морскому флоту. Нет больше моряков! Вода принадлежит кочегарам.
В ненастные зимние дни капитана Льовета можно было нередко увидеть на берегу; ноздри его раздувались, точно он по-прежнему стоял на капитанском мостике и, чуя приближение бури, готовился сразиться с нею.