— И вы ничего не узнали о вашем сыне? — спросил Яньес, заинтересованный этой мрачной историей.
— Нет, я узнал; через четыре дня его выловили у берега Барселоны. Он выплыл, обмотанный сетями, вспухший и обезображенный… Вы легко можете догадаться обо всем, что произошло дальше. Бедная старуха мать стала чахнуть и потихоньку ушла из жизни, как будто дети тащили ее за собой. А я, злодей, бесчувственный как камень остался на земле один, совершенно один. Я даже не могу облегчить себе жизнь вином, потому что, если я напиваюсь, то приходят они, понимаете — они, мои преследователи. Они появляются передо мной, словно огромные вороны, и сводят меня с ума, размахивая своими черными саванами… Тогда я готов умереть… И все же я не испытываю к ним ненависти. Несчастные! Когда я вижу их на скамье подсудимых, я почти плачу. Это ведь другие причинили мне зло. Если бы весь мир обратился в одного человека, если бы у всех тех, незнакомых мне людей, которые отняли у меня близких своим презрением и ненавистью, была одна общая шея и ее вручили бы мне, ах, как бы я ее сдавил! С каким наслаждением я придушил бы их!..
Теперь он уже кричал во все горло, он встал и с силой двигал руками, как будто поворачивал воображаемый рычаг. Это уже был не тот робкий, пузатый, жалобно ноющий человек. В его глазах блистали красные искры, похожие на брызги крови; усы его поднялись, и он стал как будто выше ростом, словно страшный зверь, дремавший внутри него, проснувшись, сильным рывком заставил растянуться свою оболочку.
В тюремной тишине все яснее раздавался душераздирающий напев, доносившийся из карцера: "От-че наш… иже… еси… на небеси…" Дон Никомедес не слышал этой молитвы. Как бешеный, он бродил по камере, сотрясая своими шагами пол, служивший крышей его жертве. Наконец он обратил внимание на тягучий жалобный стон.
— Как причитает этот несчастный! — пробормотал он. — И не подозревает, что я здесь, над его головой.
Он сел, тяжело дыша, и долгое время молчал, пока наконец, измученный мыслями и томимый жаждой выразить свой протест, не заговорил снова:
— Послушайте, сеньор, я ведь знаю, что я человек дурной и люди должны меня презирать; но что меня возмущает, это отсутствие логики. Если то, что я делаю, — преступление, так пусть отменят смертную казнь, а я подохну гденибудь под забором как собака. Но если для спокойствия хороших людей нужно убивать, то за что же меня ненавидят? Прокурор, требующий головы преступника, без меня, своего исполнителя, — ничто; мы все колеса одной и той же машины и, видит бог, заслуживаем одинакового наказания; потому что я должностное лицо… и потому что у меня тридцать лет службы за плечами…
"ЛЮДОЕД"
Этого ломового извозчика — сущего черта — знал весь Тихий квартал: вечно онпугал людей своими криками и бешеным щелканьем бича. Дурной его славе способствовали обитатели большого дома, в подвале которого он жил. Не человек, а чудовище, и ругатель, каких мало. А еще пишут в газетах, будто полиция сажает за сквернословие! Да этот Пепе заслужил, чтоб ему отрезали язык, а глотку залили расплавленным свинцом, как в добрые старые времена святой инквизиции. Ведь он не щадит ни людей, ни самого господа бога! И святцы-то наизусть выучил, чтоб сподручнее было ругаться! Как разозлится на своих мулов да взмахнет кнутом, так только держись: помянет всех святых, даже самых захудалых, и всех грязью обольет! Словом, ужасный человек! А самое скверное, что все уличные мальчишки сбегаются послушать этого виртуоза брани и восторгаются его неистощимой фантазией, когда он не столько кнутом, сколько языком погоняет своих упрямых животных.
Соседи, вынужденные и днем и ночью выслушивать неиссякаемый поток отборной ругани, не знали, как избавиться от извозчика. Они обратились было к старому скопидому, который жил в первом этаже и, за неимением других охотников, сдавал Пепе каретный сарай.
— Стоит ли обращать внимание на такие пустяки, сеньоры, — отвечал тот. — Ведь он ломовой извозчик, его ремесло не требует хороших манер. На язык он остер, что верно, то верно, но человек честный и платит всегда в срок. Будьте же к нему снисходительны, сеньоры!
Жену проклятого сквернослова жалел весь дом.
— Что вы! — возражала она со смехом. — С чего вы взяли, что мне от него достается? Добрей моего муженька никого на свете нет. Пошуметь он любит, но это еще полбеды, — ведь недаром говорится: в тихом омуте черти водятся. Сердце у него золотое. И в рот лишнего не берет. Ну, бывает выпьет рюмочку, чтобы согреться, но торчать весь день у стойки, как другие бездельники, — это уж нет, избави боже! Пепе отдает мне всю выручку, ни сентимо себе не оставляет, — даром, что у меня нет детей, а ему так хотелось бы иметь ребятишек!
Но бедной женщине никого не удавалось убедить в доброте мужа. Достаточно только взглянуть на этого урода. Ну и рожа! На каторге и то не всегда такую сыщешь! Жилистый, приземистый, руки и грудь волосатые, как у обезьяны, лицо медно-красное, в шишках и глубоких морщинах, глаза налиты кровью, нос приплюснутый, весь в угрях и багровых разводах, а из ноздрей торчит жесткая щетина, точно иглы ежа, засевшего в черепе, где у всех, как известно, помещается мозг.
Для него не было ничего святого. Своих кормильцев-мулов он звал не иначе как "преподобными", а в часы досуга усаживался у ворот сарая и вслух по складам читал свои любимые газеты — самые возмутительные листки, которые только издавались в Мадриде. При этом его зычный бас доносился до верхних этажей, и обитательницы их с ужасом косились на газету, словно на бочку с динамитом.
И этот человек, столь жаждавший переворотов, мечтавший о "грозном часе", по иронии судьбы жил в квартале, именовавшемся "Тихим".
Случайная стычка его жены с соседской прислугой выводила Пепе из себя. Проклятья сыпались тогда, как из бездонной бочки: он грозил подняться наверх и свернуть шеи всем жильцам, а дом поджечь. Стоило капле воды упасть на него с балкона, как из зачумленной его пасти вылетала мрачная вереница опороченных святых под аккомпанемент устрашающих предсказаний.
— Придет день, — кричал он, — когда все встанет на свое место: бедняки окажутся наверху, как им и положено быть, а богачи — внизу.
Ненависть извозчика распространялась, впрочем, только на взрослых. Если же мимо него пробегал какой-нибудь мальчишка, Пепе улыбался, широко разевая рот, как людоед из детской сказки, и тянулся погладить сорванца своей огромной лапой.
Словно дав зарок не оставлять никого в покое, Пепе привязывался даже к бездомной кошке, что добывала себе пропитание набегами на кухни и кладовки. (Жильцы терпели ее лишь потому, что она избавляла их от крыс и мышей.)
Окотившись, эта бродяжка в белой шелковой шубке вздумала, точно в насмешку, поселиться со своим потомством прямо под окнами Пепе.
Надо было послушать, какую лавину ругани обрушил на ее голову извозчик! Да разве у него тут хлев, чтобы всякая тварь пачкала его двор своими ублюдками? Когда-нибудь он обозлится не на шутку, и тогда этой твари не поздоровится: вон об ту стену размозжит он голову и ей и ее отродью!
"Людоед" орал и по сто раз на день угрожал кошке страшной карой, а котята между тем спокойно дремали в углу двора, сбившись в пушистый черно-рыжий клубок, или поглядывали на извозчика и хором мяукали в ответ на все угрозы; глаза их светились холодным фосфорическим блеском.
Ну и лето в тот год выдалось! Работы мало, а тут еще эта адская жарища. Она портила настроение Пепе и доводила до кипения котел с проклятиями, которые извергались стремительно, как лава.
Люди "со средствами", видите ли, благоденствуют в Биаррице и СанСебастьяне, освежая свою шкуру в море, а он должен жариться в этом пекле. Хоть бы море вышло из берегов и поглотило всех этих паразитов! Разъезжают по курортам, а ты из-за них сидишь без работы. Целых два дня повозку не запрягал! Если так будет продолжаться, придется сожрать "преподобных" с вареной картошкой или наложить руку на "домашнюю птицу", — так Пепе окрестил кошку с котятами.
Как-то в августе, часов в одиннадцать утра, Пепе предстояло перевезти с Южного вокзала мебель.
Проклятая жара!! На небе ни облачка, солнце печет невыносимо, кажется, искры из стен домов высекает, а плиты тротуаров чуть не плавятся.
— Но, но, любезные! Что тебе здесь нужно, негодница? — Погоняя мулов, извозчик отшвырнул ногой кошку, которая, жалобно мяукая, так и лезла под колеса.
— Да что, черт возьми, тебе тут понадобилось? Брысь, а то раздавлю!
И, словно делая доброе дело, он так огрел бедняжку кнутом, что она с жалобным визгом забилась в угол.
Поработай-ка в этакую жару! Куда ни глянешь, солнце бьет в глаза. Земля горит, ветер такой раскаленный, будто весь Мадрид охвачен пламенем, пыль обжигает лицо, язык и глотка пересохли, а мухи, ошалев от зноя, ползают по губам и лезут в поисках прохлады в пасть задыхающихся мулов.
Спускаясь вниз по крутому откосу, "людоед" все больше распалялся гневом и, цедя сквозь зубы ругательства, подстегивал кнутом "преподобных". Бедные животные понуро плелись, опустив морды почти до самой земли.
Проклятое солнце! Настоящий кровопийца! Ну погоди! Придет "грозный час", бедняки и с тобой сведут счеты. Зимой небось носу не кажет из-за облаков, так что у рабочих коченеют руки и ноги; того и гляди сверзишься с лесов или угодишь под колеса повозки. А теперь, летом, ишь как рассиялось, когда его не просят! Печет себе да печет, словно хочет всю мадридскую бедноту изжарить, как цыплят на вертеле. Подлый лицемер! Небось тех, кто валяется на модных пляжах, оно так не допекает!
И вспомнив прочитанное недавно в газете сообщение о смерти трех андалусских жнецов от солнечного удара, Пепе принялся грозить солнцу кулаком, тщетно пытаясь взглянуть на него в упор: "Убийца! Реакционер! Жаль, что нелегко будет к тебе дотянуться, когда пробьет наконец "грозный час".
Добравшись до товарной станции, Пепе остановился передохнуть. Он снял картуз, утер потное лицо ладонью и, усевшись в тени, окинул глазом проделанный путь. Ну и пекло! С ужасом подумал он о возвращении: каково-то будет ему тащиться в гору под отвесными лучами солнца, нещадно погоняя изнемогающих от зноя мулов! Не бог весть как далеко до дома, но сейчас он не согласился бы повернуть, поджидай его у ворот сарая хоть сам папский нунций. И знай он даже, что, вернувшись, немедленно накличет на головы богачей "грозный час", он и тогда еще подумал бы, взобраться ли по косогору в такую жару.