— А жаль, в самом деле, что ты не мужик. — неожиданно выдала Тамарка. — Представляешь, любили бы мы друг друга, и никто бы нам не был нужен. А тут ночами не спишь…
— Давай оденемся. — Предложила я. В коридоре было не слишком тепло, и выпитый чай греть перестал.
Тамарка одеться согласилась, но настроение у нее упало ниже плинтуса.
— Так что, нет у меня шансов с моим целлюлитом? — все допытывалась она.
— Но Моргунов с тобой спал! — попыталась я ее утешить.
— Да что с того? — спросила Тома. — Думаешь, я одна у него такая, влюбленная дура? Да таких за ним десятки ходят. Прикинь — мужик видный, одинокий, две квартиры, ни детей, ни алиментов, зарабатывает прилично. Да по нынешним меркам это ж золото, а не мужик! И к тому же, какой он интересный! Он же правда помнит ту жизнь, что была сто лет назад.
— Да ничего он не помнит… — начала было я, но Тамарка резко перебила:
— И слышать ничего не хочу! Он не врет, я бы почувствовала.
Она задумалась.
— Лизка, а может мне тоже… дар у себя найти? Тогда я буду не просто тетка, которым цена за дюжину медный грош. Стану избранной, вровень с ним.
— А найди. — предложила я. — Надувай щеки и говори, что вспомнила — в прошлой жизни ты была Клеопатрой. И разные сказки рассказывай. Филолог же ты, в конце-то концов.
— Тьфу на тебя, а еще подругой называешься! — с досадой сказала Тамара. — Я ж не придумать, я на самом деле хочу.
— А на самом деле, похоже, этот дар дается тем, кому он не нужен. — грустно сказала я. — Я вот, например, с тобой бы поменялась, отдала б тебе да еще приплатила.
— Ага, не нужен тебе, как же! — Тамарка вновь начала заводиться. — Думаешь, твой следак обратил бы на тебя внимание, если б не дар? Твои худосочные сиськи его пленили?
— А зачем ему мое ясновидение? — изумилась я.
— Ну как же, должна быть в женщине какая-то загадка. В тебе она есть. Ты вроде такая вся… потусторонняя. Не одна из многих. А я… как мне стать для него единственной? — жалобно закончила она, и я сразу простила ей оскорбление, нанесенное моей фигуре.
— Да плевать этому, как ты говоришь, следаку, на меня и мое ясновидение. — сказала я.
— А тебе он нравится?
— Даже не знаю. — задумалась я. — Может, нравится. А можешь, хочу доказать себе, что не вышла еще в тираж. Правда, сама не поняла пока.
— Рыба ты замороженная, Лизка. — укоризненно сказала Тамара. — Ты вообще любила когда-то? Свою жабу точно нет, тебе с ним просто удобно жить было. Он деньги давал, работать не заставлял, вообще особо не беспокоил. Ты даже не заметила, что он другую завел! С чего ты такая холодная-то?
— Я Тошу люблю. — сухо заметила я. Замечание Тамарки больно задело за живое, но я старалась сдерживаться.
— Да, сына любишь… И отпустила мальчишку черти-куда!
— А надо было задушить его своей любовью? — я с трудом сдерживала слезы. — Я протестовала, но он хотел ехать! Я не буду стоять на его пути.
— Понятно. — махнула рукой Тамара. — Но неужели никогда не было у тебя такого… чтобы в пропасть готова была за ним сигануть? Зная, что нет там дна, или не долетишь живой… Нет, не понять тебе меня.
— Да что с тобой. Тома? — мне стало не по себе. — Ты и в юности так не влюблялась.
— Последний шанс, наверное. — через силу усмехнулась она. — Ничего у меня в жизни больше нет, да и не будет, наверное. Ладно, проехали.
Она подлила мне еще чая и сказала:
— Ты, Лизка, не ставь на себе крест. Ты избранная, и любить тебя будут. Необычных любят.
— Пока что меня любят прямо до смерти, в буквальном смысле этого слова. — я все пыталась шутить. — А как действует на мужчин мой дар — сейчас прошу.
Я набрала номер Поливанова и, услышав его голос, выпалила:
— Виктор Сергеевич, скажите — я понравилась вам, потому что медиум?
Повисла пауза. Наконец, на том конце трубки ответили:
— Лизавета Петровна, вы пьяны? Вроде, еще не вечер, не стоило так рано начинать…
Услышав знакомое ехидство в голосе, я слегка успокоилась — похоже, Поливанов перестал обвинять меня во всех смертных грехах.
— Нет, пока трезвая. Но напьюсь обязательно. — пообещала я. — Я у Тамары, не желаете к нам присоединиться? А то третьего не хватает.
— Увы, не могу. — невозмутимо ответил следователь. — Занят я. Вашу подругу Веру Тихонову ищу.
Он отключился, а я повернулась к Тамарке и грустно заключила:
— Ни фига мне мой дар в любви не помогает.
Настроение разговаривать пропало окончательно, и я поехала домой. Всю дорогу я думала о разговоре с Тамарой. В самом деле, как же получилось так, что 20 лет своей жизни я провела словно в анабиозе? Внутри что-то саднило, словно после операции отходила заморозка, и я предчувствовала, что скоро боль станет нестерпимой. Надо побыстрее опять все забыть, надо перестать бередить зажившие раны, уговаривала я себя. Тогда не будет болеть. Нет, надо! Хватит прятаться от боли в непроницаемом коконе. Уже не помогает.
И я начала вспоминать. Вбиваясь в переполненный автобус, я словно заново увидела себя, двадцатилетнюю студентку, озорную и смешливую. Это потом я стала холодной и ироничной. Это потом мне стало скучно жить. А тогда…
Я влюбилась в Антона на первом курсе. Он был такой яркий, такой легкий на подъем — как ветер. И, как выяснилось, такой же непостоянный. Я моталась за ним на летное поле, прыгала с парашютом, очертя голову, бросалась с тарзанки, сплавлялась по быстрой речке на самодельных плотах. И мне казалось, что Я ему тоже нравлюсь. Я тогда нравилась многим — длинноногая худенькая девчонка с огромными, наивно распахнутыми глазами. Он ласково шутил со мной, кокетничал, мы даже ходили в кино… А потом он стал встречаться с другой. Она была на курс старше, на голову ниже и килограмм на десять полнее меня.
Занятия в универе стали для меня пыткой. Когда я видела его, отворачивалась, стараясь принять гордый вид. А он, словно не понимая мое состояние, по-прежнему ласково улыбался и шутил, и даже звал в очередной поход. А между лекциями я видела, как он ласково обнимает соперницу за талию, и чувствовала сильную боль, словно в сердце вогнали нож и теперь хладнокровно проворачивают в ране.
По ночам я представляла, как он провожает ту девушку до дома, как, может быть, заходит к ней выпить чаю… и остается на ночь. Я держала под подушкой томик Цветаевой и про себя шептала:
Вчера еще в глаза глядел
А нынче все косится в сторону.
Вчера еще до птиц сидел
Все жаворонки нынче — вороны!
Гордость не позволяла мне признаться в своих чувствах даже Тамаре. А боль все не утихала, лишая меня сил. Моя бледность напугала мать, которая принялась пичкать меня полусырой говяжьей печенкой, но меня тошнило от вида пищи. Я готова была на все, чтобы только избавиться, не чувствовать больше боли. И вот однажды я увидела, как Антон в пустой аудитории целуется со своей девушкой. Сердце сжалось, и я, ничего не видя перед собой, выбежала из универа и побрела куда-то. Мимо на скорости проносились машины, и мне пришло в голову — если сейчас я резко шагну на мостовую, все будет кончено. Не придется больше мучиться, не придется скрывать ото всех свои чувства…
Я резко развернулась, подошла к бордюру и остановилась перед броском. И тут рядом притормозила серая легковушка, и полный молодой человек в очках с тонкой оправой, опустив стекло, приветливо спросил:
— Голосуешь, красавица? Садись, подвезу!
Ни на секунду не задумавшись, я села рядом с ним. О маньяках тогда ничего не писали, впрочем, меня в тот состоянии не испугал бы маньяк. Но Володя оказался вполне приличном парнем. Он ухаживал за мной по всем правилам, дарил цветы и конфеты, подвозил после универа домой. И, казалось, вовсе не замечал ни моей бледности, но подавленного настроения. Любил ли он меня тогда? Возможно. Я этого теперь уже никогда не узнаю.
Я отдалась ему через месяц, спокойно и без раздумий. Какое-то время мне казалось, что я отомстила Антону, изменила ему с другим. По ночам я мечтала о том, как Антон, сообразив, кого он потерял, звонит мне и назначает свидание. А я гордо отвечаю, что теперь люблю другого. Но Антон понимает, что без меня ему жизнь не мила, и отбивает меня у Володи.
Но жизнь шла своим чередом. Через два месяца Антон пригласил весь курс на студенческую свадьбу. Я мило улыбалась в ответ, но тут же сбежала с лекций, и остаток вечера непрерывно рыдала. А еще через три месяца выяснилось, что я беременна. И Володя, как порядочный человек, предложил мне руку и сердце.
Одновременно с заявлением в ЗАГС я подала заявление об академическом отпуске. Одна мысль успокаивала меня тогда: теперь мне не придется учиться в одной группе с Антоном, не надо будет ежечасно, ежеминутно испытывать боль, видя его улыбку, не надо будет следить, не появится ли в коридоре моя соперница…
Я вышла замуж за нелюбимого и стала ждать от него ребенка. Но еще долгие месяцы я запрещала себе думать об Антоне. Я старалась избавиться от боли, и в результате перестала чувствовать вообще. Словно окутала себя непроницаемым коконом, куда не могли проникнуть горести, но там не было и радости…
Я доехала домой и, стиснув зубы, достала с антресолей давно заброшенный альбом со студенческими фотографиями. Прочный кокон треснул, боль снова сжимала сердце, но я понимала, что это надо вытерпеть. Бедный Володя! 20 лет он жил со мной… Я ему доверяла, мне было с ним спокойно и уютно. Он решал за меня проблемы, которые я больше не желала решать сама — где жить, что носить дома и на прогулках, что готовить на обед, с кем общаться. Хотя Тамарку я не бросила, несмотря на то, что они с Володей невзлюбили друг друга с самого начала. Но в конце концов все устаканилось, вся моя нерастраченная любовь обратилась на сына, а Володя… наверное, он рассчитывал на другое.
Сначала ему надоело тратить на меня свои чувства — чувства, на которые я не отвечала. Потом ему стало жаль для меня денег. А потом он решил вообще от меня избавиться. Когда-то, очень давно, я совершила ошибку. За нее пришлось заплатить, и не только мне…