– Да. В Анкону. И как можно быстрее.
– У нас с вами разное понимание слова «быстрее». Через две недели мы отправим комфортабельный пароход. Места пока есть.
– Мне нужно сегодня. Ну, на крайность, завтра, – сказал Слащев.
– Что так срочно?
– Я должен уехать в командировку, она может затянуться. Я не хочу оставлять жену и дочь в одиночестве.
– Понимаю. Но, к сожалению… – Колен, разговаривая, рылся в своих папках? Что-то искал. – Завтра ничего нет. Послезавтра в Равенну отправляется грузо-пассажир. Он взял восемь человек. Есть одно свободное место.
– Дочь совсем маленькая. Пока еще от силы четверть человека.
– Думаю, можно договориться. Но вот вопрос: захотят ли они сделать остановку в Анконе?.
– Да! И еще визы, – вспомнил Слащев. – Они ведь нужны завтра?
– Визы? Какие визы? Мы пока обходимся без бюрократии. Наш «нансеновский паспорт» открывает любые двери.
После возвращения домой Слащев первым делом зашел в Марусину комнату, где возле колыбельки подремывал Пантелей.
– Скажи, старый разбойник, можешь представить пред мои глаза Нину Николаевну?
– Дак она ж на работи, – удивился Пантелей. – Но ежли алюром, то можно. Она туточки, недалеко.
– Сбегай к ней. Пусть на минуту придет домой.
– Приспичило. Дождаться вечера не можете? – стал привычно ворчать Пантелей.
– Но-но! А то в рядовые разжалую.
– Дак я усю жизню рядовым справно служу. Хучь бы до ехрейтора возвысили.
– Делай, что велено! И не рассуждай!
– Слухаюсь, господин енерал, – нарочито вытянулся Пантелей и приложил руку к непокрытой голове. – А вы тем часом, пока я летаю, в хате подметить, молоко закипятить, пелюшки простирнить – и отдыхайте.
– До чего ж ты противный старик! – незлобиво огрызнулся Слащев.
– С измальства карахтер у меня така.
Через полчаса прибежала запыхавшаяся Нина.
– Что случилось?
– Ровным счетом ничего. Побеседовать с тобою захотелось.
– Что, нельзя было вечером?
– Во! И у тебя «карахтер», как у Пантелея. Сядь! И слушай! Хочу довести до твоего сведения приказ.
Нина села, насмешливо глядела на мужа: что за шутку он на этот раз «отчебучит»:
– Так вот! Пойдешь сейчас до твоего жирного кота и попросишь расчет! Сегодня же! Не то, скажешь, муж придет для беседы.
– Ты что, наследство получил? – насмешливо предположила Нина.
– Пока не получил! Не от кого.
– Ну и как же жить будем?
– Пока чуть-чуть поживем порознь. Вы с Маруськой послезавтра уезжаете в Анкону.
– Долго думал? – все еще полагая, что это какая-то шутка мужа, с издевкой спросила она.
– Нет, не долго. Возможно, мне придется на какое-то время уехать. Оставлять вас здесь одних я не хочу. И не могу.
– По-моему, ты начинаешь сходить с ума, – уже понимая, что это никакая не шутка, что это серьезно, испуганно сказала она. – Это ж надо придумать: послезавтра.
– Другой возможности не будет. Документы я выправил, – и он положил перед нею «нансеновский паспорт». – Там вкладыш на Маруську.
– Опомнись, Яша! Что ты придумал! Куда я поеду?
– В Анкону, до родни.
– Да кто ж нас там примет? У них у самих девять душ, да еще нас двое.
– Примут. Скажешь, скоро я приеду. Недели через две.
– Что ты творишь! Я не хочу от тебя уезжать! Не могу-у! – залилась слезами Нина. – Вместе будем! Я работаю, не пропадем!
– Не в этом дело.
– А в чем? В чем?
Слащев пересел поближе к Нине, положил свою руку ей на плечо:
– Юнкер Нечволодов! Ты всегда была послушной. Ты всегда выполняла все мои приказы. Прошу тебя, выполни и этот, может быть, последний.
– Яша! Не говори так! Мне страшно!
– Понимаешь, я понял: так жить, как мы живем, сегодня нельзя. Это не жизнь, а существование. Хочу что-то изменить, но не могу. За тебя боюсь, за Маруську.
– Не надо, Яша! Я не хочу никаких перемен. Будем жить, как все люди.
– Нет, Нина! Ты меня знаешь: я так решил, – твердо сказал он. – И не плачь, пожалуйста. Не рви мне сердце! Если все хорошо получится, приеду за вами. А нет, хуже, чем сейчас, вы нигде жить не будете. И верьте, я приеду! Я обязательно за вами приеду!
Нина хорошо знала своего мужа: если он что-то решил, его трудно было переубедить. Он с трудом принимал чужие доводы и упрямо отстаивал свои.
Первый раз в их совместной жизни она взбунтовалась, но по его тону поняла, что он принял окончательное решение, и уже ни споры, ни плач, ни мольба не смогут на него повлиять.
Весь следующий день прошел в хлопотных домашних сборах. Заплаканная Нина обреченно перебирала свои вещи, ненужные отбрасывала в угол комнаты.
Долго рассматривала свои кавалерийские галифе с кожаными вставками и тоже отбросила. Туда же полетели хромовые сапоги со шпорами, гимнастерка с необычными «юнкерскими» погонами. Их придумал когда-то давно сам Слащев, и они даже были утверждены Врангелем. Таких погон больше ни у кого не было. Впрочем, и таких юнкеров тоже.
Слащев вошел в комнату, посмотрел на печально сидящую возле полупустого раскрытого чемодана Нину, обратил внимание на небрежно сваленную в угол кучу ее армейской одежды.
– Ну что? Собралась?
– Да.
– А почему чемодан пустой?
Нина молча наклонилась и извлекла из кучи армейскую гимнастерку, показала мужу и снова зашвырнула ее в угол. Потом так же подняла галифе, сапоги со шпорами, и все это, показав Слащеву, тоже послала в угол. После всего этого спросила:
– Ты думаешь, мне еще когда-нибудь придется воевать?
Он не ответил.
Жены Мустафы, которых до сих пор никто из них ни разу не видел, тоже стали дружно собирать Нину в дорогу. Одной еды и сладостей наложили большую коробку и затем принялись за одежду.
Когда утром следующего дня они выставили во двор все подарки, собранные ими для Нины и Маруси, коробок и узлов набралось порядочно. Главным образом здесь было все для Маруси: пеленки и распашонки, кофточки, пинетки, одеяльца, бутылки, горшочки, подушечки и даже целая гора игрушек – целых два больших саквояжа. И еще подарили красивую самодельную колыбельку. И хотя Маруся из нее уже почти выросла, решили, что еще месяц-другой она может спать в ней, а там хороший мастер сделает из нее хорошую большую кроватку.
Оглядев все выставленное во двор имущество, Мустафа куда-то сходил и приехал ко двору на телеге, правил которой угрюмый турок в натянутой по самые глаза феске. С телеги он не сошел и, сидя на облучке, терпеливо ждал, когда установят в телегу все вещи.
В порт они пошли пешком, вслед за телегой.
В порту возчик тоже не сошел с телеги и за все время разгрузки не проронил ни слова. Так, молча, и уехал
Пантелей и Мустафа перенесли вещи на старый, облезлый и дурно пахнущий чем-то горелым пароход, словно в насмешку названный «Викторией». Слащев провожал Нину и нес на руках Марусю. Ей пароход явно понравился. Она с молчаливым восторженным удивлением рассматривала этот крикливый, суетливый и новый для нее мир. Иногда она показывала пальчиком на что-то, ее поразившее, и степень своего удивления выказывала одним коротким, но произнесенным с разными интонациями словом «О-о».
Лишь когда пароход издал не по чину низкий басовитый гудок, извещающий об отправлении и все стали прощаться, Мария подняла громкий и безутешный рев. И никакие уговоры и увещевания, никакие конфеты и пряники не могли ее успокоить. Она отказывалась идти на руки к Нине, и изо всей своей крохотной силы цеплялась за пиджак и руки отца. Уходя с парохода, уже на сходнях, Слащев украдкой грубо вытер кулаком лицо – не хотел, чтобы кто-то увидел его нечаянную слезу.
Домой они вернулись незадолго до полудня. Пантелей и Мустафа тут же разошлись по своим делам. А Слащев стал неторопливо обходить опустевшее жилище. Оно вдруг показалось ему пустынным и чужим, словно обворованным. Под ногами валялся забытый гуттаперчевый клоун с глупо размалеванным лицом. В другой комнате обнаружил Зизи. Она выбралась из-под кровати и, радостно виляя хвостом, бросилась к Слащеву.
– Что, дурочка, решила, что тебя забыли? – он подхватил ее на руки и пошел дальше. Подобрал с пола разбросанные и забытые Ниной чисто женские мелочи: гребешки, заколки, носовые платочки, разложил все это на подоконнике.
Снова вернулся в комнату Маруси. Нечаянно наступил на какую-то игрушку, она жалобно пискнула. Он поднял ее. Это была резиновая кошка, которую жевала Маруся: у нее рано начали резаться зубки.
Он присел на стул и долго сидел так, о чем-то размышляя. Его вывела из задумчивости Зизи. Она потянулась к нему и лизнула его в щеку.
– Сочувствуешь? – спросил Слащев и добавил: – Ничего. Переживем.
В глубине дома что-то шуршало, позвякивало. Это на кухне чем-то занимался Пантелей.
В доме поселилась печаль.
Слащев пошел на кухню, увидел Пантелея. Тот что-то толок в ступе.
– Никто ко мне не приходил? – спросил Слащев.
– Кого-сь ждете?
Слащев неопределенно ответил:
– Ну мало ли кто.
– Даже той, шо курей приносыв, тоже чого-сь перестав заходыть.
– Тот больше не зайдет.
– До большвыкив подався?
– В другое место. На постоянное место жительства.
– Никого не було. Та й кому мы з вамы нужни, Яков Лександрыч? Нину з Марусей, и тых отправылы.
– Ну и молчи, без тебя тошно! – и язвительно спросил: – Что толчешь? Воду в ступе?
– Пшеничку на крупу. Для каши. Забыл, шо Маруськи уже нема.
– Не толки. Не надо.
– Истолку. Каша буде. Мы не съедим, иждевенцы есть. Барон – той, звестно, до каши с малых лет приученный. Так это шо! Верите – нет, я даже Яшку до каши приохотыв.
– Филин – кашу? – удивился Слащев.
– А шо филин? Почти той же человек. Два дня мышей ему не давав, на третий зачал кашу жрать за милу душу, – продолжая толочь пшеницу, философствовал Пантелей.
– Оставь ступку! Потом истолчешь. Хочу тебе два слова сказать.
– Лаять будете? – уныло спросил Пантелей.
– За что?
– Тарелку вашую розбыв, пуговки до мундира не пришыв, – стал перечислять Пантелей.