— А нас, значит, можно, — развеселилась тогда Галка, закатывая рукава джинсовой рубашки.
— Можно, конечно. Мы зачем тогда вообще приходим? — буркнула Дана.
Лидия была красавицей с непослушными рыжими волосами, расчесанными до пуха, до вздыбленного перезревшего одуванчика, который макнули в яркую акварель и подсушили горячим феном. На каждой фотографии она улыбалась во весь рот, не смущаясь желтых меленьких зубов, и даже они ее не портили. Она много работала, пробовала себя в айкидо, садоводстве, рисовании спиртовыми маркерами или вязании на спицах, но быстро бросала — ей нужно было и в каждом деле оставаться идеальной, а это получалось не всегда.
Отсюда неврозы, походы к участковому психиатру, слезы и срывы. Идеальность была только на кухне, в шкафу с крупами, а жизнь у Лидии трещала и разваливалась, и она хваталась то за одно, то за другое, не получалось, она рыдала и не успевала проверить дорогу, так мчалась, только бы везде успеть… Муж Лидии к приезду волонтеров вывез из квартиры всю бытовую технику, выгреб золото и деньги, все мало-мальски ценное. Буркнул на прощанье:
— Забирайте, что хочется, остальное — на мусорку.
Когда каждая получила себе дозу чужих воспоминаний, приехала мать Лидии, неприятная и громкоголосая старуха, принялась орать, доставать безделушки из белого ящика и швырять ими в разные стороны, лезть в драку. Испуганная Машка заперлась в ванной, Дана тщетно пыталась бабку угомонить, а Кристина меланхолично перебирала цветные альбомы с фотографиями, вглядываясь в сияющее для вида лицо с тусклыми матовыми глазами. Мать Лидии вырвала очередной альбом у нее из рук и замахнулась, будто хотела прибить, как навозную муху.
Кристина, прекрасно зная все-все про эту женщину, спокойно посмотрела снизу вверх. Бабка осела на пол и зарыдала.
Муж ее был отставным военным, подполковником, и гипертонию без конца заливал водкой, доказывал, что хочет умереть первее всех, но Лидия, дочка, его обогнала. Всю жизнь они с семьей мотались из одного конца страны в другой, ни дома, ни привязанностей, скрипучие морозы с разводами блеклого северного сияния или степной колючий жар, бесконечные переезды, коробки и тюки, потерянные друзья и оставленные кому-то в подарок вещи, игрушки. А еще мать, которая без работы превращалась в размякшее нечто и без конца плакала, лежа в кровати и уставившись мутными глазами в потолок, а на службе за два месяца изматывалась так, что едва волочила ноги. Мать трудилась то товароведом, то продавщицей, то нянечкой в садике, и Лидия помнила, как надолго застывала от невинного вопроса: «А кем у тебя мама работает?».
Маша первой нашла темностекольную бутылочку с каплями, которыми Лидия отпаивалась после очередного скандала с мужем. По комнате потянуло спиртом и травами, бабку напоили из кружки, она тряслась и охала, всхлипывала без вздохов. Ее усадили на диван, укутали в одеяло.
— Оставьте мне… доченьку… одну.
Маша сидела рядом с горестным лицом и гладила бабку по руке.
Та чуть пришла в себя и разъярилась еще больше, насухо вытерла лицо, заорала что-то ради самого крика. Собрала старые записи, фотографии и рамки в пакеты, кое-как отодрала от себя вязаную крючком салфетку, залитую свечным воском, оставила высохшие спиртовые маркеры. Ни один из проб-рисунков не отдала, сказала, что могут руку ей отрезать, сердце вырвать, но она не дастся. Даже пустые глиняные горшки из-под умерших цветов забрала из коробки.
Останавливать ее, конечно, никто не стал, хотя Кристине очень понравились керамические блюдца со сложным этническим узором — муж тогда признался Лидии, что полюбил другую, но уходить не спешил, потому что Лидию якобы любил сильнее. Она промочила сапоги по дороге домой, наорала на какую-то девчонку, зашла в первый попавшийся магазин и купила хоть что-нибудь, показавшееся ей прекрасным. Лидия любила пестрый рисунок и гладкие, будто обточенные морской волной, края у блюдца, и чуть успокаивалась, гладя их пальцами.
Писать по памяти было сложно, и Кристина искусала древко кисточки до тонких светлых заноз. Молотком теперь били как будто ей по голове, грохот вопреки здравому смыслу становился все громче, в подъезде орали и свистели, дрожала железная дверь.
У Юры, казалось, тряслось лицо, даже бесцветные волоски на бровях бежали волной:
— Они замок пытаются вскрыть, — паническим шепотом сказала он Кристине. Она побултыхала кисточкой в майонезной банке с водой.
— Там же щеколды.
— Они отмычкой ковыряются, понимаешь!
— Много назанимал?
Он отвернулся. Перебросил сковороду из левой руки в правую, примерился, будто и правда смог бы ударить ей человека по лицу, проломить череп. Кристина не в первый раз видела его таким, пошатывающимся от болезненных напряжения и страха, но больше не собиралась успокаивать.
— Так сколько?
— Двадцать тысяч! Я все, просто сейчас…
— Вот иди и скажи им это.
— Я говорил, — нижняя губа выпятилась. — Они не слушают. Говорят, что на счетчик поставят.
— Рада за тебя.
Юра ушел.
Будь ее воля, Кристина вообще запретила бы ему иметь друзей — словно чувствуя его мягкотелость и доброту, которая быстро превращалась в слабость, к Юре тянулись столь мутные личности, что хотелось унести Шмеля из квартиры и никогда больше не возвращаться. Налипшие на обметанные губы улыбочки, цепкие пальцы и ничего не выражающие глаза — один другого лучше. Кто уже отсидел, кто еще бегал, кто приторговывал. Когда у Юры получалось подкопить или найти работенку, все деньги он спускал на друзей — занимал и тут же прощал долги, кормил и поил, водил в рестораны или кальянные, помогал с покупкой машины или мотоцикла. Даже сигареты у него исчезали, не успев появиться. Юра был щедрым до безмозглости, говорил, что лучшее для него — помочь другу. Покупал какие-то запредельно дорогие игрушки для Шмеля, а Кристина вспоминала про последний кусок хозяйственного мыла в ванной, но молчала.
Друзья пользовались им чаще и хуже, чем сама Кристина — появлялись в день зарплаты или сразу же после нее, обирали любимого Юрчика до нитки и исчезали на месяц. И снова по кругу, и снова, а потом Юра терял работу, и становилось спокойней.
До той поры, пока в его голову не приходила очередная отличная идея. К примеру, построить приют для бездомных собак — передержка была одна на весь город и едва держалась на волонтерах, администрация назначала тендеры, искала подрядчиков, пока голодные псы сбивались в стаи и рвали штанины случайным прохожим. Приют это, конечно, хорошо, но еще лучше Кристина знала Юру — он занимал денег у одного друга, потом у другого, оплачивал аренду за участок, закупал доски и крепеж, утеплитель, а потом кому-то срочно нужна была Юрина помощь. Бабушка заболела, у другана юбилей, тачку разбил — они редко придумывали что-то новое, шли по одной и той же истоптанной до литосферных плит тропинке, и деньги у Юры заканчивались.
Аренда слетала, доски гнили под дождем. Приют откладывался.
А вот любящие и верные друзья задолженностей Юре не прощали — то и дело он возвращался домой с разбитым носом и долго промывал его проточной водой, или прятался в квартире от кредиторов, и Кристина сидела с ним, потому что друзья караулили под дверью, расписывали балончиковой краской, обещали и саму Кристину… Впрочем, пока ее особо не трогали. Но это пока.
Юра брал кредит, или находил столько подработок, что засыпал прямо за столом, и отдавал все занятые деньги. Друзья хлопали его по плечу и говорили, что он настоящий пацан. Иногда Кристина тоже оформляла микрозаймы — просто на еду или вещи для Шмеля, иногда, чтобы Юре не проломили голову в подъезде. Кредитов становилось все больше, росли проценты, долги, отдавать их было нечем. Так и пользовались марлей вместо подгузников и ели бесконечные макароны с кетчупом.
Потом Юра загорелся снимать обучающие ютуб-видео и ему понадобился телефон с мощной камерой, потом он захотел поступить на сталевара и принялся копить на колледж, а потом… Идеи в его голове разрастались за пару дней, побегами перекрывая малейшую здравую мысль, разговоры с Кристиной не помогали. Он не выбирался из долгов, но многочисленных своих приятелей считал за семью и отказывался говорить по этому поводу.
Юру воспитывала бабушка — мать его мотала срок на зоне (судя по всему, до сих пор, зарезала что ли кого-то по пьяной лавочке), отец пропал еще до Юриного рождения, да и бабушки надолго не хватило, она умерла от инфаркта или инсульта. Всю жизнь бабушка твердила внуку, что если чего-то пойдет не так — он мигом загремит в детский дом, она старая и больная, и никакие выкрутасы терпеть не намерена. И Юра изо всех сил старался ее не расстраивать: учился на пятерки, участвовал в соревнованиях по волейболу. Только заслужить бабушкину любовь было не так-то просто — ни волейбол, ни олимпиады по математике, ни спасенные галчата, вывалившиеся из гнезда, бабушку не трогали, но Юра не терял надежды и брался за новое дело.
Друзья, как думалось Кристине, стали для него новой бабушкой. Есть деньги — никакого детского дома. Да и со Шмелем… А вот об этом точно думать не хотелось.
И вот оно, обострение. Однажды очередные его друганы поступили по-умному — слетели по ступенькам, когда Кристина возвращалась из магазина, швырнули ее так, что покатилась по ступенькам, ворвались в квартиру и заперлись изнутри… Кристине потом пришлось наращивать отколотый зуб, а Юре сломали руку, он отдал в два раза больше и сердечно друзей простил.
Хоть бы соседи почаще полицию дергали, может, и забрали бы тогда «друзей»… Кристине хотелось сбежать: сначала она подумывала прикрыться планером, желанием зарисовать город с натуры и продать эскиз подороже, потом вспомнила, что уже дважды за неделю использовала эту отговорку. Ничего она, конечно, не рисовала — или бродила по улице с баночкой пива, или ездила в трамвае туда-сюда, дремала между остановками, или заявлялась к кому-нибудь из приятельниц. Потом делала маленький набросок углем за полчаса, а Юре жаловалась, что вдохновения нет — столько бумаги изорвала, столько перепробовала, не получается.