Соседки доказывали друг другу шепотом, что Галка сошла с ума.
Она была с ними согласна.
Михаил Федорович прорывался, влезал в голову и выталкивал Галку в безвоздушное пространство, висеть в солнечном свете и кружащих пылинках, и тогда ее тело не понимало, чье оно вообще — старика, горюющего по дочери и прежней жизни, или молоденькой Галки? Она то заставала себя бродящей под окнами квартиры (не своей, нет, Михаила Федоровича!), то пугалась включенного в зале света — кто там, неужели Людоедик забежала в гости?.. То падала на лавку посреди проспекта и задыхалась, оттягивала шарф, а мокрые снежинки впитывались в ее вытянутое, расплющенное даже по ощущениям лицо, и билось мыслью — зачем он едет к матери?! Мать давно померла, ее похоронили на деревенском погосте. Старушка ушла тихо и незаметно, два года готовилась к смерти и копила деньги, подшивала передничек. Михаил Федорович приезжал к ней на родительское, полол траву, раскладывал крашеные яйца и рассыпчатый куличик по блюдцам…
Нет, она Галка! Она едет к маме. Своей, живой. Пока что.
Мама все чаще капризничала, только капризы у нее были недетские — она просто не хотела умирать. Собираться к ней стало еще сложнее, день за днем Галка с матерью ругались из-за любого пустяка, шипели друг на друга, но обе далеко обходили тему смерти и похорон. Спрятаться под мамино крыло уже было невозможно, и Галка считала это очередным признаком взрослости, надвигающегося одиночества.
— Соседушка?.. — хрипло и наугад позвала мама, и Галка бросилась к ней. Остановилась в дверях, успела сохранить в себе удивленную и полную счастья мамину улыбку, еще не омраченную болью — после сна в ее тело как будто не сразу возвращалась болезнь.
— Лучше, чем грымза эта старая! — сияя, сказала Галка.
Они так и не пообщались: мама то и дело проваливалась в сон, одурманенная лекарствами, и Галка сидела на краешке ее кровати, поглаживая высохшую, словно кленовый лист, ладонь. При маме обычной она стеснялась этой ласки, стеснялась своих воспаленных, припухших век и смущалась говорить о любви, но спящую маму можно было поцеловать в высокий лысый лоб под очередной кислотной банданой или подержать за руку, даже шепнуть чего-то. Мама не злилась, не рычала и не смотрела так пусто, будто в ней совсем кончились силы жить. Галка любила эти сонные часы.
Мама мерзла, в полудреме натягивала на подбородок плед. Толстые темно-коричневые колготки то и дело выглядывали из-под одеяла, виднелись тонкие щиколотки, будто бы готовые сломаться от любого взгляда, и Галка быстро укутывала их обратно. Она развела чай с облепиховым вареньем и поставила в изголовье, чтобы запахло ягодами. Мама морщилась во сне, вздрагивала, потом приходила в себя ненадолго, бормотала что-то и снова засыпала. Повторяла, что это сон и Гала ей снится. Галка не противилась.
Главное, чтобы не больно.
Раньше мама просила ее переехать, а Галка отнекивалась, что долго добираться до учебы и работы. Потом они до хрипоты спорили, нужна ли маме сиделка — эта тема была вечной, неисчерпаемой. Потом все чаще говорили про погоду, или тараканов в общежитии, или долги по учебе, только бы слушать друг друга и молчать. То разыгрывали диалоги будто бы из плохо прописанной истории, два человека в комнате, не замечающие третью, черную, отпечатанную на обоях тень.
— Я мармелад тебе привезла, — сказала вдруг Галка, чувствуя едва различимое тепло от маминых пальцев. Ее исколотая, истерзанная рука безвольно лежала дохлым кальмаром, выброшенным на песчаный плед.
— Мне? — мама хмыкнула.
— Нет, блин, себе любимой. Ты же говорила, что мармелада хочется.
— Мне и на море хочется, и мужа богатого, — мама зевнула, не прикрывая рот. — И что теперь?
— Если не хочешь, то я заберу.
Мама прищурила запавшие глаза:
— Ты чего это, прощаешься со мной?
Галка вспыхнула. Вспомнила со стыдом, как хотела купить цветов в остановочном павильоне, лилии или герберы, просто подумалось, что никогда она не приносила маме цветов, а начинать с земляного холма и венков ну никак не хотелось… Думать об этом было больно, боль эта закручивалась острой спицей в желудке, и Галка, потоптавшись под козырьком, отказалась от этой идеи. Верное решение — мама бы сейчас устроила ей выволочку, оборвала бы лепестки с букета и потребовала гвоздик, раз уж на то пошло.
— Глупости, — фыркнула Галка.
— Гала, — мама издала странный шипящий звук, чем-то похожий на вздох, — ты совершенно не умеешь врать.
— А и пусть! Чего я, не знаю, что ты умираешь? Вечные разговоры об этом, а я уже не могу! У тебя все к этому сводится, даже мармелад этот несчастный. Скоро мусор буду выносить, а ты крикнешь в спину — что, на помойку меня отправляешь?! Не хочешь есть, и не надо. Но и мозг мне не выклевывай.
— А тебе лишь бы об этой смерти молчать.
Вздох. Тишина. Галка сглотнула кислоту, и все внутри — и пищевод, и желудок, и сердце, — загорелось, и лучше бы в нее влез сейчас Михаил Федорович, делал, что ему вздумается, но даже он затаился, видимо, чувствуя. Да какое вообще притих, он же не человек, не личность, не душа! По крайней мере, не целая. Он просто сильные надоедливые воспоминания, которых Галка боится так, что воображает, будто бы это сам Михаил Федорович и есть.
— Ты не умрешь, — буркнула, как обиженный ребенок, прекрасно все понимая.
— Гала моя прекрасная, — сама взяла ее за руку и прижала к своей щеке, зажмурилась. — Умру, конечно. Все люди умирают.
— А ты не торопись. И вообще, хватит сопли на кулак мотать, совсем расклеилась. Даже гроб еще не присмотрела, платье с туфлями, а все туда же… Или я должна этим заниматься?! Самостоятельная дочка — горе в семье.
Шуточки не помогали. Галке казалось, что она вдыхает мамину болезнь, и та расползается в легких, с кровью бежит по телу, отравляет. В первые месяцы Лилия Адамовна отказывалась к маме даже подходить, она по телевизору услышала, что рак заразный. Галке пришлось уговаривать, доказывать, таскать книжки и распечатки из интернета, но, кажется, соседка все равно изредка обрызгивала маму святой водой.
Сухие мамины пальцы пахли лекарственной горечью, казалось, отпусти — и мама воздушным шаром выскользнет в форточку, не ухватишь. Она снова задремала, но быстро пришла в себя.
— Никаких больше трагических речей, — предупредила Галка. — Не порти мне настроение.
— Сама же возвращаешься к этой теме, — ухмыльнулась мама, и в приподнятом уголке ее губ скользнуло что-то давно знакомое, но утерянное. — И кто тут слабачка?
— Я, мам… Я.
На голоса за хлипкой стеной прибежала неугомонная Лилия Адамовна — в переднике, словно хотела кашеварить или наводить порядок, и как же так удачно совпало, что Галочка тоже оказалась здесь! От неприкрытого вранья у Галки сводило челюсти — она бы посидела еще рядом со спящей мамой, перебрасываясь колкостями и подшучивая, если маме хватит сил, но при соседке ни о чем говорить не хотелось.
Лилия Адамовна в глупых розовых тапках-зайцах подавила зевок, улыбнулась во все свои желтые крупные зубы и ударила кулаком в грудь:
— На полчасика, Галочка, отошла, и гости у нас! Чай заварила, да? Умница. Иван Петрович все зовет, говорит, что дома не бываю, а только нос высунула…
Мама весело хмыкнула с кровати.
— Рассказала, про врачей-то? — на голубом глазу спросила Лилия Адамовна, и Галке почудилось, что все внутри нее за миг превратилось в холодец: осколки костей, жилы и мутный бульон, растекающийся слизью от малейшего тепла.
Это тоже, видно, легким сквозняком принесло от Михаила Федоровича — он знал тысячу и один рецепт холодца, любил вываривать бульон на говяжьих костях, с лавровым листом и горошками черного перца, разливал муть по салатникам и плошкам, собирал Людоедику с собой. Она ругалась, плевалась хрящиками и косточками, выковыривала их из зубов, но Михаил Федорович считал, что холодец должен быть настоящим, по-мужскому грубым, и только наслаждался гримасами дочери. Галка с готовностью уцепилась за чужие мысли, нырнула в них с головой, как в топкий ил, но соседка не сдавалась.
Мама закашлялась через силу.
— О чем рассказывать?
— Партизанка! — Лилия Адамовна схватила какую-то тряпку, видно, платок на голову, и принялась растирать пыль по книжному шкафу. Глаза вспыхнули жадным огоньком: — Химия не помогла! Столько крови выкачали, а толку… До анемии ее довели, глянь, какая бледненькая. Ей гранатов надо, орешку грецкую, печеночку опять же…
— Не помогла? — Галка знала, что и со второго раза не поверит.
— Галчонок… — начала мама, но это стало последней каплей. Не Гала, не Галка. Галчонок. Прощальная песнь, извинение, что не справилась. Что надежды больше не осталось. Что они готовились-готовились к этой смерти, и вот она, молотит кулаками в дверь, и будто бы выбили табурет из-под ног, а ты летишь, летишь и летишь, раздумывая, что внизу — ледяная вода или затвердевший бетонный раствор?..
Галка подскочила, чувствуя, как горит лицо.
— Больше лечения нет, — рубила Лилия Адамовна с удовольствием престарелой сплетницы. — Предложили хоспис, опухоль растет. Жить, сказали, осталось…
— Да заткнись ты! — кипящие в Галке беспомощность и злость прорвали оборону. — Помолчи хоть немного, дура бесчувственная! Неужели не понимаешь, а?..
Лилия Адамовна потрясенно распахнула провал рта, задержала тряпку над книжными корешками. Мама дернулась всем телом, очнулась от криков и пристыженно втянула голову в плечи, будто всего лишь выдрала из дневника страницу с двойкой или разбила цветочный горшок. Ей нужно было Галкино сочувствие, а не злость. Но потрясение не давало справиться с собой.
— А ты… ты! — Галка склонилась над ней, но слова закончились. Хотелось разрыдаться, сесть на пол и реветь во весь голос, но плакать при маме было нельзя.
Расхохоталась Лилия Адамовна, и Галка обернулась на нее почти что с ненавистью.
— Ох, Галочка, ну как пошутите, хоть стой, хоть падай! Только шутки у вас… грубые… Другой бы и обиделся.