Галка заблудилась в мыслях, растерла виски и чихнула в наволочку. Диван утешающе скрипнул пружинами.
Михаил Федорович ходил на работу, только чтобы кого-нибудь нагреть, не важно кого, даже приятеля можно, лишь бы поживиться. Сама Галка, конечно, вовсе не была святой: по ночам в баре она нахлебывалась из дорогих бутылок до рвоты, или просила кухню приготовить ей жульен «мимо кассы», или не делилась чаевыми ни с кем, кроме Юльки, но всему был предел. Михаил Федорович лебезил и заискивал перед начальством, а вот коллег за людей не считал. Ему много где довелось поработать: и в автосервисе, и на заводе слесарем, и на птицеферме, и грузчиком… Везде он находил «лошочков», как ласково их называл, и к завершению жизни остался не то что без друзей, даже без маломальских приятелей. Ему не подавали руку при встрече, старались выдавить, как гниду, из коллектива. Только огромная и бескорыстно-искренняя любовь к Людоедику делала его для Галки человеком, да вот внезапно проклюнувшееся под старость чувство к Насте чуть утешало. Но и тут было не без гнильцы: сколько их, женщин, прошло через его руки, скольких он обокрал, за счет скольких жил, а потом переезжал и находил новую «лошочку».
Иногда бил их, и Галка чувствовала собственную горящую ладонь, чужие глаза с пленочкой застывших, как несвежий яичный белок, слез, расходящуюся внутри желчную, подлую радость. Иногда от таких воспоминаний ее рвало, но облегчение не приходило. Казалось, что такие моменты Михаил Федорович собирал с особой бережностью, и Галке хотелось плюнуть ему в лицо — но лицо напротив, отраженное зеркалом, всегда оказывалось ее собственным.
Температура взлетела почти под сорок, глубокий вечер сквозил воспалением и краснотой, а от касания о простыни становилось больно. Галка прошаркала в ванную, сунула голову под кран с ледяной водой. Горячий воздух распирал легкие, словно гелий — Галке казалось, что она вот-вот задохнется. Умрет здесь же, как мама.
Мысль успокоила.
Накатило чужое, и Галка успела заметить это, но не отшатнулась, втянулась в чужую гнилостную пустоту. Михаила Федоровича били — озеро с лужицу в пустом парке, светлячки далеких фонарей и жар от мангальной решетки. Во рту привкус перченных, обугленных шашлыков, от водки внутренности ходуном ходят, а самого Михаила Федоровича пинают в ребра — один, второй удар, он плачет, закрывается, умоляет простить…
Галка повалилась на колени и глубоко зарылась пальцами в илистое дно. Его оттащили за подмышки, швырнули в холодную сентябрьскую воду, он попытался выбраться и тут же пинком отправился обратно, в ряску и кувшинковые листы.
Человек, стоящий напротив, казался щуплым и слабым, но кричал с такой яростью, что Михаил Федорович всерьез подумывал переплыть холодное озеро и спрятаться на другом берегу. Сначала они с товарищем долго сидели на траве, закусывали мясные угли половинками бордовых помидоров и мелкими, горькими огурчиками, потом спорили до хрипа, кто и чего украл, потом человек поднялся, подбадриваемой злобой, и посыпались удары…
— У меня у дочери ДЦП! — орал он, возвышаясь над Михаилом Федоровичем. — Хоть бы копейку оставил.
— Так ты бы и ее пропил! И вообще, ничего я у тебя не брал, — швырялся в него враньем Михаил Федорович. Если зачерпнуть полную ладонь грязи, кинуть в глаза, то можно выбраться из топкого берега и побежать к дороге, но разве хотя бы одна попутка остановится… Человек присел, скрючился, зарыдал горько и визгливо. Михаил Федорович вылез, отряхиваясь от воды и цепких водорослей, присел рядом с ним. Вылил из ботинок холод, поежился.
— Что ты, Миша, делаешь? Кого из меня, а?.. — полузадушено спросил человек.
— Каждый сам себя делает, — как ему показалось, сумничал Михаил Федорович, но парк отозвался брезгливой тишиной, даже лягушки молчали. Он поднялся и пошел по пустой аллее прочь. Пусть попробует, докажет, что Миша у него хоть копейку взял. Не получится, все чисто.
Из рваных луж на брусчатке на Михаила Федоровича выглядывало изумленное Галкино лицо.
…Она кричала. Лилия Адамовна ломилась в дверь — ключи у нее Галка предусмотрительно забрала, — требовала открыть, ванна гудела и позвякивала. Галка стояла перед зеркалом и зажимала руками рот, кажется, даже бросалась чем-то в стены, визжала и вопила, просила прекратить… ей чудилось, что в легкие заливается речная вода, что человек клянется ее (его) утопить, что ночной холод скользит за шиворот…
— Вы же умерли, — прошептала Галка, глядя себе в глаза. — Вы мертвый, на кладбище, вас нет. Остались только мысли, но почему… Зачем они меня топят?!
Тишина. Соседка или побежала вызывать полицию, или искать слесарей. Черт бы с ними, не до того.
…Ванная пульсирует красным, хлещет из крана ледяная вода. Стены зябко шевелятся, будто живые, но Галка не отрывается от выражения лица — глаза в бордовых прожилках, землистое худое лицо, взгляд. Это она или?..
— Это мое тело, — она уговаривает себя и обращается к нему. — Ты не можешь забрать мое тело. Ты вообще больше ничего не можешь, ты же умер…
Михаил Федорович не может ответить, но Галка хотела бы, чтобы он говорил. Рассмеялся своим мелким, хорьковым смехом, с хрипотцой, обнажил желтые зубы в ухмылке, объяснился.
Он. Не может. Говорить.
— Ты не человек, — шепчет она и понимает, что из прокушенной губы течет кровь. — Ты вообще не существуешь. Ты не можешь так…
Михаил Федорович тихонько сидит внутри нее, как в убежище, выжидает. Она боится его. Цепляется за запах, вкус, звук. Раньше помогало отвлечься, ведь так?
Черно-зеленая плесень забилась в стыки между плиткой, и Галка подковыривает ее ногтем. Температура чуть спала, в голове посветлело. Сколько она лежит тут — час, день, всю жизнь?.. Смертельно хочется пить.
Ночью она сидит перед распахнутым настежь окном в маминой комнате, кутается в пушистый халат и смотрит, как растворяются в воздухе влетающие с улицы снежинки. Она нашла настойку, рябиновую, что ли — это была мысль Михаила Федоровича, выпить, но Галка не стала сопротивляться. Она подремала на маминой кровати, еще пропитанной ее потом и смертью простыне, от подушки все также шел тяжелый запах рака. Теперь Галка зашла сюда, она сможет разобрать вещи и вынести их к мусорным бакам, как будто горе ее лежит между колготками и лифчиками, спрятано в тазах под кроватью.
Тяжесть в груди такая, что Галка ложится к себе на колени и жмурится до боли в глазах. Ей надо с кем-то поговорить.
Дана ответила после второго гудка, и Галка выдохнула с шумом и легкостью — испугалась даже, что через телефон заразит Дану болезнью, хохотнула нервно. Губы дернулись в хорьковом оскале, как у Михаила Федоровича, и лицо свечным воском оплыло вниз. Галка царапала пластиковый бок телефона и молчала, будто Дана должна была понять все сама.
— Тяжело? — вместо приветствия спросила та.
— Да. Нет. Не знаю.
Тишина.
— Самочувствие как?
— Как будто сейчас сдохну, — хмыкнула Галка и зажала губами сигарету. — Еще бы мужиков всяких из головы выгнать…
— Слушай, мы на вызове. Я сейчас выйду, подожди… И не паникуй ты, справимся! Еще и не из такого говна вылезали.
Галка горячо дышала в трубку. Захотелось открыть новую коробку пазлов, и она брезгливо отмахнула от себя эту мысль. Дана, Дана, давай быстрее… Лязгнула тяжелая невидимая дверь. Щелкнула колесиком зажигалка.
— Рассказывай.
— Я не знаю, что происходит. Он как будто бы захватывает все мое тело, у меня провалы в памяти, я не могу даже… Я делаю то, что он хочет.
Слова не находились, она ворочала их, тяжелые сырые булыжники, расталкивала, и они с полым звуком ударились друг от друга, а вместо слов повисало молчание. Галка рассказала про зеркало, про парк и маленькое озерцо, ей стыдно и страшно было признаваться, но Дана слушала и, вроде бы, не собиралась бросать трубку. Взяла вторую сигарету, выдохнула из легких дым.
— Ясно, — сказала в конце концов. — Жди, уже еду.
— Куда?! У меня же корона.
— А у меня скипетр. Сейчас, только отчитаюсь, сегодня не Палыч тут…
— Я тебя не впущу.
— А куда же ты денешься.
И сбросила вызов.
Глава 12. Нормально-обычная
— Привет! — Маша присела напротив, положила локти на мягкую, вспученную от старости столешницу и отодвинула тарелку из-под супа. Кристина едва кивнула, сгорбившись над планшетом — что-то в этом портрете было не так, но вот что? То ли выпуклый черно-блестящий глаз косил, то ли усы топорщились густо и неопрятно, то ли нос слишком влажный…
Столовая гудела. Бормотала, хохотала, звенела боками и вилками, громыхала чашками по пластиковым кислотно-желтым подносам. С шипением лился кипяток на чайные пакетики, звенела мелочь в чужих кошельках. Кристине хотелось молитвенно вытянуть руку, может, и подаст кто-нибудь. В прошлую пятницу к ним снова ломились в дверь, правда, уже не Юрины друзья, а обыкновенные вонючие коллекторы. Кристина подумывала взять новый кредит, чтобы погасить старые.
Яна съехала с концами, вывезла все вещи, и теперь ее комната стояла пустой. Нового жильца искать не хотелось, и Кристина планировала перебраться на другую съемную квартиру, не засвеченную. Может, и платить надо будет меньше.
Маша единственная в столовой сидела в маске, и на нее косились, как на чумную. Никто не вспоминал про санитайзеры и самоизоляцию, никто не думал об умерших бабушках или дедушках — страх и паника первых месяцев отошли, пришло смирение, спокойствие. Кристина и сама была такой.
— Я думала… — начала Маша, но Кристина оборвала ее поднятым вверх указательным пальцем:
— Поешь сходи.
— Я дома пообедала. Да и нельзя мне ничего тут брать…
— Угу. Посиди тогда молча, я заканчиваю.
Платить за квартиру через три дня. Три! Юра все еще учился, с подработками у него было туго, и все уходило на долги. Кристина хваталась за курсовые и порой развозила продукты по домам, но чаще всего спасалась портретами животных. Кажется, она одна была такая продуманная в городе, догадалась отрисовывать пуделей и мопсов, дымчатых котят или пожилых персидских кошек, хомячков и попугаев. Бывшая одноклассница Кристины помогала с рекламой в соцсетях, делала ее с большой скидкой, а сама Кристина не задирала цены, предпочитая работать много и за небольшие деньги, чем дожидаться одного-единственного золотого билета и от нервов сгрызать ногти в мясо. Лысая голова той женщины, то ли с дочерью, то ли нет, снилась в вязких, липких кошмарах.