— Очень приятно, Оксана Леонидовна. Маски, перчатки с собой?
Маша суетливо полезла в карман, Кристина мотнула головой.
— Пойдемте, я все выдам. И поответственней, у нас, вообще-то, пандемия. И учреждение по работе с детьми.
Не обращая на Машу внимания, она схватила когтистой рукой Кристину под локоть и потащила следом, как надоедливый чемодан. Кристина встала через силу, подождала, пока Маша их догонит, и только тогда стала медленно подниматься. Лицо у Оксаны Леонидовны схватилось каменным соленым тестом, но глаза оставались все такими же равнодушными. Ее спокойствию могла бы позавидовать даже флегматичная Кристина.
— Ничего у тебя маман, — улучив минутку, шепнула она Маше.
— Красавица, — вздох, — и очень сильный человек. Только она не мама мне, а мачеха, вернее, приемная. Я ее Оксаной зову.
— Как будто неживая прямо… Подмороженная.
Маша вздохнула еще раз и пожала плечом, но не ответила. Оксана же то и дело поправляла ее скучающим тоном:
— Не крутись, много суетишься.
— Выпрями спину, горбатость никому не к лицу.
— Мария, улыбнись. Без улыбки на тебе лица не видно.
В общем зале уюта тоже не нашлось: пустая комната с бездушными стрекочущими жалюзи на окнах, слепящий электрический свет и линолеум в заплатках. Заглянула к ним какая-то тетка с гулькой и очками в толстой оправе, сунула Кристине документы на подпись, сразу пачкой. Попросила надеть маску получше, прижать к носу — нечего детей заражать.
Потом другая тетка с волосатой родинкой на подбородке долго и нудно объясняла, что все ценное надо сдать в кабинет, детей обнимать запрещено, вопросов им не задавать, на родителей не смотреть. Кристина не стала уточнять, можно ли всех их хотя бы покормить сквозь прутья клетки, как в зоопарке, и в очередной раз выслушала про маску, покивала для приличия. Ее едва ли не обыскали, унесли сумку в чей-то кабинет и вручили самую дешевую медовую акварель и листок из принтера, тонкий, слабый. Сказали, что от ее самодельного этюдника и масляных красок дети могут позавидовать или расплакаться.
Происходящее нравилось Кристине все меньше, тем более что Маша пропала — ушла и не вернулась. Спряталась от неживой своей мачехи, идти и расколдовывать ее, что ли?..
Зато потянулись дети с родителями: бабульки, от которых тяжело пахло старостью и унынием, без конца подтягивали платки и юбки, драные колготы и косились по сторонам, словно ожидая удара; глубоко пьющие матери с лоснящимися плоскими лицами, которые уже немного поддали с утра и теперь доверчиво улыбались миру, а еще суетливые отцы, руки которых словно против воли бегали по коленям, груди, животу и никак не могли успокоиться. Кристина забилась от них в дальний угол и схватилась за упаковку акварели, как за щит. Ей тоже хотелось сбежать, но ведь она обещала…
А поэтому расслабила лицо и плечи, выдохнула, улыбнулась кому-то из детей. Надо смотреть, впитывать, вдохновляться. В таких местах ударяет чаще, сильнее всего.
Ребята сидели на полу и на диванах, прижимались к мешковатому боку очередной бабушки или прятались за худым, как рыбья кость, отцом. Вроде бы дети как дети: причесанные, с заколочками на волосах, с криво обстриженными жидкими челками. Мальчишка лет четырех прижимал к груди огромный ярко-желтый самосвал, о котором Кристина в детстве и мечтать не могла (а уж Шмель тем более), другая девочка, первоклассница на вид, была в нежно-розовом воздушном платье, как настоящая принцесса (и стоптанных пыльных кроссовках, но это ладно)…
Лица у всех детей были одинаковые. До такой степени симметричные, что становилось жутко. Прикрытые будто в полудреме глаза, пресные физиономии: ни улыбки, ни горестно поджатых губ — ребята ходили из угла в угол или послушно сидели с родителями и смотрели перед собой, тихие, уставшие от жизни дети-взрослые. В них будто бы потухло что-то, исчезли детская живость, вертлявость, любопытство. Будто вынули из маленького тельца душу и отправили на улицу гулять пустым.
Если приглядеться повнимательнее, то и внешнее оказывалось ненастоящим — на самосвале блестела белоснежная этикетка, видимо, мать купила дорогую игрушку специально для теток из социального центра. Воздушное платье топорщилось рваным подолом, под мышками желтели пятна, а еще оно было велико — казалось, что раньше платье обитало где-то неподалеку от тех самых плюшевых диванов.
Крошечные двухлетки с чумазыми пальцами, усатые юноши и меланхоличные девушки, лет двенадцати или тринадцати, насупленные и молчаливые, одинокие — Кристина подарила взгляд каждому. Комната заполнялась людьми, но не голосами: все садились подальше друг от друга и молчали. Молчала и Кристина.
А потом пришел Виталик.
Кристину подбросило в воздух прямо на табурете, размахнулось и зашвырнуло на пол, а сверху еще и стулом придавило, садануло по затылку. Кончился спертый воздух в комнате, помрачнели лампочки в гудении и трескотне, исчезли дети и их родители, Кристина рванулась к окну и осеклась. Виталик казался таким взрослым…
Кристина бросилась по коридору прочь.
Маша нашлась в одном из узких кабинетов-пеналов с принтером и теплой настольной лампой, на подоконнике домашней кошкой лежала Кристинина сумка, под батареей сушились чьи-то сапоги. Мягкие, чуть облезлые, явно не Оксанины.
Маша затравленно вскинула красные глаза:
— Прости, я тут…
— Неважно. Пошли!
Она притащила ее в зал, где детей набралось уже с десяток — как раз маленькая группа для будущего мастер-класса, — но Виталик сидел в центре большого дивана и единственный, не отрываясь, смотрел на маму. Кристине захотелось наброситься на его мать с кулаками, но она прекрасно знала, что это не ее эмоции. Это эмоции мертвого человека.
Того, чью закопченную от пожара квартиру они разбирали год или два назад.
Маша остановилась в дверях, хватанула воздуха распахнутым ртом и прищурилась, будто хотела удержать слезы в глазах. Кристина уже успокоилась, уложила чужую память в голове, но поделиться ей хотелось страшно, а поэтому она лишь смотрела на Машу во все глаза и мелко кивала.
— Виталик… — шепнула Маша и, резко развернувшись, кинулась обратно в комнату-пенал.
Кристина осталась одна.
Тот дядька, Игнат — все окрестные дети звали его дядькой, растягивая это «я-я-я-я» до бесконечности, — запомнился каждому волонтеру. У него была невыносимая долгая жизнь, чернота, сгусток боли, и при всей этой жизни дядька остался невообразимым весельчаком и балагуром. Кристина долго не могла уложить эти две его крайности в голове, объединить в человека. Ветеран боевых действий, председатель комитета родителей пропавших без вести солдат, всю жизнь и старость проработал водителем на скорой помощи, а к пенсии остался совершенно один. Сына унес рак, сожрал за несколько месяцев, даже не успели попрощаться, а дочка росла непутевой, пьющей, и каждый год рожала нового, ненужного ребенка, меняла мужиков. Обычная история, глядя на которые у других не можешь оторвать жадного взгляда, а у себя и вспоминать не хочешь. Дядька боролся с ней до последнего, кодировал и отпаивал куриным бульоном, сажал под замок, бил даже (страшно стыдясь даже вспоминать об этом), но дочь с каждым разом сбегала от него все дальше и дальше, и, видимо, только после его смерти решилась вернуться в родной город.
Внуков дядька воспитывал сам, хоть здоровья хватало.
Дедулька умел играть на гитаре, на баяне, на трещотке и губной гармони, закатывал такие концерты, что весь дачный поселок собирался послушать. Знал миллион анекдотов на самые разные темы и хохотал так, что по всей округе его слышали и улыбались.
Дочь не только подкидывала отцу все новых внуков, но и умудрилась обобрать до нитки, переписала на себя квартиру и выставила их с парализованной матерью на улицу. Благо, была поздняя весна, и за то лето, скорбное, дождливое, дядька вырастил и продал столько фруктов, овощей, цветов, что смог снять им на зиму крошечную комнату. Жена умерла, и дядька занялся массажами: он мог вправить любой вывих и вылечить любые боли в спине, к нему съезжались со всего города, предлагали любые деньги, а он играл на баяне, шутил и все до копейки спускал на внуков.
Умер он случайно. На балкон упал соседский окурок, занялись деревянные санки, доски с помойки для огорода, половик, а потом огонь зашел в распахнутую балконную дверь и перекинулся на занавески… Кристина впервые разбирала сгоревшее жилье. Обугленные черепки сносили к мусорным бакам, сама она платком оттирала железные фоторамки и совком выгребала золу. Кое-как набрала полный короб и написала вещи будто бы половинками, живые и горелые, и в ее собственной комнате долго еще пахло жжеными пластиком и тканью. Юра проветривал, выгонял горечь, но дядька не уходил.
Виталик был любимым внуком — точной копией непутевой дочери, которая с годами истощала, зато раздалась багровым лицом в ширину. Виталик любил сидеть в молчании и смотреть в пыльное окно, к дядьке относился настороженно, но тот так крепко обнимал его при встрече, таскал на плечах и с такой любовью ерошил волосы, что Виталик смягчался. Дядька пытался исправить то, чего не случилось с его дочерью.
И не допустить того, что все же произошло.
Виталик вытянулся и похудел — торчали острые уши, скуластый, хмурый мальчишка с таким же пресным лицом, как и все вокруг. Кристина забыла и про мастер-класс, и про Машину ледяную Оксану, и про Шмеля, и про себя саму — остался лишь Виталик. На щеке у него темнела полоса, и Кристина, не соображая, что делает, подошла и аккуратно вытерла пальцем эту полоску, будто бы грифельную, карандашную. Мальчишка отпрыгнул, мрачно вспыхнули его светлые глаза. Проснулась мать:
— Э!
— Испачкался, — улыбнулась ей Кристина, равнодушно скользнув взглядом. Дядька даже видеть ее не хотел, не хотела и Кристина. Она глядела на Виталика с трепетом, почти восторгом, надеялась, что и он заметит в ней отзвук умершего деда. Передать бы ему словами, чувствами, показать, как сильно дядька его любил и как собирался жить вечно, только бы поставить малявок на ноги, только бы замечательного Виталика спасти.