Но он был, и пока Галка стояла на паузе, пока тонула в жалости к себе и в горе по матери, пока боролась с Михаилом Федоровичем (пусть и безуспешно), пока сдавалась под катком болезни, мир жил и радовался, спешил по своим делам, зарастал новогодними украшениями и инеем. Галка поднялась и нетвердо пошла по натоптанной тропе, зная, что ей рано выходить и что она до сих пор заразна, но если по улице, не дышать ни на кого, если хоть немного…
Впервые с кладбища Галка поняла, что не одна — что остались в мире еще люди, что они все также спешат по своим простым человеческим делам. Она долго шла по широкому проспекту, сидела на стылой лавочке, ни до чего не дотрагиваясь рукой, заворачивала в переулки, и если ей навстречу попадались старички с мирными лицами или женщины со связкой детей в каждой руке, Галка отходила. Отворачивала лицо, натягивала маску, и люди косились на нее, но ни о чем не спрашивали. Порой на Галку совсем не обращали внимания, и она чувствовала себя нормальной, только вот эта режущая боль в глазах, эти текущие слезы, которые не вытереть пальцами…
Галка посидела еще немного, будто приклеенная к лавочке. Возвращаться ни в общагу, ни в чужую квартиру не хотелось, от одной мысли о стерилизованных банках и рассыпанных по полу пазлах хотелось нырнуть в сугроб, и поэтому Галка выжидала. Смотрела на каток, на тонкие тропинки цепочек-следов, на собачников и сугробы. Как только синие сумерки опустились на парк, она написала Дане что-то бодрое, выключила телефон и медленно побрела домой.
Силы остались в парке, и Галка едва переставляла ноги, но позволить себе автобус или даже такси не могла. Ей бы поехать на работу, до утра носиться между столиками и танцевать в редких перекурах, ей бы на спине выволочь к подъезду кресло с мягкими подлокотниками или стеклянный аквариум, в котором могло бы поместиться целое Черное море, ей бы… Ей бы, как раньше, но даже маленькая прогулка никак не могла закончиться. Галка думала, что именно такой и будет старость — полной сил внутри, но бессильной снаружи. Не хотелось этой слабости признавать, страшно было, что не пройдет, и Галка превратится в развалину, которой только бы полежать на кровати, и хотелось бежать, кинуться, сломя голову…
И она побежала.
Маска пропиталась горячим дыханием, подскочила температура, Галка хрипела и задыхалась, даже свалилась по дороге. Преодоление не могло, только иссушило окончательно, и до квартиры пришлось подниматься на одной лишь воле.
В квартире она первым делом распахнула все окна и балконную дверь, набросила на живые цветы пододеяльник, чтобы не померзли, и прямо в материнском пуховике повалилась на кровать. Запахи мороза чуть выветрили невеселое, больное, и уже засыпая Галка подумала, что, кажется, знает, как справиться с Михаилом Федоровичем.
Дана ей все же помогла. Перешерстила весь интернет — конечно, такой беды, какая случилась с Галкой, ни у кого не было, или никто о ней не писал, но нашлось несколько сайтов на оккультную тему. Первым делом Дана предложила купить живого карпа, отрубить ему голову топориком на безлюдном перекрестке и выпить Галке всю рыбью кровь до капли, и голос ее был таким серьезным, что Галке почти не захотелось ее придушить. Зато один из порталов, посвященный заговорам и знахарству, предложил завершить земные дела мертвых — если покойник не попрощался, никак не ждал своей смерти и не смирился с ней, ему следовало помочь. Каждый абзац на подобных сайтах прерывался рогатыми головами или пентаграммами, и Галка весело написала в ответ, что Дана должна принести ей спиритическую доску и три бутылки водки, вот тогда проблема будет решена.
И все же к вечеру, чуть оклемавшись и выпив парацетамола, Галка решилась действовать. Долго стояла в горячем душе, снова в задумчивости поскребла лицо станком для ног, пришла на кухню. Зажгла синие газовые конфорки, понюхала обожженную спичку, закуталась в мамин халат. В проветренной квартире дышалось чуть легче, а может, это снова помогли прогулки и разговоры, верный рецепт Галка так и не нашла.
Не надо было даже задумываться, чтобы набрать номер Людоедика — толстые мужские пальцы с темными волосками на фалангах будто бы сами скользили по кнопкам на экране. Михаил Федорович не смог бы забыть его даже после смерти. Галке вспоминалось и озеро, и чувство, что он вот-вот захлебнется, и прищуренные глаза очередного сослуживца, и текущая из носа густая черная кровь, хотелось снова вымыться, но приходила она — Людоедик, лучшая из людей. Гудки в пустой кухне оглушали.
— Слушаю, — грубо ответила Людмила, наверняка думая, что это спам или мошенники. Галка помолчала, позволяя Михаилу Федоровичу прислушаться к далекому угасающему голосу. Ей вдруг стало жалко его — нелепого и одиноко, проводящего пустые вечера за сбором картинок с поездами или вывариванием очередного джема. Внутри стукнулось почти что счастье — это Людоедик, она!
— Слушаю!
— Здравствуйте, Людмила. Это Галя, вы помните?
Короткие гудки. Галка удивленно набрала снова, но Людоедик сбросила. Еще раз, еще. В конце концов на том конце трубки рявкнули: — Перестаньте мне звонить! Я ничего вам не должна, вы сами…
— Так я ничего и не требую. Можно мне сказать?
Она рвано и глубоко дышала, кажется, даже всхлипывала тихонько, шмыгала заложенным носом. Галка отхлебнула из кружки, чувствуя, как бурлят внутренности, это Михаил Федорович заходился беззвучным криком, и сказала:
— Он вечно хочет вам позвонить. Выгоняет меня из собственной головы, заставляет бриться, заготовки делает или любовям своим названивает… Я не хотела ему разрешать, глушила — мертвый же человек. Он не сдается. Думает о вас постоянно.
Людмила пыхтела в трубку.
— Не успокаивается, — зашептала Галка, голосом сливаясь с шипением газа. — Он сильнее и громче, он кричит, требует. Он хочет с вами говорить.
— Я знаю, — хрипло отозвалась она, — половина-то во мне сидит.
— А почему не звоните?
— Не знаю. Разве нужна причина?
Они обе замолчали. Галке казалось, что Людмила сидит в темноте напротив нее, синелицая от мерцающих язычков пламени, мнет холодные пальцы и глядит в сторону. Ей наверняка тоже стыдно, что она втянула Галку в эту авантюру, и что отец ее теперь живет в чужой голове, и гниет дальше, будто не умирал, и если бы она только догадывалась, то не стала бы даже забирать…
— Говорите с ним. Пожалуйста.
— А что говорить?! — Людмила вскрикнула, грохнула чем-то в другой квартире, в чужой жизни. Вернулась с работы, хотела разогреть ужин, покормить сына… О внуке Михаил Федорович тоже вспоминал, но любовь к мальчишке была далеко не такой сильной и всепоглощающей, как любовь к дочери. Галка вообще не догадывалась раньше, что можно так сильно и самозабвенно любить, прятать всю жизнь себя настоящего, только бы она не плакала.
От грубого окрика Михаил Федорович будто бы сжался внутри, и, Галка чувствовала, ровно также съежилась вторая его часть внутри Людмилы.
Та протяжно вздохнула, переборола злость.
— Что говорить?.. Что я считала его лучшим человеком на земле, а потом своими глазами увидела, какой он мелочный и мерзкий, как предавал, перешагивал, плевал! Как на всех ему было безразлично, лишь бы деньги, деньги! Мразь. Что я специально и Витальку просила, и вас, потому что думала, что нельзя такому человеку пропадать, он хотя бы внутри двоих остаться должен, с ним будет и легче, и чище. Я бы… я бы не хотела знать, какой он на самом деле. Я бы лучше восхищалась бы им умершим, и плакала бы, и тосковала, чем ненавидеть. Мне стыдно, бесконечно стыдно, что вы все это видите, и мне приходится, как он мог вообще….
Рыдания перекрыли ей кислород, в трубке зашуршало.
— Да, это он. Но вы же чувствуете, как он вас любил.
— И что! — вскрикнула она. — Я же любила совершенно чужого человека, верила ему!
— И он очень крепко любил вас в ответ. Вы же и сами догадывались, что не бывает таких идеальных людей, а он замечал это, боялся. И вы боялись заметить его червоточину, себе в ней признаться, да? И руки сломанные у его сожительниц, и лицо распухшее от синяков, и как он приносил вам кукол в роскошных платьях, а зарплата-то малюсенькая… Ведь так?
Она помолчала.
— Да.
— И он из штанов выпрыгивал, чтобы таким идеальным для вас оставаться. Я тоже его почти ненавижу, я брезгую его в зеркале замечать, но его любовь к дочери, к вам, Людоедик, это другое. Она искренняя, большая. Она не пройдет так просто. И я всегда боялся, что меня настоящего ты просто перестанешь любить.
— Да я всегда бы тебя любила, слышишь! — взвизгнула она и разрыдалась, уже не таясь. — Что, если ты червяк подлый, я отца разлюблю?! Ты столько для меня, один всегда рядом, и я бы… Я все равно тебя люблю, пап! И я не расскажу никому, и я не ненавижу тебя, а обожаю, я восхищаюсь все равно, и себя за это ненавижу, и не понимаю! Папа, ну зачем?!
…Они говорили почти час, и Галка добровольно отступилась, дала чужой личности заполнить себя по макушку. Голос ее стал ниже, как в плохой пародии, Людоедик всхлипывала и вытирала лицо бумажным шуршащим полотенцем, будто до этого она боялась услышать признания не только от половины отца в собственной памяти, но и от самой себя. Они вспоминали. Как исчезла в одно мгновение мать, и Михаил Федорович называл себя «батемать», а Людоедик смеялась. Как учил ее играть на гитаре. Как написал в завещании отказ от передачи воспоминаний, а Людмила через знакомого нотариуса переписала эту бумажку и разделила эмоции вместе с Галкой. Как Людмиле было и больно, и стыдно, и жалко — и его, и себя, и сына собственного, как хотелось позвонить и страшно было, что Галка напишет заявление, затаскает по судам. Как Людоедик отказывалась дать отцу даже шанс поговорить, и он молчал в ней почти все это время. А тут Галкин звонок, а она сегодня упала на ледяной дорожке, сломала запястье, и в травмпункте на нее наорали, и знобило, болела рука, и она сорвалась, и крикнула честно, и самой теперь полегчало…
Галка слушала их, как слушала разборки Лилии Адамовны и Ивана Петровича через стенку, и без конца удивлялась. Людмила, кажется, простила бы отцу даже убийство, такой сильной и всеохватной была их любовь. Еще долго на черной кухне стояла тишина, Галка гладила замолкший телефон и думала о маме. Ей страшно было забирать мамины эмоции — а вдруг и она была глубоко внутри человеком подлым и завистливым, просто умело пряталась?..