Галка перечисляла бульоны на травах и куриных костях, какие-то грудные сборы из аптеки, клятвенно обещала нарезать и засахарить лимонов в банку, снарядить вредную соседку с передачкой, а потом приехать самой и выколотить из Даны всю дурь, если она… Дана успокоилась, перестала плакать и сама не замечала, как улыбалась в трубку.
— Я тебя тоже люблю, — вставила она, когда у Галки закончился воздух.
— Да пошла ты! — искренне возмутилась она и сбросила звонок.
Лихорадочный жар перешел в спокойное, заботливое тепло. Дана уснула крепко и без сновидений.
Дни летели один за другим. Дана без конца пыталась спать, и будили ее редко, будто боясь подходить к шторе — в один из вечеров заглянул Лешка, он долго стоял у шкафа и колотил в его ДСП-шную стенку, будто бы по двери. Дане чудилось, что это ритмично и с деревянным отзвуком снова проснулась ее головная боль, но брат не ушел:
— Отойди в дальний конец комнаты и возьми маску, — скомандовал он. Дана едва приоткрыла глаз:
— Я голышом лежу.
— И чего? — Лешка хмыкнул. — Футболку накинь, я жду.
— Тебе нельзя сюда заходить.
— Слушай, шевелись, а!
Она давно уже не соображала, сколько провела на диване, заталкивая под него грязные простыни и набрасывая на жесткие подушки новые, которые не выдерживали даже одну ночь. Дане казалось, что она выучила каждую пылинку на ночнике и на книжных полках, что она может цитировать открытки с любого места и на любом языке. Даже телефон ее разряжался по несколько раз в день: она то рылась в социальных сетях, то пересматривала фотографии с чужими подретушированными лицами (неизвестно зачем), то вступала в глупые бесконечные переписки с незнакомцами. Дана то и дело перерывала биржу, брала короткие заказы на эссе или рефераты, на продающие тексты, но быстро поняла, что не может теперь даже этого — в голове гудело пустотой. Глаза выдавливало из глазниц, в висках жужжали тоненькие сверла и хотелось застонать, только бы полегчало ненадолго, но вместо этого Дана прикусывала подушку и печатала тексты через силу. Ей переводили то сто пятьдесят рублей, то двести. Она радовалась, что хотя бы не лежит просто так.
Галка звонила каждый день: то ей надо было срочно узнать что-то про давнюю их старушку, Анну Ильиничну, у которой жил Сахарок; то она уточняла по Машкиным сладостям, можно ей сорбит или фруктозу, то спрашивала размер одежды у Кристининого сына… Или рецепт сырников.
— Тебя в гугле забанили? — веселилась Дана, слыша участие в ее голосе, которое Галка упрямо не собиралась признавать.
— Ага, на пожизненно, без права условно-досрочного. Ну помоги ты, будь человеком…
И Дана смиренно диктовала ей рецепт, и внутри мелкой змеей сворачивалась тоска — хотелось сварить Але супа с мелкими звездочками-лапшичками, нажарить сырников на масле, натереть картошку на драники… Хотелось выйти на улицу и лицом упасть в рассыпчатый свежий снег. Хотелось увидеть человека, незнакомого, даже пусть алкаша какого-нибудь, или бомжа, но все же человека, и убедиться, что человек этот и вправду существует, и есть мир за пределами комнаты, и люди живут, пока Дана поставлена на паузу…
— Оделась? — не отставал Лешка.
— Ага, — конечно же, она лежала в ночной рубашке, картонной, одеревеневшей, но мать не хотела забирать вещи в стирку, пока она не отлежится и «гадость вся не выйдет».
— Захожу, — снова предупредил Лешка, и простыня чуть уползла в сторону.
Он зашел спиной вперед, неся в руках что-то небольшое, широколапое. Дана приподнялась на локте с попытках разглядеть, ойкнула. Заулыбалась.
Елка. Это была низкая дешевенькая елка с мятыми синтетическими иглами из магазина с фиксированной ценой, от нее пахло жженым пластиком и горькой краской. На обглоданных ветках покачивались мелкие красно-оранжевые шарики — с щербатыми боками и отслаивающейся позолотой, такие же дешевые и жалкие, но Дана была в восторге. Лешка пронес елку через весь ее закуток и поставил на письменном столе — одна из тонких лап отвалилась, и он шепотом выругался, полез под стол ее доставать. Елка заваливалась во все стороны, сыпалась иголками и шариками, брат стукнулся головой о столешницу и выбрался, совершенно сломленный.
Кое-как заставил елку стоять ровно, дернул, проверил и выдохнул.
— Шарики сама поищешь на полу, — буркнул он Дане, и она закивала. И Лешка, и она сама были закованы в броню из масок, перчаток, очков, потому что Дане подтвердили коронавирус, но ей не нужно было даже заглядывать брату в глаза, чтобы прочесть в них что-то важное и трогательное.
— Ничего не трогай, — на всякий случай еще раз предупредила она его.
Лешка серьезно кивнул и достал из кармана конфеты — Дана сразу узнала подарок из детского сада, неизменный, стандартный до тошноты. Сначала их торжественно вручали самой Дане, потом — Лешке, а теперь вот и Аля доросла. Кроме шоколадно-вафельных конфет ничего приличного там было не найти: резиново-пластилиновая помадка налипала на зубы и долго стояла горечью во рту, карамель кислила, а у апельсина или мандарина всегда был хотя бы один мягкий подпорченный бок. Но чудо, желанность этого подарка были не во вкусах — Дана все еще помнила восторг и трепет позднего декабрьского дня, когда они шли с мамой до дома, и Дана прижимала яркую коробку к животу. Теперь такое счастье выпало и Але.
Лешка положил самые вкусные вафельные конфеты на стол и вышел за простыню, не отвечая на Данины расспросы. Вернулся с тремя плюшевыми игрушками.
— И зачем?.. Я же все тут обчихаю.
— Постираете потом в машинке, — он отмахнулся, рассадил желто-красно-синих зверей и ушел теперь уже окончательно. Объяснил уже оттуда: — Это от Али, но сюрпризом.
— Зачем ты сказал! — тоненько заголосила младшая сестра, и мама на кухне саданула половником по кастрюле. Аля заревела.
— Я же отнес! — заорал в ответ Лешка. — Это чтобы, короче, ты хоровод водила. Она думает, что ты из-за елки, ну, утренника расстроилась. Сказала, что «зверята помогут», еще и конфет своих мерзких насовала.
Аля ревела все громче.
— Алечка! — крикнула Дана, улыбаясь в маску. Рыдания чуть поутихли: Аля не хотела пропустить ни одного Даниного слова. — Спасибо! Я все-все конфеты съем, правда.
— А хоровод? — она громко шмыгала носом, но это не от болезни, нет. Та вылазка обошлась Дане малой кровью, точнее, огромным количеством напрасных слез.
— И хоровод сделаем, и…
— Есть идите, — позвала мама грубым, надтреснутым от усталости голосом. Топоток Али — лучшее, что осталось во всей карантинной жизни, и Дана жадно прислушивалась к нему. С таким звуком барабанили капли дождя по жестяному карнизу, сыпались яблоки с деревьев на бабушкиной даче, стучал дятел в кронах старых, поеденных жуками тополей. Лешка мялся возле «двери».
— Чего тебе?
— Я бы не приносил, но она…
— Ты, главное, перчатки и маску выбрось, руки вымой хорошо. Потом с супом мне мандаринку передадите, и совсем праздник будет.
Зажженная лампа отражалась светом на круглых, словно бы яблочных, боках елочных игрушек, и Дане приятно было представлять, как Аля тащила маму в магазин, выбирала блестящие упаковочки и кукольным гребешком расчесывала мятые иголки.
— Да она вообще тут уже…
Лешкин голос оборвался, и оборвался на страхе, на высокой визгливой ноте, которую Дана замечала порой и у себя. И страх этот не был страхом за себя или о себе, это был страх за кого-то — во входной двери заскрежетал ключ.
Папа вернулся.
Если папа увидит елку и поймет, что к Дане кто-то заходил… Захотелось набросить на пластиково-мягкие иголки одеяло, как на клетку с попугаем. Спрятать, утаить. Оставить для себя.
Дана не сознается: скажет, будто бы ей просунули коробки вместе с обеденной тарелкой. Отец по обыкновению своему вернулся взвинченный — Дана слышала по ночам, как он от безысходности воспитывает маму, и хотела выйти к ним прямо так, без маски, и близко-близко подойти, чтобы одним своих дыханьем… Но в «зале» теперь спали Лешка с Алей, и выходить было нельзя.
Да и вряд ли бы Дана решилась на такое. Где ты, ненависть, искренняя и все перекрывающая? Как с тобой было бы легко.
Прорвался запах от ведра, затянутого полиэтиленом — мать сыпала туда хлорку, лила просроченные гели для душа, но вонь стояла, как в коровнике. Она только усиливалась, стоило прийти отцу: Дана редко-редко дышала ртом и прислушивалась, как он бурчит на Алю, как взвизгивает молния на его теплой куртке. Все: и мама, и дети, — должны были встречать отца с улыбками и объятиями, изображать счастье. Дана радовалась, что болезнь избавила ее хотя бы от этого театра.
А потом отец закашлялся.
И Дана поняла, что бог — если он и вправду существует — все же услышал ее горячую, полубредовую молитву. Правда, по-своему.
И по-своему покарал.
Глава 15. О любви
Стас ждал в институтской столовой — той самой, где частенько за дальним столиком работала Кристина, рисовала домашних питомцев на продажу. Он сидел напряженный, все такой же недовольный и листал ленту в телефоне. Маша замешкалась на пороге, прижалась спиной к двери и пропустила горланящих студентов, посильнее затянула маску на носу. Руки у нее шелушились и чесались от спирта, но в перчатках ходить Маша стеснялась: редко кто в автобусе даже маску натягивал выше подбородка, не говоря уже о дистанциях.
Но вирусы подождут.
Стас.
Это до сих пор казалось ей нереальным — всю жизнь Маша была где-то на краю, периферии, незаметная, как бы ни выпрыгивала из штанов, а тут вдруг Стас. Ждет. И даже, быть может, обрадуется ей. Она волновалась перед каждой встречей.
Папа никак не возвращался из затянувшегося путешествия — может, не хотел помогать Маше с лысым котом, давал им свободы, а она уже отчаялась до той степени, что согласилась бы на любую поддержку. Гордость перегорела внутри, истлела в белую золу. Папа был вольным поэтом, человеком мира, человеком-вдохновением и еще тысячей слов, которыми щедро присыпал свое беззаботное и безработное существование, а Оксана звала его исключительно лодырем и сидельцем на чужой шее. На ее шее — в социальном центре особо не заработаешь, и Оксана брала бухгалтерские подработки на дом, часто сидела после смены, уставившись красными глазами в экран ноутбука, и оформляла документацию для частников. Раньше она пыталась устроить папу на работу, сама отвозила его до дверей к назначенному времени, но папа, замечтавшись, уходил куда и когда хотел, мог сутки напролет вымарывать строчки, чтобы сбить в крепкую связку всего лишь два слова, и начальству, конечно, такое было не по душе. Всем казалось интересным со стороны поглазеть на живого поэта, но когда этот поэт срывал сроки, не включал компьютер до конца рабочего дня или во время обеда четко поставленным голосом скандировал свежеслепленные четверостишья, очарование быстро рассеивалось. Папу увольняли, он спал до ужина и завтракал крепко заваренным сладким кофе, бродил по улицам и впитывал «жизнь хрущевок». Оксана со спокойным лицом ругалась и снова устраивала отца на службу.