— Да.
И все. Никто не питал особых иллюзий, что Маша справится — в каждом волонтере была не только любовь Анны Ильиничны, но и воспоминания о его скверном характере, и ладно еще, что не дошло до убийства: или кота, или самой Маши…
Дана после смерти отца чуть отрастила волосы, и теперь пряди торчали в разные стороны, чем, кажется, очень ее веселили. Дана привела с собой и брата, который слонялся из угла в угол, украдкой от старшей сестры доставал телефон, и маленькую Алю — Кристина помнила, как в розово-плюшевой общажной комнате Виталий Павлович ловко управлялся с малышкой, то веселя ее, то укладывая спать. Аля жалась, разглядывала картины и выставленные на обычных школьных партах безделушки круглыми глазами, молчала. Дана показала ей каждое полотно и рассказала о каждом человеке — о птичьих трелях и переборе гитары, о песнях, которые умерли вместе с Яриком, потому что никто из них, волонтеров, не умел играть, да и пели все скверно; про Анну Ильиничну с ее ракушками на браслете и невыносимым котом, про… Истории не заканчивались, и Аля, которой жуть как хотелось носиться и верещать, стояла, быстро кивала сестре и дергала ее за руку:
— А это что? А это откуда? А вон там…
Кристина поглядывала на Дану почти с завистью: у нее все проблемы были позади. Отца закопали, мать устроилась на работу на завод (кто-то из отцовских приятелей похлопотал), да и сама Дана улыбалась так спокойно и не на показ, как улыбались только люди счастливые, справившиеся с горем. Хотя бы маска ее выглядела органично, живо, и это уже значило немало, даже если внутри до сих пор гнило и болело. Со стороны Дана казалась отличной матерью, той самой, которой Кристина мечтала стать. Она возилась с Алей, успевала хлопнуть брата по рукам, таскала его следом, заботливо поправляла рукава или туфельки, натянутые на теплые зимние носки… Кристина уверяла себя, что любуется. Только во рту отдавало горечью.
Маша водила Сафара по знакомым полотнам, рассказывала, даже легонько касалась пальцем — будто мазки дешевой краски были человеческой кожей, все еще хранящей тепло. Сафар взглядом подыскивал те места, где был сам, и где не была Маша, они перебивали друг друга, делились какими-то мелочами, которые обычная память давно затерла бы, уничтожила, но они, эти два удивительных ребенка во взрослых телах, бережно хранили и разделяли друг с другом. За ними потянулась вереница из пенсионерок: одно дело прочесть на белом прямоугольничке под картиной имя, возраст, дату смерти, порой — причину, и совсем другое слушать, как бабушка вязала носки с цыплячьими клювами для неродного внука, потому что подруга ее умерла рано и не успела понянчиться, и а той жалко было оставлять малышню без бабушки; или как в пургу замерзла заведующая одного из садиков, что до ночи сидела с забытым ребенком, мать которого снова ушла в запой, а потом пожалела денег на такси.
Сафар с Машей, кажется, не замечали этого интереса. Маша то и дело вытирала щеки ладонями.
Кристина посмеивалась над ними, но по-доброму. Ей и самой иногда не хватало этой детской беспечности, незамутненного взгляда, полного чужой памяти, чужой радости или боли.
— Круто как! — вздохнула Дана, проходя мимо. Ее за руку, словно за веревочку, упрямо буксировала на себе Аля.
Кристина дернула плечом. Кажется, она сама и вправду немного оттаяла. Примчалась Галка — заспанная перед ночной сменой, лохматая и худая до прозрачности. После болезни, после похорон матери она истончилась так, что выглядела едва заметной. Поубавилось и хищности, и едкости, и напускной веселости в глазах, их затянуло чем-то, смутно напоминающим печаль — так вьюном затягивает уличную стену, ничего за темной листвой не разглядишь. И свитера, и пальто болтались на ее костлявом теле, и даже из ботинок, казалось, она вот-вот выпрыгнет, но Галка ничего не замечала. Она отмахнулась от гардеробщицы, наспех стряхнула талую воду и подбежала к Кристине:
— Не вели казнить, вели слово молвить! Много я пропустила?
— О да, — теперь уже Дана подтянула к ним Алю, шмыгающую носом от такой несправедливости, — выступление ансамбля «Молодость», которому далеко за, торжественную речь от депутата местного законодательного собрания и председателя по культуре и…
— Страдай, в общем, — влезла Кристина.
— Ага, у Кристиночки нашей такие щеки красные были, что я думала, она убьет кого-нибудь, — и Дана сыто, довольно расхохоталась, чем притянула на них прискорбные старушечьи взгляды. Аля с любопытством прислушалась.
— Какая трагедия, какая потеря, — Галка стянула зимний шарф, чесечур теплый шарф, и пригляделась к Кристине: — И правда вся краснющая. Сними свитер.
— Не могу.
— Хочешь, я тебе футболку дам? У меня в рюкзаке с собой. Да не морщись ты: свежая, постиранная.
Кристине перекосило лицо. Она вспомнила кожаные обтягивающие штаны, шампанское и душистые розы, маленькие закуски-тарталетки на столах с белоснежными скатертями, и чуть сама не расхохоталась. Футболку! Вот так закончится ее первая выставка картин.
Галка ждала, дружелюбно расстегнув рюкзак.
— А давай. Хуже все равно не будет.
Кристина вернулась из туалета, будто бы помолодев на десяток лет, сунула влажный от пота свитер в чей-то пакет и поняла, что жизнь налаживается. Галка вглядывалась в мертвый портрет Анны Ильиничны — Кристина столько в него вложила времени и стараний, что тот казался одним из самых удачных, одиноким по сути своей, где каждый мазок — печаль и потеря. И не поймешь, что Кристина ухватила, где это пряталось: в драпировке тканей или мертвом ракушечнике, в воспоминаниях о муже или кошачьей любви, но картина завораживала.
Опрокидывала на миг.
От сквозняка хлопающей двери — кто-то собирался и сбегал тихонько, кто-то заглядывал и скрывался в черных музейных лабиринтах, — картины чуть вздрагивали на стенах, как от дыхания. Кристина бродила от одной к другой, наизусть выученной, и тоже всматривалась в блики под плохим выставочным светом.
Они снова собрались вчетвером, когда никого из пенсионерок в зале не осталось, а хмурые тетушки с завитыми баклажанового цвета волосами, в праздничных блузах и длинных черных юбках, уже устали вздыхать и коситься. Сафар уехал домой, сославшись на дела, но лицо его к концу так побледнело, что никто и не сомневался — сил у него не осталось. Маша проводила его до дороги, сделав вид, что просто увлеклась разговором, а совсем не собирается подхватывать Сафара в случае чего и волочить на себе обратно, как подкошенного, искать нашатырь и расстегивать тугой воротник белой парадной рубашки.
— Поздравляю вам, барышни! — Галка как всегда прищурила глаза. — По сто грамм?
— В музее? — Маша покосилась на смотрительниц.
— Да мы быстренько, у меня бутылочка-крошка…
Откуда-то с внуками наперевес появился Палыч, послышалось рыдание, и все внимание переключилось туда, а Галка, не теряя времени, подтянула рюкзак к подбородку и глотнула вина. Сунула рюкзак дальше, и каждая торопливо выпила, даже Маша, едва пригубив, поморщилась:
— Кислое.
— Ежевичное! Ты просто ребенок еще, — Галка забрала рюкзак, звякнула молниями. — Такой день нельзя оставлять без вина. Сколько мы с вами вместе трудимся, а?.. Целую жизнь, кажется.
И замолкла, похолодев глазами. Каждый мог прочесть по ее лицу мелькнувшие мысли о матери — Галка справлялась, но сколько ей это стоило сил и стойкости, не хотелось даже представлять. Дана тайком рассказала Кристине о Михаиле Федоровиче — Галка еще долго боролась с остатками чужой памяти в голове, заглушала их, перекрывала своим, наживую, и после того разговора с дочерью наконец-то пошла на поправку.
Вдвоем с Даной они тянули друг друга за волосы из болота.
И обе наконец-то выглядели живыми.
— Сахар твой жив еще? — вино побежало по венам, разгладило Галкино лицо.
— Живой, — кивнула Маша. — Мы со Стасом думали, что… Испугались, в общем. Он плохенький совсем. Недолго протянет.
— Надо будет нагрянуть к вам в приют, — вмешалась Дана. — И руками поможем, и с котом попрощаемся. Ради Анны Ильиничны.
— Ради Анны Ильиничны! — поддержала Галка и снова глотнула из рюкзака.
Влетел в музейный холл какой-то долговязый человек, навис над седенькой тетушкой, резко развернулся на каблуках и направился к ним. Лицо у него побагровело от прилившей крови, глаз почти не было видно:
— Ты почему на звонки не отвечаешь?! — сразу накинулся он на Машу, и та, сгорбившись, полезла в карман за мобильником.
— А это, видимо, и есть Стас, большая Машина любовь, — фыркнула Галка и прижалась к Маше плечом. — Молодой человек, как грубо.
— Ты кто такая вообще?
— Вы еще передеритесь тут, — примиряющее выставила ладони Дана, и из-под ее руки тут же выскочила и помчалась по залу младшая сестра.
— И подеремся, если надо. Хамит, понимаешь.
— Галь, не надо, — Маша заглянула в телефон с таким раскаявшимся видом, будто ее увидели обнаженной посреди запруженной людьми площади. Стас пыхтел.
— Сам разберусь.
— Я вижу, как ты разбираешься. Будет он еще орать, — и Галка обхватила Машу рукой за плечи. — Ты кого нашла-то вообще?
— Перестань. Я его люблю.
— Как полюбила, так и разлюбишь. Мы с тобой еще поговорим по этому поводу. Работа небыстрая, но жизнь-то чего ломать?.. Столько пацанов вокруг красивых, а ты зверюгу какого-то выбрала.
— Все сказала? — Стас вытянулся с таким видом, будто вот-вот ударит ее. Даже Виталий Павлович, обвешанный внуками, потянулся на громкие голоса. — Она сама решит, как и кого ей любить.
— Ты…
— Проблемы? — Палыч улыбался, но недобро, с угрозой.
Стас отступил.
— А еще у нас Сафар есть, — влезла захмелевшая Галка, — он к Маше, как к дочери относится. Так что попробуй только…
— Ну пожалуйста! — Маша, пылающая, вырывалась и подхватила Стаса под локоть. — Пойдем, я тебе скажу… я же звала на выставку, не помнишь? Надеялась, что ты приедешь.
— А напомнить не судьба? — зашипел он, косясь на Галку. — Я что, все сам помнить должен?!