– Нет, печень моя в норме. Однако, вы правы, предмет для беспокойства имеется.
– Слушаю вас.
– Не знаю, как и сказать… – замялась Сашенька.
– Я тоже вчера не знал, как открыться. А вы подбодрили: «Смелее, Соломон!» И все разрешилось. Теперь моя очередь: «Смелее, ваше сиятельство!»
– Дело крайне деликатное…
– Только с такими ко мне и приходят. Потому что все в Ораниенбауме знают: Соломон не человек, а могила. Никому про чужой геморрой не разболтает.
– У меня геморрой такой: ко мне приехал в гости родственник, мужчина сорока лет. Неженатый.
– Брак – непростое решение, ваше сиятельство. Особенно в Петербурге. Больно жизнь там дорога. Семью прокормить сложно.
– Но отсутствие супружеских отношений его нервирует.
– Так можно понять. Брат мой Самуил тоже страдает. Но где тут найти еврейку?
– А мой несчастный родственник постоянно испытывает… как бы это обозвать? Острое желание, постоянную потребность в женщине… Понимаете?
– Кажется, да, княгиня, – пробормотал Соломон, от души сочувствуя доктору Прыжову.
Тот зашел в аптеку утром, осведомиться, как найти дом Мейнардов, где проживает его невеста. Кто бы мог подумать, что несчастный доктор страдает таким редким и очень осложняющим жизнь расстройством?
– Боюсь, ваше сиятельство, порошки и мази от подобной хвори пока не изобретены.
– Знаю, но имеется естественный способ…
– И? – Соломон не мог понять, чего от него хотят.
– Где найти в Ораниенбауме…
– Вот о чем речь. Помогу. Знаю несколько особ, этим промышляющих. Только не подумайте дурного. Эти дамы… мои покупательницы. Городок наш невелик, все обо всех знают…
Сашенька вспомнила Четыркину. Если разболтает про салон, весь город будет знать про подвиги, которых княгиня не совершала.
– Могу предложить на выбор: двух прачек, трех белошвеек, одна вдову…
– Не хочется, чтобы родственник путался с кем попало. От девиц без билета[99] легко заразиться. Присоветуйте солидное заведение.
В Петербурге, где большую часть населения всегда составляли холостые мужчины, продажная любовь процветала с самого основания. Петр Великий, сам блуду не чуждый, никак тому не препятствовал. Однако его племянница Анна Иоанновна придерживалась более строгих правил, потому запретила и публичные дома, и содержание «непотребных девок» при трактирах. Но с запретом заведений проституция не исчезла, просто стала тайной. И в самом начале правления Екатерины Второй привела к эпидемии «франц-венерии»[100]. Новая императрица решительно пошла на карательные меры. За «беспорядочное поведение» женщин штрафовали, помещали в смирительные дома и даже ссылали на Нерчинские рудники. Но все было тщетно. Мужская похоть по-прежнему требовала свое, а спрос, как известно, подталкивает предложение. И, проявив присущую ей мудрость, Екатерина отступила, освободив от наказаний блудниц, согласившихся на периодический медицинский осмотр. Впрочем, содержание борделей так и осталось под запретом.
Указы Екатерины оставались в силе аж до середины сороковых годов XIX века[101]: де-юре за «непотребство» грозило уголовное наказание, но де-факто состоявшие под врачебным надзором проститутки от него освобождались. В отсутствие легальных публичных домов процветали тайные. Заглянувшего туда клиента могли и убить, и ограбить. И в 1843 году после долгих споров было решено по примеру европейских стран разрешить maison de tolerance[102], или, как их еще называли, бордели.
Николай Первый обожал все регламентировать. Бордели исключением не стали. Открыть его могла лишь женщина в возрасте от тридцати пяти до пятидесяти пяти лет, причем в своем заведении она была обязана проживать. Ближайшие церкви и гимназии должны были отстоять от борделей на сто пятьдесят саженей[103]. Заниматься проституцией разрешалось с шестнадцати лет. Все девицы, работавшие в публичном доме, должны были иметь так называемый «желтый билет» – особую книжку, которая выдавалась полицией в обмен на паспорт. Кроме медицинских и паспортных сведений там размещались правила поведения для публичных женщин. Блудница в любой момент имела право прекратить свой постыдный промысел и обменять обратно билет на паспорт. Контроль за публичными домами был возложен на врачебно-полицейские комитеты. Всех девиц два раза в неделю осматривал доктор. Эти же комитеты при содействии исполнительной полиции разыскивали тайные притоны, выявляли женщин, занимавшихся проституцией незаконно, и осуществляли контроль за так называемыми «бланковыми»[104].
Выйдя от Соломона, Сашенька пошла обратно в Нагорную часть. Именно там, на Михайловской улице, находился единственный в Рамбове публичный дом для солидной публики.
Как ей представиться? Как объяснить, чего добивается? Способны ли понять ее благородные порывы женщины, лишенные нравственности?
Никакого сочувствия и жалости к ним Сашенька не испытывала. Одно глубокое презрение. Любая здоровая баба всегда способна заработать трудом честным: устроиться прачкой, кухаркой, горничной, etc… Или выйти замуж, составить счастье и себе, и достойному человеку. Так нет же – эти предпочли торговать собой, разносить дурные болезни, губить душу и тело.
Сашеньку передернуло. Несмотря на жару, она почувствовала озноб и легкую головную боль. Около поворота на Еленинскую притормозила, осторожно выглянула за поворот – не дожидается ли ее Волобуев? Нет! Однако свернуть не решилась, хотя нужная ей Новая улица, с год назад переименованная в Михайловскую, начиналась именно от Еленинской. Пошла дальше вверх до следующего перекрестка и только там завернула на параллельную улочку. По ней и дошла до Михайловской.
И вот он – двухэтажный неприметный домик. Подойдя к двери, княгиня позвонила в колокольчик.
Со второго этажа раздался в ответ недовольный женский голос:
– Кого в такую рань?
– Не боись, Анютка, не к тебе, – ответили ей из соседнего окна. – К тебе лишь по ночам, когда хари не видать.
– Заткни хавальник, Монька, не то зубья перещитаю.
Тут дверь и открылась.
– Вам кого, барыня? – удивилась пожилая тетка в сарафане и фартуке, в руке державшая половую тряпку.
– Дозволите войти?
– Звиняйте, только для господ, – тетка попыталась захлопнуть дверь, чего Сашенька не допустила, перешагнув через порог.
– Я знаю.
Баба оторопела:
– И чаво?
– С хозяйкой надо поговорить.
– А-а-а, – протянула баба, придирчиво осмотрев Сашеньку с головы до ног. – Не старовата ли будешь?
Сашеньке захотелось вырвать тряпку и отхлестать бабу по физии. Она с трудом сдержалась:
– Не твое дело. Доложи, княгиня Тарусова к ней.
Баба засмеялась, обнажив беззубый рот:
– Ишь ты, княгиня.
И исчезла в глубине коридора, дав Сашеньке войти внутрь. Маленькая шинельная с вешалкой в углу, справа лестница на второй этаж, слева гостиная с мягкой мебелью и фортепиано, в углу которой буфет с рюмками и стаканами. Подойдя к нему, Сашенька открыла створки буфета. Ну и ну! Бутылки с ликерами, виноградными и столовыми винами.
Увы, запрет на продажу в борделях спиртного повсеместно нарушался.
– Хотите выпить? – раздался голос сзади.
Сашенька повернулась. Если бы эту даму в строгом черном платье, с тщательно уложенными черными с проседью волосами, с лорнетом на шейной цепочке она встретила на улице, приняла бы за классную даму или супругу небольшого чина в отставке. Но никак не за хозяйку борделя.
– Нет, спасибо, – пробормотала Тарусова.
– Гостям мы горячительного не подаем. Для себя держу, – и, ловко отодвинув Сашеньку, хозяйка закрыла створку буфета на ключ. – Прошу ко мне в кабинет.
Коридор был полон девиц. Всем хотелось поглазеть на новенькую:
– Гляди, Монька, платье…
– Пятьсот рублев…
– Выше бери, тыща.
– А точно княгиня?
– А сама не видишь?
Сашеньку девицы разочаровали. Самые обычные. Ни красоты, ни печати разврата на лице. Чуть постарше Тани с Ниной. Все в ночных рубашках, не чесанные с ночи. Хозяйка на них цыкнула:
– А ну живо белье менять.
Девиц сдуло.
Они зашли в кабинет, вполне обычный для делового человека: шкаф, заставленный папками с тесемочками, письменный стол в бумагах. Хозяйка села в кресло, показав Сашеньке на стул сбоку:
– Ласточкина Домна Петровна, титулярного советника вдова.
– Княгиня Тарусова Александра Ильинична.
– Если вина не желаете, может, чаю?
Сашенька помотала головой.
– Кофе? Лимонад? Оршид? Нет? Тогда к делу. Билет при вас?
– Ваша прислуга меня не поняла…
– Так и подумала. Потаскушка или нет, различаю сразу, по глазам, – объяснила Домна Петровна. – Тогда что желаете? Только покороче. Расчетные книжки надо заполнить.
В публичных домах содержательницы нередко обманывали своих работниц, потому правительство обязало их вести расчетные книжки, подобные фабричным.
– Мой муж – присяжный поверенный. Он будет защищать князя Урушадзе. – Сашенька тоже владела искусством читать по глазам и сразу поняла, что произнесенное имя Домне Петровне знакомо. – Он ведь заходил к вам?
– Паспортов не спрашиваем.
– Молодой, высокий, очень красивый мужчина кавказского типа. Его невозможно забыть. Бывал такой?
– Не помню.
– Но как же…
– А что ваш кавказец натворил?
– В том-то и дело, что ничего. Но его тесть, граф Волобуев, обвинил его в ограблении…
– Что вы говорите? Я сочла это шуткой. Так Волобуеву и надо. Должен мне бурун денег.
– Значит, знакомы? И с ним, и с Урушадзе?
Ласточкина промолчала. Но ведь молчание – тоже согласие. И Сашенька ринулась в атаку: