И здесь я подхожу к едва ли не самому «проклятому» вопросу научной этики, проблеме, которую невозможно раскрыть во всей полноте на страницах этой книги. Разве что пройти по касательной, чиркнуть «блинчиком» по водной глади, скрывающей под собой марианские впадины. Речь идет о моральной ответственности ученого за возможные последствия его исследований, в том числе такие, о которых он и не помышлял, трудясь в своей лаборатории или тихом уютном кабинете. Особенно остро этот вопрос встал после изобретения и боевого применения атомной бомбы. Как известно, один из ее создателей заявил, что это была всего лишь «хорошая физика» и поэтому угрызения совести его не мучают{206}.
Кратко и метко суть проблемы выразил Игорь Губерман:
Успехи познания благостны,
Хотя и чреваты уронами,
Поскольку творения фаустов
Становятся фауст-патронами.
Понимал ли Дарвин «взрывоопасность» своей теории, или, ставя вопрос иначе, предвидел ли он рождение чудища, которое присвоит себе его доброе имя? Судя по тому, как аккуратно, не сделав даже намеков, он обошел в «Происхождении видов» все темы, связанные с возникновением Homo sapiens и человеческого общества, – более чем понимал и, вполне вероятно, что-то такое предвидел. Не помогло. Своим появлением социал-дарвинизм как бы оправдал опасения тех ранних критиков дарвинизма, которые увидели в новой теории угрозу основам общества (см. об этом в главе 2). Впрочем, их самые мрачные предсказания не сбылись – дарвинизм восторжествовал, но общественные устои не рухнули, Великобритания не превратилась в подобие Римской империи периода упадка, религия и церковь не ушли в небытие. Тем не менее основанные на дарвиновской теории (не будем сейчас разбирать, насколько адекватно) социальные и экономические идеи стали распространяться по всем развитым странам тогдашнего мира. Такие выражения, как «борьба за существование» и «естественный отбор», пошли в массы, их стали толковать на разные лады и использовать в собственных целях политики, бизнесмены, революционеры. Дарвин никак не мог этому помешать, джинн выбрался из бутылки и начал самостоятельную жизнь, ловко пользуясь именем и авторитетом великого ученого.
Большинство историков науки, исследовавших этот вопрос, считают, что в данном случае Дарвин, как Ванька Морозов в песенке Булата Окуджавы, «ни в чем не виноват». В качестве доказательств они ссылаются на его гуманистические взгляды, например решительное неприятие рабства, а также тот факт, что типичные для социал-дарвинизма идеи высказывались некоторыми мыслителями и политиками задолго до опубликования дарвиновской теории. А сколько несознательных, стихийных «социал-дарвинистов» знает история человечества? Ими были древние спартанцы и римляне, умерщвлявшие «неудачных», по их мнению, младенцев сразу после рождения. Из современников Дарвина историки особо выделяют Герберта Спенсера, одного из самых популярных и влиятельных социологов и философов той эпохи. Его с полным основанием называют «социал-дарвинистом до Дарвина»{207}. Еще в 1852 г. он вполне по-мальтузиански писал о том, что извечная нехватка продовольствия и голод – это зло, благотворное для человечества, ведь оно стимулирует прогресс нашего вида и в каждом новом поколении отбирает лучших для выживания. За несколько лет до Дарвина Спенсер рассуждал о борьбе за существование{208}, а после выхода в свет «Происхождения видов» сокрушался о том, что не догадался распространить принцип отбора на живую природу, уступив лавры создателя теории эволюции другому. При этом Спенсера нельзя назвать бездушным и аморальным человеком – он ратовал за помощь бедным, был пацифистом и, подобно Дарвину, решительно выступал против рабства. В том и заключалась дьявольская двусмысленность социал-дарвинизма, что он, словно гетевский Мефистофель, считал себя частью силы, творящей зло, которое в итоге оказывается добром.
Я бы сказал, что социал-дарвинизм как особый взгляд на человеческое общество существовал давно, но до появления теории Дарвина не имел ни имени, ни подходящей теоретической основы. Дарвин, сам того не желая, предоставил ему и то и другое{209}. Кроме того, он был человеком своего времени и отчасти разделял бытовавшие в его социальном окружении, научном и вненаучном, (пред)убеждения и предрассудки, поэтому в сочинениях Дарвина можно найти вполне социал-дарвинистские высказывания. Одно из них я привел в начале этой главы. Рабство возмущало Дарвина как чудовищное насилие над волей и свободой человека, но при этом он был уверен, что расы «по природе» не равны между собой и их можно выстроить на лестнице совершенства от «низших к высшим». Как и почти все европейские натуралисты того времени, он признавал, что верхнюю ступень этой лестницы занимает «белая», или кавказская, раса, а далеко внизу, у ее подножия, безнадежно копошатся всякие там «цветные», в первую очередь «черные» племена.
Повторюсь, это был научный мейнстрим позапрошлого века{210}. Из откровенно расистских высказываний, которые позволяли себе крупнейшие, самые продвинутые биологи и социологи позапрошлого столетия, можно без труда составить небольшую антологию.
Вот Жорж Кювье, величайший зоолог и анатом первой трети XIX в.: «Самая низкая человеческая раса, раса негров, облик которых наиболее близок к облику неразумного животного и ум которых нигде не развивается настолько, чтобы достигнуть… малейшей видимости последовательного знания»{211}.
Вот упомянутый выше Герберт Спенсер: «Негры, отправляющиеся при любом постигшем их бедствии в лес и молящиеся о помощи духам умерших родственников, показывают этими действиями низшую природу своей расы» (курсив мой. – М. В.){212}.
Вот немецкий биолог Эрнст Геккель, рассказ о котором впереди: «Низшие люди (австралийцы, африканские негры, тасманийцы) со всей очевидностью близки к высшим обезьянам (горилла, шимпанзе, оранг), намного ближе, чем высшие человеческие расы»{213}.
Их менее выдающиеся (и потому давно и прочно забытые) современники вообще не стеснялись в выражениях. Один из немецких коллег Геккеля утверждал, что существуют «человеческие племена, стоящие даже ниже [некоторых] животных». Их умственные способности уступают интеллекту слонов, лошадей и собак. Бывают якобы и такие племена, которые способны к членораздельной речи не больше, чем говорящие попугаи{214}.
Нечастые, но довольно характерные социал-дарвинистские высказывания можно найти в приватных письмах Чарльза Дарвина, не предназначенных для публичного распространения. Как либерал по своим политическим взглядам, он положительно относился к свободной экономической конкуренции и критиковал профсоюзы, стремившиеся ее ограничить в интересах рабочих. Это, по мнению Дарвина, может принести «большой вред прогрессу человечества в будущем»{215}. Часто цитируют его письмо 1881 г., в котором он обсуждает многовековую борьбу европейцев с турками, скорее всего, под впечатлением событий недавней Русско-турецкой войны:
Вспомните, как еще несколько веков тому назад народы Европы рисковали оказаться под властью турок и как смешна подобная идея сейчас! Более цивилизованные так называемые кавказские расы победили турецкую дыру (the Turkish hollow) в борьбе за существование. Глядя на мир в недалеком будущем, [мы увидим] сколь бесконечное число низших рас будет уничтожено высшими цивилизованными расами по всему миру{216}.
Он совсем не радовался гибели «низших рас» и не воспевал «бремя белого человека», миссия которого – нести свет культуры и цивилизации отсталым «дикарям»{217}. Скорее, Дарвин с грустью констатировал исторический факт истребления одних рас другими, что, однако же, представлялось ему неизбежным, вполне соответствующим предсказаниям его теории.
Но даже будь Дарвин абсолютно аполитичен, он и его учение были просто обречены оказаться в интеллектуальной ловушке социал-дарвинизма. Мина замедленного действия заложена в самой его теории, требовалось лишь развить ее логически. Если человек – всего лишь один из видов животных, возникший в ходе биологической эволюции (отрицать это решительно невозможно), то он должен подчиняться тем же эволюционным законам, что и прочие живые существа. На неизбежность социал-дарвинизма указывает сама быстрота, с которой он возник. Если оставить в стороне Спенсера, то победное шествие социал-дарвинизма по Западной Европе началось уже через три года после опубликования «Происхождения видов». А завязался этот исторический сюжет с того, что французы называют cherchez la femme.
Дарвин очень хотел, чтобы «Происхождение видов» было издано на французском, но долго не мог найти переводчика, раз за разом отсеивая предложенных кандидатов. Одному оказался не по зубам перевод научной терминологии, другой был на дурном счету у парижских издателей за свою близость к социалистам (включая Александра Герцена, русского эмигранта, обитавшего в Лондоне){218}. Наконец Дарвину удалось найти француженку Клеманс Огюстин Руайе (1830–1902), жившую в то время в Швейцарии (рис. 5.2).
Это была личность во всех отношениях незаурядная{219}. Она представляла собой редкий в те времена и сильно раздражавший многих тип ученой женщины, самостоятельно мыслящей и смело вторгавшейся в сферы, которые считались безусловной привилегией мужчин. Недаром Руайе стала одной из первых активных сторонниц и пропагандисток феминизма. Она преподавала музыку и иностранные языки, а увлекшись естественными науками и политической экономией, обратилась к книгам Ламарка, Лайеля и Мальтуса. В начале 1860-х гг. Клеманс уже выступала с публи