Заглядывал Алексей и в чайную с ночлегом поселенца Рогова, и в квасное заведение Адреянова. Кабаки на Сахалине запрещены. Людям любого состояния выпить и закусить негде. Некоторые хлестали одеколон, а затем ходили по улицам и благоухали пачулями с мускусом… Между тем где-то в Корсаковске существовал подпольный водочный завод. Полиция безуспешно пыталась его обнаружить. Неведомыми путями спирт попадал в город. Здесь его разбавляли и разливали в бутылки. Для крепости настаивали потом на табачных листьях, и получался продукт под названием «самосядка». Особенно старался отыскать тайный завод Ялозо. Фельдман разъяснил Алексею загадку этого необычного служебного рвения. Оказалось, Фома Каликстович вошел в стачку с директором отделения колонизационного фонда Полуянским. Лакей открыто торговал водкой со двора квартиры титулярного советника. Прибыль чиновники делили поровну. Подпольный завод резко снизил их обороты: его водка была дешевле. Ялозо пытался завести среди населения осведомителей, но корсаковцы молчали… Лыков знал, что и в квасном заведении, и в чайной водку наливают. Проверенным посетителям. Более того, чайную именовали в городе кабаком. Она даже имела неофициальное название «Райские черти». Начальник округа передал через Ваньку Пана, что лучше отдаст свои деньги туда, нежели жуликам-чиновникам. И Рогов, и Адреянов отрицали, конечно, любые операции с вином. Но когда приходил Збайков, наливали ему в баклажку «для самого». Алексей строго-настрого запретил брать что-либо бесплатно. Збайков платил, что положено, безо всяких скидок. Наверное, это было незаконно и неправильно. Но деньги Лыкова поддерживали обороты подпольщиков в ущерб ворам от казны. И людям это нравилось.
Другим бойким, по здешним меркам, заведением была лавка Жакомини. Она помещалась на главной в городе Николаевской улице. Лавка торговала всем: пуговицами, японскими веерами, топорищами… Жакомини было трое: отец, мать и сын. Родом откуда-то с юга России, они прибыли на Сахалин по приговору военного суда, за убийство. Грех совершил отец, но семья его не бросила. Все они любили и поддерживали друг друга, и это создавало вокруг них особую атмосферу. Приветливые и порядочные, Жакомини никогда никого не обманывали и стойко несли свой крест.
Прочие лавки не заслуживали внимания. В Корсаковске существовало всего четыре регулярные улицы. Зато по склонам горы и в соседних падях укрылись слободы. Что там творилось, полиция старалась не замечать. Пристанодержательство и скупка краденого процветали. А еще проституция, игра в карты и подделка записок на водку. Как и всюду, прятались тут и беглые. Деранув из тюрьмы, не все спешили в тайгу: там трудно и голодно. Многие месяцами проживали в слободе, в двухстах саженях от кандального отделения. А по ночам грабили, чтобы заплатить за постой. В мае Фельдман случайно выследил такую шайку. Оказалось, они квартировали через дом от него, дожидаясь удобного момента. Ребята собирались ни больше ни меньше как захватить пароход. И удрать на нем в Америку!
Случались и серьезные преступления. Неизвестные зарезали зимой богатого якута-пушноторговца. А в Третьей Пади убили отставного фельдфебеля, державшего лавку. Эти дела так и не были раскрыты.
Лыков постоянно искал возможность учредить в городе свою агентуру. Как обнаружить лагерь беглых «иванов»? Из кабинета его не найдешь. Но все вокруг были ссыльнокаторжными, настоящими или бывшими. И законы тюрьмы являлись для них обязательными.
Первый человек, кто согласился поговорить с сыщиком, был вольный поселенец Хомутов. Жилистый подвижный старик представлял собой редкий на Сахалине тип. Он прибыл на остров двадцать лет назад. Тогда несколько семейств из Енисейской губернии попросились сюда добровольно, в качестве колонистов. Всего приехало около ста душ обоего пола. Их поселили в Такойской долине, посреди тайги. На долю этих людей выпали страшные лишения… В 1875 году, после двух подряд неурожаев и опустошительного наводнения, колонисты отчаялись. Они попросились обратно на материк. Простейший вопрос разбирался десять лет. Ожидая решения своей участи, неудавшиеся хлебопашцы основали деревню Чибисань, на полпути к брошенному Муравьевскому посту. В 1886-м те, кто дожил, уплыли обратно. Остались только Хомутов и две бабы, вышедшие замуж за сахалинцев. Чибисань опустела, дома в ней разваливались. Хомутов жил в одиночестве возле бухты Буссе, иначе называемой Двенадцатифутовая бухта. Он ловил в ней осетров и продавал богатым горожанам, в основном чиновникам. Еще бил соболей. В Корсаковске старик появлялся редко, только за покупками. Лыков встретил его случайно и купил шкурку соболя за семьдесят пять рублей. Будет подарок Вареньке! Хомутов растрогался. До сих пор такие шкурки у него покупали за «красненькую», и это считалось хорошей ценой… А когда начальник округа позвал его к себе, накормил и подарил плиточного чаю, старик совсем растаял.
Лыков удостоил дедушку длинной беседой и осторожно завел разговор о беглых. Тут и выяснилось, что на вольного поселенца законы каторги не распространяются! То есть он может говорить начальству все, и убивать его за это каторга не велит… Хомутов поведал много интересного о прошлом. Алексей прямо попросил его присмотреть за всем мысом Анива. Власти там нет никакой, что творится – никто не знает. А за Тонино-Анивским хребтом японские фактории, без единого русского глаза вокруг. Хомутов согласился сообщать начальнику обо всех подозрительных людях. После чего взял котомку и исчез.
Вторым стал Буффаленок, он же Фридрих Гезе. Лыков улучил момент, когда они остались в доме одни, и рассказал парню всю историю. О зарезанных «иванах» в Нагасаки, о выявленном начале сахалинской «цепочки». И о подозрении, что конец ее находится где-то здесь.
– Смотри, как удобно! Ихние промыслы по всему побережью. Консульство тут. Корабли рыбацкие тоже. И все шито-крыто. Подданные царя Мэйдзи – народ очень скрытный. Сколько беглых на промыслах ни спрячь, мы о них никогда не узнаем. Там сотни рабочих, с весны до осени. Варят селедку и перерабатывают ее в тук. Шхуны постоянно приходят и уходят. Люди с железными звездами заставляют всех молчать. Сядут «иваны» на какую-нибудь лодку и уплывут. Все, конец песне.
– Что я должен делать? – спросил Федор-Фридрих.
– Для каторги ты свой, уголовный. Более того, чистяк[48], ловкий делец. Ходи, вынюхивай. Но по-умному!
И Буффаленок стал вынюхивать. В частности, он повадился посещать японские шхуны на рейде Корсаковска. Лакея начальника округа принимали там с почетом. Ему передавали для Лыкова небольшие подношения, угощали чаем. Гезе много ходил по городу и заглядывал в тюрьму. Хитрый немец научился делать на своем особом положении гешефты. Он проводил через Фельдмана, а иногда и через Лыкова разные мелкие просьбы ссыльнокаторжных. Брал за это деньги и тут же отдавал их в рост. Вскоре ловкий малый уже поставлял майданщикам карты и даже водку. Надзиратели старались не трогать человека, столь близко стоящего к «султану». Дела лакея процветали. При этом он обстряпывал их как-то особенно изящно, не обижая людей, с обаятельной улыбкой… Странно, но скоро вся каторга стала относиться к Гезе с симпатией, хотя он и был жуликом.
Лыков тоже посещал тюрьму. Очень быстро он убедился, что смотритель не на своем месте. Ванька Пан побеседовал с приятелями и рассказал хозяину много дурного о «майоре». Тот командовал тюрьмой не выходя из канцелярии. Арестантов не знал ни по имени, ни тем более по характеру. И потому попал в зависимость от старших надзирателей. Те действовали срамовски и творили что хотели. Сами зачастую из бывших каторжных, они держали арестантскую массу в деспотии. Не трогая при этом «иванов» и даже сотрудничая с ними. По жалобам надзирателей Железный Нос карал и миловал. Довольствие арестантов нагло расхищалось. А Шелькинг, с утра напившись, ходил по округе и искал чей-нибудь «мордофон». Найдя беззащитного каторжника, давал волю кулакам… Потом, довольный, словно выполнил служебный долг, садился за карточный стол. Его постоянные партнеры, Ялозо и Полуянский, обыгрывали незадачливого смотрителя и принуждали его воровать еще больше. Платили за все арестанты. Любой протест карался чрезвычайно жестоко. Ежедневно в тюрьме клали на «кобылу» десятки людей. Также Шелькинг любил в наказание уменьшать хлебные пайки на фунт. Недоданное он складывал себе в карман.
Свежее мясо каторжные едят только по праздникам, по полфунта на человека. Солонины дают больше. Обычно в неделю выходит четыре рыбные варки и три солонинные. Железный Нос приказал кормить тюрьму рыбой пять раз в неделю… Он залез даже в мыльное довольствие. Арестанту полагается в месяц двадцать четыре золотника мыла[49]. Шелькинг крал треть, меняя у поселенцев «экономию» на соболиные шкурки.
Лыков стал было бороться за справедливость в округе, но быстро понял свое бессилие. Отменить наказание, наложенное смотрителем тюрьмы, он не имел права. Только сам мог никого не пороть… Смотрители поселений перестали обращаться к нему с рапортами. Они теперь творили расправу в пределах своих полномочий.
Тогда начальник округа решил разобраться хотя бы с каторжными работами. Там тоже было много злоупотреблений. По вечерам надзиратели отдельных отраслей тюремного хозяйства приходили к смотрителю. Они говорили, сколько и каких рабочих им требуется на завтра. Шелькинг давал распоряжения. Утром надзиратель с выписанным нарядом являлся на раскомандировку и забирал нужное количество людей. Надзиратели всегда завышали испрашиваемые цифры. Выведя людей из тюрьмы, они негласно отсылали излишек на вольные работы, за отдельную мзду. Лыков дважды провел внезапную ревизию и оба раза обнаружил такие мошенничества. После этого выписки лишних рук прекратились.
Удалось несколько уменьшить и наказания. Местный палач Минаев получил от Ялозо приказ: драть, когда Лыков в отъезде. Купеческий сын, человек еще очень молодой, он пошел в палачи с испугу. Чтобы не он боялся каторги, а она его. Так же с испугу и порол – чересчур сильно. Надворный советник переговорил с ним и немного вразумил. Опять же, и совсем без наказаний нельзя… Каторга собрала всякое отрепье, которое иначе не укротишь. В итоге заключилось нечто вроде перемирия: бьют, но в меру. Арестанты вздохнули с облегчением.