{51}. В Париже умы занимал процесс над Генриеттой Келло, женой бывшего премьер-министра Жозефа Келло, арестованной за убийство редактора парижской газеты “Фигаро”, после того как газета напечатала интимное письмо премьер-министра к ней, написанное до их свадьбы, во время их адюльтерного романа. Разъяренная мадам Келло купила пистолет, поупражнялась в стрельбе в оружейной лавке, затем пришла в кабинет редактора и выпустила шесть пуль. В своих показаниях она, сама того не зная, иносказательно описала то, чему скоро предстояло выпасть на долю Европы: “Ужасные штуки, эти пистолеты. Сами по себе стреляют”{52}. Ей удалось убедить суд в том, что убийство было совершено в состоянии аффекта, и ее оправдали.
Войны никто не добивался – напротив, существовало мнение, пусть наивное, но широко распространенное, будто войны, сотрясавшие Европу в прошлые столетия, остались позади; будто экономики разных стран до того тесно связаны друг с другом, что война, даже начнись она, быстро закончится{53}. Капитал тек через границы. Экономика Бельгии была шестой в мире, и дело тут было не в производстве, а в деньгах, курсирующих по банкам страны. Усиленные коммуникации – телефон, радио, телеграф, проволочный и совсем недавно появившийся беспроволочный – помогли народам сплестись еще ближе; способствовали этому и увеличивающаяся вместимость и скорость пароходов, и развитие железных дорог. К тому же туризм, перестав быть прерогативой богатых, превратился в страсть буржуазии. Население стран возрастало, рынки расширялись. В Соединенных Штатах, несмотря на рецессию, автомобильная компания “Форд” объявила о планах удвоить размеры своего завода по производству машин{54}.
Однако старые трения и вражда сохранялись{55}. Британский король Георг V терпеть не мог своего кузена, кайзера Вильгельма II, верховного правителя Германии; Вильгельм, в свою очередь, завидовал обширным колониям Британии и ее владычеству на море – завидовал до такой степени, что в 1900 году Германия начала кампанию по строительству крупных боевых кораблей, чтобы бросить вызов британскому флоту. Это, в свою очередь, заставило Британию начать широкомасштабную модернизацию собственного флота, для чего был создан боевой корабль нового класса – “Дредноут”, оснащенный пушками таких размеров и силы, какие прежде никогда не применялись на море. Увеличивалась и численность армий. Франция и Германия, не желая отставать друг от друга, ввели воинскую повинность. Нарастала националистическая лихорадка. Австро-Венгрия и Сербия питали друг к дружке еле сдерживаемую неприязнь. Сербы вынашивали панславянские планы, угрожавшие целому клубку территорий и национальностей, входивших в состав Австро-Венгерской империи (которую обычно называли просто Австрией). Среди них были такие беспокойные области, как Герцеговина, Босния и Хорватия. Как выразился один историк: “В Европе было слишком много границ, слишком много историй, притом слишком свежих в памяти, и слишком много солдат, так что надеяться на безопасность не приходилось”{56}.
И государства потихоньку начинали планировать, как они будут использовать этих солдат, если возникнет такая необходимость. Еще в 1912 году Комитет обороны Британской империи решил, что в случае войны с Германией в первую очередь следует перерезать ее трансокеанские телеграфные провода{57}. Тем временем в Германии генералы возились с подробным планом, разработанным фельдмаршалом Альфредом фон Шлиффеном, центральным звеном которого был крупномасштабный маневр – ввод германских войск во Францию через нейтральную Бельгию, в обход оборонительных линий, выстроенных вдоль французской границы{58}. То, что Британия могла этому воспротивиться – по сути, она была бы вынуждена вмешаться как один из гарантов нейтралитета Бельгии, – как будто никого особенно не беспокоило. Шлиффен рассчитывал, что война во Франции закончится за сорок два дня, после чего германским войскам предстояло выступить в противоположном направлении, на Россию. Он не принял во внимание одного: что будет, если германские войска не одержат победу за отведенное время, а Британия все-таки вступит в борьбу.
Война началась с геополитического аналога пожара в подлеске. В конце июня эрцгерцог Франц Фердинанд, главный инспектор австро-венгерской армии, отправился в Боснию, аннексированную Австрией в 1908 году. Проезжая через Сараево, он был застрелен убийцей, которого наняла “Черная рука”, группа, ставившая себе целью объединение Сербии и Боснии. 28 июля Австрия поразила весь мир, объявив войну Сербии.
“Это невероятно – невероятно”, – сказал Вильсон во время обеда с дочерью Нелл и ее мужем Уильямом Макаду, министром финансов США{59}. Впрочем, Вильсон мог уделить происшествию лишь поверхностное внимание. Его жена тяжело болела, и это целиком занимало его сердце и ум. Он предупредил дочь: “Ничего не говори об этом матери”.
Распря между Австрией и Сербией могла бы на том и закончиться: мелкая война с непокорной балканской страной. Однако не прошло и недели, как пожар в подлеске разгорелся до огненной бури: разгорались страхи, возобновлялась вражда, создавались альянсы, возникало взаимопонимание, и долго вынашивавшиеся планы приводились в действие. Во вторник 4 августа, следуя плану Шлиффена, германские войска вошли в Бельгию; они тащили за собой гигантские, пригодные для разрушения крепостей орудия, стреляющие снарядами весом 2000 фунтов. Британия вступила в войну на стороне России и Франции – так образовалась Антанта; Германия и Австро-Венгрия взялись за руки, назвав себя “Центральными державами”. В тот же день Вильсон объявил, что Америка будет соблюдать нейтралитет; в его обширном заявлении говорилось, что военным кораблям Германии и Британии, а также всех остальных воюющих держав запрещено заходить в порты США. Позже, через неделю после похорон жены, пытаясь справиться с личным горем и обратить внимание на мировые бедствия, Вильсон сообщил нации: “Мы должны быть беспристрастны как в мыслях, так и в делах, должны сдерживать свои чувства, а также избегать поступков, какие можно было бы истолковать как предпочтение, которое мы отдаем одной из сражающихся сторон”{60}.
Американская публика полностью его поддерживала. Британский журналист Сидней Брукс в статье, опубликованной в “Норт америкэн ревью”, писал, что Америка, как всегда, склоняется к изоляционизму. Почему бы и нет? – спрашивал он. “Соединенные Штаты находятся далеко, эта страна непобедима, огромна, не имеет враждебно настроенных соседей, да и вообще каких-либо соседей, способных помериться с нею силами, жизнь ее проходит по большей части в ничем не нарушаемом спокойствии, она не знает тех раздоров, вражды и давления, что без конца оказывают друг на друга державы, мешающие жить тесному Старому Cвету”{61}.
Теоретически все было просто, однако на практике нейтралитет был штукой хрупкой. По мере того как огонь разгорался, формировались другие альянсы. Турция стала союзником Центральных держав; Япония – Антанты. Скоро война уже шла по всему свету, на суше, в воздухе, на море и даже под водой, где германские субмарины добирались до самой Британии, заходя в воды у ее западного побережья. Отдельная вспышка, порожденная убийством на Балканах, превратилась в мировое пожарище.
Впрочем, основные действия проходили в Европе, и уж там-то Германия ясно дала понять, что это будет война, какой еще не видывали, пощады не будет никому. Пока Вильсон оплакивал жену, германские силы в Бельгии входили в мирные городки и деревни, брали в заложники мирных жителей и казнили их, чтобы прочим неповадно было сопротивляться. В городе Динане германские солдаты расстреляли 612 мужчин, женщин и детей. Американская пресса называла подобные зверства “ужасающими актами” – этими словами в то время обозначали то, что впоследствии стали называть терроризмом. 25 августа германские силы напали на бельгийский Лёвен – “Оксфорд Бельгии”, университетский город, где размещалась крупная библиотека. За три дня обстрелов и убийств погибло 209 мирных жителей, сгорело 1100 зданий, библиотека была разрушена, а с нею и 230 тысяч книг, бесценных рукописей и древностей. Нападение было воспринято как оскорбление, нанесенное не только Бельгии, но и всему миру{62}. Вильсон, в прошлом – президент Принстонского университета, по словам его друга полковника Хауса, “близко к сердцу принял разрушение Лёвена”; президент опасался, что “война отбросит мир назад на три, а то и четыре столетия”{63}.
Каждая из сторон была уверена в победе, считая, что это дело нескольких месяцев, однако к концу 1914 года война обернулась зловещей патовой ситуацией: люди гибли в битвах десятками тысяч, но ни одна из сторон не добивалась преимущества. Первые великие сражения, что произошли той осенью и зимой, получили исторические названия: пограничное сражение, битва при Монсе, на Марне, первая битва при Ипре. К концу ноября, после четырех месяцев боев, французская армия потеряла 306 тысяч – почти столько составляла численность населения Вашингтона в 1910 году. Потери с германской стороны составляли 241 тысячу