Юля успела переодеться в белую полупрозрачную блузку и довольно короткую черную юбку.
Климову пришлось невольно отвести глаза.
Идеальный разрез сбоку.
Когда на столе были расставлены приборы, чашки, блюдца и запахло свежеиспеченным пирогом, когда горячий, пахнущий душицей, чабрецом и мятой чай пришелся всем по вкусу, Юля неожиданно спросила:
— Юрий Васильевич, а это правда, что вы сыщик?
Слово «сыщик» не без легкого кокетства было выделеноголосом.
Климов улыбнулся, аккуратно опустил чашку на блюдце, поблагодарил за необыкновенный чай, за восхитительный пирог, за теплое радушие хозяйки и ответил:
— Правда.
Если бы не легкий, чисто деревенский стук в окошко, — это пришел Петр; вернулся, прочитал записку, — Климову пришлось бы долго объяснять особенности своей службы, а так ему пришлось еще раз поблагодарить Ивана Максимовича и его дочь за радушный прием, снять с вешалки свой плащ и шляпу, и, переводя глаза с небольшого зеркала, висевшего в прихожей: надо же, сидел в гостях небритый! — на провожавшего его в дверях Ивана Максимовича, поцеловать Юле запястье. Переводя свой взгляд с зеркала на ее руку, он заметил у нее на шее крохотную розовую родинку под светлым завитком волос и отчего-то тайно пожелал, чтоб эта девушка была любимой и желанно-любящей: розовое с белым — символ счастья.
Глава тринадцатая
Когда они с Петром вышли от Ивана Максимовича и в лица им ударил ночной ветер, Климову почудилось, что где-то высоко над Ключеводском прокричали журавли. А может, гуси. Но делиться с Петром тем, что ему почудилось, он не счел нужным, лишь спросил, нашел ли тот Дерюгина?
Петр утвердительно кивнул, сказал, что «ибн-Федя» уже дома.
— Нарезался, гад, в дребадан.
Климову вспомнилось скуласто-плоское угрюмое лицо Дерюгина, его довольно мрачный исподлобный взгляд и неожиданная реплика: «Убью я ее, падлу…» Вспомнилась и спешка Федора «принять по махонькой».
— Славный у тебя друзяк, — с легким укором сказал Климов и передал Петру умонастроение Дерюгина.
Петр усмехнулся.
— Ерунда…
— Да, как сказать…
— Не думай… Лающая псина не укусит.
— Это псина…
— Ну, а это Федя… Сколько знаю, столько он грозит… Бухтит одно и то же…
Усилившийся ветер едва не сорвал шляпу, и Климов прихватил ее рукой, надвинул поплотнее.
— Еще скажи, что он прекрасный семьянин.
Уловив иронию, Петр помедлил с ответом, поднырнул под ветку яблони своего дома, взялся за калитку.
— Может, он и не прекрасный семьянин, но добрый — это факт. Жаль только, пьяница…
Климов не ответил. Взыскующе приглядываясь к людям, он давно заметил, что несчастных всегда принимают за пьяниц, а пьяниц считают добряками.
Петр открыл калитку, пропустил Климова вперед, предупредил, что у него собаки нет, «сам, как собака», повел Климова к дому. На крыльце сказал, что всю еду, которую им приготовила соседка бабы Фроси, он уже принес, осталось сесть за стол, дерябнуть по пятнадцать капель за упокой души, а лучше, нет, сначала выпить все-таки за встречу.
— Столько лет не виделись! Считай, вся жизнь прошла.
Петр включил свет, разделся, натянул домашние брюки, рубашку, прошел к телевизору, глянул в программку, громко объявил, что «детектив», но «мы его смотреть не будем», прошел к дивану, опустился на колени, заглянул сначала под диван, потом под тумбочку, нашарил шлепанцы для Климова:
— Бери, мой руки, щас сообразим.
По комнатам он двигался легко, с давно забытой Климовым веселостью, лишь кое-где под его тяжестью поскрипывал паркет. Большие залысины и голубые глаза выдавали в нем человека сильного и страстного. Все в нем казалось основательно-прочным, неколебимо-надежным. Загорелая шея красиво оттенялась белизной воротника.
В доме, который выстроил для семьи Петр и который он теперь готов был продать за бесценок, «если еще купят», была веранда, кухня и четыре комнаты.
Часть мебели уже стояла упакованной, готовая к отправке.
— Хорошо, что у жены есть тетка в Подмосковье, — ставя миски и кастрюлю на огонь, скороговоркой сообщал Петр Климову свои «семейные реалии». — Жена пойдет учительницей в школу, уже нашла работу…
— Кто она? — отмечая большое количество цветов на подоконниках, поинтересовался Климов, и Петр сказал, что жена по специальности биолог, а точнее, биохимик. Работала на руднике, в лаборатории.
— Дочь большая?
— С меня ростом, — Петр засмеялся, начал резать хлеб. — Пятнадцать лет девахе… Где-то в комнате должна быть фотография, посмотришь… — Заметив удивление в глазах у Климова, добавил: — Я шучу, что с меня ростом… На жену похожа… Ладненькая, все при ней, на танцы уже бегает… Невеста.
Он открутил кран на кухне, убедился, что воды нет, поднял крышку с ведра, присвистнул: «Надо же, и здесь…», взял с плиты чайник:
— Я сейчас… К соседям за водой… Забыл набрать.
Климов кивнул, вернулся в комнату, сел на диван. Взгляд уперся в черный ящик телевизора. «Может, включить?» — мелькнула мысль, но двигаться и что-то делать было лень. Сказалась нервотрепка дня. И ночь была бессонной из-за зуба… Спасибо зубнику, теперь — порядок! Климов даже похлопал по щеке, постукал кулаком по челюсти, ударил слева, справа, снова слева… ху!.. под легкий шум в ушах и звон в затылке проверил сам себя: выдерживает ли еще пропущенный удар? Остался недоволен: ящик телевизора немного раздвоился… Откинул голову на сцепленные под затылком пальцы… «Мои еще не женихи, — подумал он о сыновьях, — а у Петра уже невеста… Бегает на танцы…»
Климов танцы любил. Они с Петром не пропускали школьных вечеров, заглядывали в дом культуры горняков… Мальчишки они били крепкие, выглядели старше своих лет и не боялись «стычек» между «ихними» и «нашими». Не боялись, но старались избегать. Иной раз приходилось сматываться с середины вечера, если танцы затевались у «шахтеров», в клубе или же в общаге. Поэтому, наверное, приглашать на танец Климов научился, а провожать робел. И главное, не знал, куда девать неопытные руки. Они как бы обламывались и отваливались от него, и он тогда охлопывал их, словно проверяя, на месте ли они.
«Сперва прикидываешься дуриком, а после, якобы, умнеешь», — учил его не по годам все знавший Петр и размышлял вслух, что девок медом не корми, дай повоспитывать. Дескать, в них природа женская такая. А когда женщина убеждена, что ты уже «не тот», каким был раньше: дерзким и нахальным, делай с ней, что хочешь: иллюзия, что это ей так надо, не тебе. Для женщины прежде всего — ее желание, а не твое. Усек? Тогда, вперед! Прикидывайся дурачком, гони коней и знай, что легкий флирт дается острословам, трепачам и краснобаям. Тугодум не станет «ходоком по этой части». А тот, у кого язык подвешен, смело может брать любую крепость. И бойся быть серьезно-ласковым и нежным, это настораживает баб: не импотент ли? Все правильно: молчание — дорога мудрых, поэтому любой пророк — глупец. Все правильно, мужчина должен сторониться праздных женщин, как избегает ночью кладбища, но жить среди красавиц и не пользоваться их милостями, это все равно, что торговать в ларьке и покупать конфеты. Нужны хищный взгляд и легкий разговор, а всякий там серьезный тон — мура… Серьезные слова требуют поступков, соответствующих тону, глубоко достойных и продуманных… «Это ужасно, согласись, — заглядывал Петр в глава и хлопал по плечу обескураженного Климова, — все время быть на высоте… благоразумия… все время думать — это не для баб! Им нужно что? Зажал, помял, на ушко ля-ля-ля… И все! Какие они скрипки?» — Петр возмущенно потрясал руками. — «Ба-ла-лай-ки! Как настроишь, так и зазвучат.»
Заслышав приход своего давнишнего «учителя», Климов поднялся с дивана и, направляясь в кухню, где уже гремел чайником Петр, с невольной улыбкой подумал, что «ходоком по этой части» он так и не стал. Женщина в сознании Климова так и осталась существом божественным, созданьем нежным, тонким и чувствительным, чью душу и сравнить-то не с чем, разве что со скрипкой.
— Что это ты такой? — разливая по рюмкам «Столичную», поинтересовался Петр и передал Климову вилку с наколотым на ней соленым огурцом. — Держи.
— Какой? — повертел рюмку в пальцах Климов и поднял ее.
— Смурной.
— Устал, наверное, — он пожал плечами, и Петр потянулся к нему рюмкой, чтобы чокнуться.
— Давай, за встречу, брат! Что б все путем…
— За встречу.
Ни у Петра, ни у Климова братьев не было, и это их роднило. Как роднили и сближали те неизбывно-радостные времена, когда по весне старшеклассницы носили ученические папки с тем вызывающим для сверстников мальчишек отчуждением, словно имели на руках грудных детей. Само собой, сближала их и служба на границе, а потом в Афганистане. В разведроте. Зной, песок, бои, засады, схватки… Ночная жизнь тарантулов и скорпионов… Взрывы, пули, кровь… ущелья, горы, смерть…
Словно уловив ход его мыслей, Петр отложил кусок съедаемой им курицы, облизнул губы, взялся за бутылку.
— Может, за ребят?
— Не надо, — сказал Климов. — Они здесь, — и указал на сердце. — Не в желудке. Я ведь, как? Первую пью, вторую — отставляю.
Петр согласился.
— Это факт. Я сам, вообще-то, не люблю пить до упора. Пропускаю.
Он отставил от себя бутылку, повернулся к газовой плите, усилил пламя. Огонек под чайником едва горел.
— И газ теперь не подают, а цедят.
— Я заметил.
Тихо переговариваясь, они вспомнили, какою была жизнь давным-давно, посетовали на реформы, превратившие всех в загнанных безмозглых лошадей или в «волков», добавил Петр, или в «волков» устало согласился Климов, медленно размешивая в чашке чая сахар…
Разговор был свойский, доверительный, простецкий.
— Ты еще майор? — облокотился о стол Петр и положил на сцепленные пальцы подбородок, еле подавив зевоту.
— Еще майор, — ответил Климов, сам почувствовав, что его клонит в сон.
— А я, — Петр презрительно скривился, — массажист… Езжу в район, калымлю… Надоело.