й темноте чугунка, томящимися под сметаной. Для таких лисичек нужна специальная вилка с частыми, как у расчески, зубьями и мелкая, с крупную черешню, отварная молодая картошка, посыпанная нарезанным укропом и сдобренная кусочком сливочного масла.
Теперь в лесу поспевает малина, до которой большие охотники медведи, до которых еще большие охотники охотники с ружьями, собаками и медвежьими капканами. В июле охотиться на медведей еще нельзя, но охотники выезжают в поля и леса на тренировочные сборы без ружей и капканов с одной только водкой и трехдневным запасом рассказов о своих охотничьих подвигах. Собак с собой не берут, а если и берут, то в глухих намордниках, поскольку нередки случаи, когда собака не выдерживает и начинает смеяться посреди рассказа своего хозяина о том, как он одним выстрелом…
Дождь собирался с самого утра, но… сначала у него не было туч вообще и он не знал, куда они подевались, потом они появились, но мелкие, потом не было ветра, потом он подул, но слабо, потом подул сильнее, но гром не гремел, а глухо ворчал где-то за тридевять земель и кряхтел, точно старый дед к перемене погоды. Воздух стал душным и так сгустился, что шмели со стрекозами вязли в нем, как в киселе, еле-еле шевелили крыльями и гудели ниже низкого, с перебоями, а некоторые и вовсе глохли, точно у них засорились инжекторы или воздух попал в топливные шланги. Куст жасмина перед дождем пах так оглушительно, что разбудил щенка трех месяцев от роду, дрыхнувшего под ним без задних ног. Заспанный щенок, у которого одно ухо торчало, а второе безвольно висело, зевнул, потянулся, пошевелил висевшим ухом, пытаясь его поднять, не поднял, покусал себя за заднюю ногу и пошел в прохладную темноту открытого дровяного сарая спать дальше.
Синее молоко сумерек. Из оврага выполз язык тумана и слизывает один придорожный куст за другим. Еще чуть-чуть, и он доберется до мужчины, спящего рядом со скамейкой на автобусной остановке. Мужчина во сне дергает ногами и зовет Толика. Язык отступает и слизывает скамейку.
В городе запах — река. В том смысле, что река выхлопных газов. Изредка на ее поверхность выносит течением из глубины запахи жареных на прогорклом машинном масле чебуреков и беляшей; или из задней двери какого-нибудь Макдональдса вырвется миазм; или вдруг обовьет вам нос и даже шею шлейф каких-нибудь приторных до обморока духов, из тех, что продают в разлив у метро продавцы с золотыми зубами, и станет душить пока нос не посинеет; или бомж своим запахом как… и ароматы свежемолотого кофе, корицы, ванили, свежеиспеченных круассанов и бриошей из дорого ресторана мгновенно втянутся обратно за входную дверь, забьются в ужасе под крышку кофейника и носа не покажут не то что на улицу, но даже и в подставленную чашку.
В деревне запах не река, но симфонический оркестр. Первые скрипки в нем — пряная, медовая свежескошенная трава и клевер[9], вторые — растрепанные, точно со сна, пионы, душистый табак, нарциссы, дельфиниумы и пингвиниумы[10] в палисадниках, огороженных штакетником. Альты — пахнущие на половину октавы ниже и сильнее лилии, белые, розовые, оранжевые, голубые, нежно-фиолетовые флоксы и помидорная рассада. Виолончели — страстный жасмин и неистовая, головокружительная сирень. Виолончель, которая сирень, вместе с арфой, которая запах летнего дождя, могут превратить в мечтательную акварель любой пейзаж — даже разрушенный еще с колхозных времен деревенский коровник с неистребимым запахом коровьего навоза, который конечно же контрабас.
Гобой в секции деревянных духовых — это укроп, а вот гобой д’амур — молодой чеснок, исполняющий в борще одну из заглавных партий. Тромбоны в медных духовых — теплый, уютный запах сложенных в поленницы березовых дров в нагретом солнцем, полутемном сарае. Валторны — душистые, чувственные запахи дачных шашлычных дымков, составленные из букетов сухого итальянского или испанского вина, молодой баранины или свинины, кинзы, вышибающего слезу репчатого лука и запеченных целиком над углями баклажанов и болгарских перцев. Огромная, неподъемная, начищенная до нестерпимого блеска туба — снова навоз, он же литавры в секции ударных, он же бубен… впрочем, бубен — это, скорее, дурманящий запах молодой браги, который и барабан, и там-там, и бум-бум и я вам дам, суки, промеж глаз…
Старый пруд. Задумчивое молчание большой и нерешительной серой цапли, третий час решающей, куда ей поставить вторую ногу, и тяжелое молчание черной воды под неподвижной ряской, сотканное из множества легких молчаний невесомых водомерок, суетливых жуков-плавунцов, непоседливых серебряных мальков, глупого молчания толстого карпа и настороженного недоброго молчания старой щуки, медленно шевелящей седыми плавниками в зарослях стрелолиста у самого дна. Захлебывающийся от ветра шепот ивы. Низкое, бомбардировочное гудение пролетающего шмеля. Тонкий истребительный писк комара. Деликатный скрип вытертых деревянных ступенек, неторопливо спускающихся из беседки на берег, заросший острым, жестяным шорохом осоки, мягким шумом камыша и оглушительным кваканьем. Прохладное, шелковое шуршание платья. Шепот, робкое… все более настойчивое… нечленораздельное… Треск ломающихся кустов и оглушительное молчание лягушек, разом сиганувших в воду от греха подальше.
Чайные чашки на даче должны быть большими, яркими, с золотыми, вытертыми губами от долгого пользования, каемками по краям и красными маками на пузатых фаянсовых боках. Чайные ложки должны быть старыми, серебряными, в крайнем случае мельхиоровыми, доставшимися от бабушки. Лучше, если на черенках ложек будет выгравирован неразбираемый даже под лупой вензель, на вопросы о котором можно отвечать каждый раз разное, вроде моя бабушка Прасковья Федотовна, урожденная Пузырева… или мой дедушка из индийского похода набор этих ложек пешком через всю Филевскую линию… или в комиссионном магазине по случаю мой папа, столбовой бухгалтер… Начищенный самовар должен светиться даже в темноте и по части медалей не уступать генерал-майору, а то и генерал-полковнику. Варенье должно быть царское, изумрудное, крыжовенное без семечек, темное, как шаль, вишневое без косточек, янтарное золотистое абрикосовое и черное, с кровавым подбоем, черничное. Вазочки для варенья должны быть из советского прессованного хрусталя с выпуклыми листиками и ягодками. Перед подачей на стол в каждую вазочку с вареньем следует положить слипшуюся до состояния клинической смерти осу или пчелу. Муха прилетит сама. Губы от варенья нужно облизывать долго и от уха до уха. Чай должен быть черный, байховый, с лимоном, мятой, смородиновым листом, мелко нарезанными дольками душистого яблока или десятком ягод собранной рано утром земляники, клубники или малины. Пить его следует в саду, в беседке[11], еще не проснувшись от дневного сна.
Разговор должен быть неспешным, ленивым, долгим и стремиться к бесконечности. Предложениями пользоваться не нужно. Достаточно слов или простейших словосочетаний вроде огурцы, навоз, тракторист, алкаш, уродились, соседский кобель, алкаш, комары, хорошо бы дождь, все сгнило уже от сырости. Между словами и словосочетаниями нужно судорожно зевать, прикрывая рот рукой, чтобы в него не залетела оса или пчела, или муха, которая из последних сил вытащит все шесть ног из варенья и будет бесконечно ползать по бесконечному краю вазочки. Через час снова пойти вздремнуть перед ужином. Тарелки для ужина должны быть…
Вспоминать нужно долго, в сладких и мучительных подробностях о том, как еще позапрошлым летом в пруду, на берегу которого стоит беседка, купались и хохотали[12] крестьянские девки и бабы, как летели во все стороны сверкающие брызги, как играла кровь с молоком и самогоном на смородиновых почках, как без устали до самого утра шевелились кусты, как пришел кузнец, как распух, как покраснел, как посинел, как позеленел, как следующей весной какой-то аист… или это был дятел… принес к самому крыльцу… да еще и с запиской, а потом и осенью в капусте нашли… Спаниелю Прошке, прибежавшему сказать, что барыня зовет перекапывать грядки с навозом, крикнуть: «Пошел вон, дурак!», тут же передумать, почесать его за вислым мохнатым ухом и попросить принести тихонько чекушку водки из сапога под кроватью и кусок черного хлеба с солью из кухни. Водка должна быть…
В августе бывают такие вечера в саду с настроением вечерний звон вечерний звон как много… еще не осень, нет, но она просит принести ей из дому шаль с такими огромными цветами, которые бывают только в букетах, подаренных артистам. Она в нее не закутается, но накинет на одно плечо, а вторым станет зябко поводить и белеть в сумраке беседки. На столе будет остывать самовар, с выглядывающей из блестящего латунного носа большой каплей, а по половинке арбуза ползти, с трудом размыкая слипшиеся от сладкого сока лапки, муха. Об урожае кабачков, колорадских жуках, пожравших в этом году не только картошку, но даже и баклажаны в теплице, о компоте из черной смородины с апельсиновыми дольками, о варенье из ягод кизила и о перетертой с сахаром чернике будет сказано все, и в воздухе повиснет такая тишина, которая, если упадет, то непременно разобьет вдребезги большую вазу с плюшками… но пока не разбила, лучше всего встать и пойти гулять к реке.
Бродить по колено в тонком и молочном, точно дыхание трехнедельного теленка, тумане, задумчиво смотреть на стеклянную воду с полусонными кувшинками, бормотать, как бы размышляя вслух, о том, что нынче ветрено и волны с перехлестом, что костер в тумане светит, что искры гаснут на лету, что отцвели уж давно хризантемы, что по аллее олуненной в шумном платье муаровом, а дорожка песочная… не забывая в конце каждой строфы поправлять шаль на ее плечах.