Чувство, что хорошо там, где нас нет, особенно сильно вспыхивает во мне на берегу реки или моря. С рекой все понятно — по ней плывут корабли, на кораблях каюты, полные шоколадных конфет «Грильяж», уютных кресел, толстых старых книжек с рассказами Чехова, горячий чай каждый час разносят отменно вежливые стюарды и обворожительные стюардессы, изящно изогнув ручку в белой перчатке, доливают в этот чай коньяку.
На берегу моря, а тем более океана, всё сложнее. Много лет назад поиски места, где одновременно было бы хорошо и нас не было, завели меня на другой край земли, в город Сан-Диего. Сидел я однажды на берегу Тихого океана и пил чай с шоколадными конфетами в ресторане отеля, расположенного на острове Коронадо. Это был тот самый отель, в котором снимали фильм «В джазе только девушки». Правду говоря, вместо чая я пил кофе, а шоколадные конфеты «Грильяж» мне заменяло огромное пирожное-корзиночка с клубникой и взбитыми сливками. Коньяк мне подали отдельно, но кресло было большим и уютным. За окном был ноябрь, градусов двадцать или двадцать пять тепла, цвели какие-то пышные красные цветы, в которые то и дело залетали жужжащие колибри. Я смотрел на бескрайний океан, на волны, катившиеся к калифорнийским берегам, и думал, что на другом берегу Тихого океана, в той стороне, откуда я приехал и где меня теперь нет…
Теперь у меня на горизонте Бирюлево. Я могу сесть на метро или на такси и за полчаса до него доехать, но не сделаю этого никогда. Пусть хотя бы там люди спокойно попьют чаю с коньяком и шоколадными конфетами «Грильяж».
На станции метро «Бабушкинская» захожу в вагон — а там полным-полно цыган. Сидят и золотыми зубами сверкают. Теперь декабрь, мороз, и они, наверное, кочуют с нашей северной станции куда-нибудь на «Юго-Западную» или даже на «Бульвар Дмитрия Донского». Галдят так, что не слышно шума метро. Только я зашел и встал поудобнее в уголок, как в вагон следом за мной вошла попрошайка, которых на Калужско-Рижской линии порой больше, чем пассажиров. Серая, точно огромная мышь, усатая тетка с табличкой, повествующей о постигших ее несчастиях, и полиэтиленовым пакетом от Маркса и Спенсера для сбора подаяния.
И только она рот открыла, чтобы загнусавить свое извечное «Извините, что к вам обращаемся…», как увидела, перед кем ей предстоит выступать. Перед кем, так сказать, блеснуть профессиональным мастерством. Ощущение было такое, точно лабух из провинциального ресторана, всю жизнь игравший песни Юрия Антонова, пришел играть в Большой зал Московской консерватории 5-й концерт для фортепьяно с оркестром Бетховена и на него пристально смотрят солисты Государственного симфонического оркестра Центрального телевидения и радио. Все уже минимум по два раза откашлялись, дирижер взмахивает палочкой, и… тетка мгновенно закрывает рот и, пока диктор говорит «осторожно, двери закрываются», перебегает в другой вагон. Даже костыль, при помощи которого она хромала, не застрял в дверях.
По первому, а лучше по второму снегу, по утоптанной дорожке Ботанического сада долго идти от станции метро «Владыкино» до старой оранжереи, купить там билет на экскурсию, зайти внутрь влажных и душных зарослей, дождаться, пока мужчины и женщины с маленькими, шныряющими под ногами детьми уйдут за экскурсоводом в левую дверь, открыть противоположную, пройти еще метров пятьдесят по оранжерее с субтропическими растениями, найти в зарослях иглицы подъязычной маленькую деревянную скамеечку, сесть на нее, вздохнуть, замереть, смотреть сквозь полуприкрытые веки, сквозь иглы хвощевидных казуарин, сквозь хвою араукарий, сквозь дыры в листьях монстер, сквозь запотевшие стекла на улицу, где черные ветви берез сгибаются под тяжестью мокрого снега, и думать: «Нет, оранжерею ни за что не продам. Разорюсь на дровах, а не продам. Эту финиковую пальму отец привез еще из турецкого похода. Она меня ребенком помнит. Продам выезд и повара-француза. Буду есть простые щи и пить неочищенную. Вообще перестану пить и ездить на балы к губернскому предводителю. Посватаюсь к какой-нибудь купеческой вдове. В конце концов, заложу имение. Ну хорошо. Не заложу, перезаложу. Но оранжерею… — И, заслышав шум приближающейся экскурсии, крикнуть беззвучно внутри головы: — Вот я вас всех сейчас прикажу выпороть на конюшне!»
Быстро открыть глаза, встать со скамейки и пойти к выходу.
Масленица. Снег с дождем из низких свинцово-серых облаков, покрытая соленой снежной кашей площадь перед Историческим музеем, белое пластмассовое дерево, увешанное разнокалиберными стеклянными бутылками, наполовину заполненными подсиненной водой, маленькие дети, завороженно стучащие по этим бутылкам и друг по дружке пробковыми шариками, насаженными на длинные палочки, мальчик лет пяти возле киоска с петушками, которых ему не купили, силящийся зарыдать изо всех сил и искрививший губы сковородником, мамаша, уже достающая из кошелька сто рублей, продавец петушков, с понимающей ухмылкой глядящий на мамашу и говорящий ей, не разжимая губ: «И чего, спрашивается, было ерепениться — все равно его возьмет», женщина в красном пуховике, фотографирующаяся с высоченным рыжебородым мужиком, обряженным в разноцветные скоморошьи одежды и рогатую шапку с бубенцами, муж женщины, изогнувшийся перед ней с огромным фотоаппаратом в руках, мангал, на котором подрумянивается десяток индюшачьих ног размером с бараньи, девочка с косичками, обхватившая купленную отцом ногу руками и собирающаяся ее надкусить, а потом отдать отцу со словами «папа, доешь — я больше не хочу», хохочущий юноша в длиннющих полосатых штанах, прикрывающих ходули, дети, хватающие его за штаны, румяный толстощекий мальчик со следами варенья, сметаны и красной икры на лице, уписывающий румяные толстощекие оладьи, мужчина у расписного киоска, с блаженной улыбкой на лице слушающий, как звенит серебряный колокольчик ручной работы, привезенный на ярмарку из Воронежа, жена мужчины, показывающая ему пальцем на цену колокольчика и говорящая: «Пойдем, у тебя дома этих колокольчиков… Хочешь, я тебе баранку куплю? И моего любимого варенья из айвы с корицей. Давай уже, оторви от себя колокольчик и пойдем», огромный хоровод из детей и взрослых, ловко управляемый женщиной-аниматором в разноцветной войлочной шапке, по фасону напоминающей помесь буденовки с кокошником, обвешанные фотоаппаратами китайские туристы, идущие в этом хороводе и старательно притоптывающие в такт плясовой мелодии, чем-то неуловимо напоминающей «Семь-сорок».
Сесть за самый дальний столик в углу и оттуда, с кружкой горячего глинтвейна в руках, смотреть, как хлопает входная дверь, как заходят в кондитерское карамельное и ванильное тепло люди, как отряхивают свои пуховики, шубы и куртки от снега, как разматывают длинные разноцветные шарфы, как изо всех сил топают ногами, как сдувают капли воды от растаявшего снега с усов, как протирают запотевшие очки… до тех пор, пока на язык не попадется крошечный обломок коричной палочки или гвоздика, лежавшие на дне кружки. После этого подозвать официанта, попросить принести еще одну кружку и снова смотреть.
По телевизору показывают приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона. Холмс и Ватсон сидят в больших мягких креслах у пылающего камина: Холмс — в темно-синем бархатном домашнем сюртуке с затейливыми застежками из шелковой тесьмы, а Ватсон в твидовой тройке с двубортным жилетом цвета «в осенней траве сидел кузнечик». Смотрел я на них, смотрел, и так мне захотелось хоть в чем-нибудь…
Камина у меня нет, а включать свет в духовке и сидеть перед ней на кухонной табуретке глупо. Да и в чем, спрашивается, сидеть? Бархатного сюртука нет, а твидового костюма с двубортным жилетом с кармашком для часов с цепочкой никогда и не было. Курить я бросил и даже трубку спрятал так далеко, что и сам не помню куда.
Выпил я чаю из тонкой фарфоровой чашки, съел кусочек творожного кекса с изюмом и чувствую — мало. Даже рюмка португальского портвейна если и добавила, то очень немного. Тогда я достал из шкафа чистые, но не выглаженные носовые платки, которыми не пользуюсь, поскольку давно перешел на одноразовые бумажные, и стал их гладить. Выгладил, аккуратно сложил, засунул один из них, еще теплый от утюга, в карман домашних штанов, присел к столу, выпил еще одну рюмку портвейна, выковырял две изюминки из кекса и мало-помалу…
К чему я это все… К тому, что волшебная сила искусства — это вам не жук начихал. Попробуйте посмотреть, к примеру, последние известия или почитать газету, которую дают бесплатно в метро, — после них хочется только глаза с мылом вымыть, а гладить носовые платки не возникает ни малейшего желания. И еще. Многие даже не догадываются, что иногда достаточно лишь выглаженного носового платка, чтобы почувствовать… Ну и пара рюмок портвейна, конечно, не помешает. Или хорошего коньяку. Если вы, конечно, умеете вовремя остановиться.
…И когда начинают ставить пустые бутылки под стол, когда у селедочной головы в пасти окажется окурок, когда уже ясно, кому больше не наливать, когда хозяева мучительно соображают — переходить ли к чаю с вафельным тортом или все же выставить заначенную на завтрашнее хмурое утро бутылку… в эту самую минуту чья-нибудь дальняя родственница, чья-нибудь племянница из Воронежа или сестра из Тулы, неприметно сидящая на самом дальнем конце стола, вдруг вздохнет глубоко и запоет «Степь да степь кругом» таким полным и таким грудным голосом, который непременно хочется потрогать руками. И нет человека, хоть бы и лежащего лицом в салате или даже под столом, который не стал бы ей подпевать. И бог знает из каких глубин памяти всплывают слова, которым никто и никогда не учил, а которые просто знают от рождения.
И вот ты уже не старший менеджер по продажам китайских утюгов, не живешь во глубине московских хрущоб на пятом этаже без лифта, а натурально замерзаешь в степи и мороз пробирает тебя до самых костей. И понимаешь ты, что приходит твой смертный час, а кольца обручального тебе передать некому, да и любовь в могилу не унести, потому как… И заплакал бы, а не можешь — еще внутри, в самом сердце, леденеют слезы. И просишь, кричишь друзьям из последних сил: «Хотя бы зла не попомните, суки-и-и…» А откуда-то издалека, из нависших снежных туч, тебе отвечают: «Не мычи, Серега. Проснись. По домам пора. Метро вон скоро закроют. А тебя еще замучишься до него тащить».