В конце тридцатых музей закрыли. Директора куда-то увезли, а нескольких старушек-хранительниц распустили по домам. И в доме стал помещаться архив местного отдела НКВД, разросшийся, точно опухоль. Она слушала, слушала разговоры канцеляристов и седела.
Года через три архива не стало. Исчез в одночасье. Была страшная суматоха, за окнами слышалась пальба, папки с бумагами выкидывали из окон во двор музея и жгли. На следующий день в дом пришли черные мундиры и начищенные сапоги. Она услышала немецкую речь. Беспорядочные выстрелы на улице прекратились и начались упорядоченные, в четвертом часу утра, в подвале. Так продолжалось года три. Летом сорок четвертого картины переписали и стали готовить к отправке в Германию. Почему ее не взяли — неизвестно. Может, потому, что висела она в самом дальнем зале, в полутемном закоулке, а может, потому, что никому не нужен был пейзаж с полуразвалившимся домом и старушкой, копающейся в своем огородике среди грядок с капустой и картошкой. Но, скорее всего, потому, что в ночь перед отправкой кто-то снял картину со стены, завернул в мешковину и унес…
Можно купить билет и обойти всю галерею самому, поскрипывая рассохшимся паркетом. А можно оплатить экскурсию, и тогда с вами пойдет экскурсовод — худой старик со всклокоченной бородой. Да он с вами и без денег пойдет — только дайте ему возможность рассказать вам о каждой картине. От него вы и узнаете, что вот это небольшое полотно в раме из мореного дуба, на котором изображена молодая черноволосая и зеленоглазая итальянка в саду, в восьмидесятых годах позапрошлого века привез какой-то купец из-за границы. Ездил он туда то ли по торговым делам, то ли лечиться от меланхолии…
Случайно увидишь на выставке в музее Пушкина томик «Евгения Онегина» в красивом кожаном переплете с золотым, потускневшим от времени обрезом, с торчащим из него шелковым плетеным хвостиком закладки и кудрявыми завитками вокруг заглавных букв на обложке; представишь себе черно-белые гравюры, подробности на которых можно бесконечно рассматривать, осторожно прикасаясь пальцем к крошечным фигуркам; не столько почувствуешь, сколько извлечешь из памяти еле уловимый, чуть сладковатый, чуть миндальный и чуть яблочный запах старой бумаги и переплетного клея; тут же, совсем некстати, вспомнишь усы, пририсованные почти полвека назад Татьяне, пишущей письмо Онегину, и глаза твои, огрубевшие от чтения электронных файлов и забывшие, казалось, навсегда, бумажные книги, вдруг увлажнятся.
Полуподвальный маленький Музей неотправленных писем в Нагрудном переулке. К входной двери ведет обледенелая лестница, на которой в зимних сумерках можно ноги переломать. Прихожая такая маленькая и тесная, что дверь в гардероб просто нарисована на стене. Рядом с ней еще одна нарисованная дверка, за которой весело посвистывает закипающий чайник. Гардеробщик, он же кассир, он же экскурсовод — сухопарый, глухо покашливающий старик в зимних ботинках без шнурков и вязаной шапке с надписью «Adidas». Фотографировать нельзя — частная коллекция. Запах сушеной мяты и каких-то сладких сиропов от кашля. Под стрелкой, указывающей в начало экспозиции, висит небольшой деревянный ящик, в который можно бросить свое неотправленное письмо, если, конечно, оно у вас есть.
В первой комнате оригиналы и копии неотправленных писем исторических и литературных персонажей. Послание князя новгородского и киевского Святослава Игоревича хазарскому царю Иосифу Бен Аарону с согласием принять иудаизм. От письма сохранилось только два фрагмента пергамента со словом «паки» и заглавной буквицей «в», да и те, как выяснилось уже в двадцатом веке, были работой известного фальсификатора древних рукописей девятнадцатого века Александра Ивановича Сулакадзева.
Неотправленная, написанная неряшливой скорописью, с большой кляксой в конце, записка Бориса Годунова Земскому собору, состоящая всего из двух фраз: «И не уговаривайте. Царем не буду». Письмо Чичикова губернаторской дочке с предложением бежать и тайно обвенчаться, написанное рукой Ноздрева. Два десятка крестиков в неотправленном письме неграмотного Герасима барыне.
Отдельная витрина с неотправленными письмами Ленина. Письмо Инессе Арманд с обещанием непременно развестись с Надеждой Крупской и жениться на Инессе, взяв фамилию Арманд. Еще одно письмо Александре Коллонтай с обещанием развестись с Надеждой Крупской, бросить Инессу Арманд и жениться на Александре, взяв фамилию Коллонтай. Еще одно письмо английскому королю Георгу Пятому с обещанием развестись с Надеждой Крупской, бросить Инессу Арманд, Александру Коллонтай и просьбой выдать за него принцессу Викторию Александру Алису Марию. Или за одну из них. Ленин писал, что готов взять фамилию жены. Вождь мирового пролетариата, как выяснилось после его смерти, любил писать письма с обещаниями развестись с Крупской и жениться на ком угодно. Как поругается с женой — так сразу хвать чернильницу, перо, гербовую бумагу с серпом и молотом и давай писать письмо с обещанием. Напишет, спрячет письмо в секретный ящик письменного стола, запрет на ключик, с которым никогда не расставался, и успокоится. После того как лучший друг детей приказал долго жить, все эти письма оказались понятно у кого. И этот понятно кто шантажировал несчастную вдову угрозой их опубликовать в газете «Правда» на первой странице. После смерти самого понятно кого письма вместе с остальным архивом попали в спецхран. В музее лишь копии, сделанные неизвестными любителями чтения чужих писем.
Комната детских неотправленных писем. Среди них выделяется письмо Деду Морозу от мальчика четырех лет, написанное разноцветными буквами-фантазиями. Оно до сих пор так и не расшифровано.
Несколько детских писем, написанных детьми не старше десяти лет на всякий случай. Они писались родителям, если их сын отправлялся, к примеру, на Северный полюс или в Африку охотиться на львов-людоедов или спасать местное население от саранчи, истребляющей посевы маниоки. Как правило, это короткие письма-записки, в которых написано: «К ужину не ждите, сейчас я уже в пути, ночью наш сухогруз причаливает к африканскому берегу, прививку от желтой лихорадки сделал, зубы почистил, о моем награждении за храбрость узнаете из африканских газет. Мама, не ищи тюлевую занавеску в моей комнате. Я из нее сделал сеть для ловли саранчи. Я бы не делал, но в Африке, как сказал мне Петька, с которым у нас на двоих один боевой лук, совсем нет тюля».
Отдельный корпус детских «пиратских» писем-предупреждений. Содержание у них, как правило, похожее: «Мы с Витей, Колей, Пашей нужное подчеркнуть, объединили наши деньги, сэкономленные на школьных завтраках, и уехали покупать подержанную лодку, катер, шхуну ненужное зачеркнуть. Мы ее довооружим рогатками и отправимся на свободную охоту за испанскими галеонами. Приготовьте сундук для пиастров и попросите бабушку молиться о том, чтобы нам не нарваться на военные корабли испанского королевского флота. Не ищите Кешу. Он с нами. Я выращу из него настоящего пиратского попугая. Он уже умеет говорить слово… Ну, в общем, одно слово он уже умеет говорить».
Письмо девочки, которая собиралась, собиралась, собиралась убежать из дому, чтобы отправиться на поиски принца на белом коне, но так и закончила школу с золотой медалью, потом институт с красным дипломом, потом защитила диссертацию, потом не вышла замуж и живет в квартире, из которой собиралась убежать. Письмо она сама принесла в музей. То есть она сначала его изорвала в клочья, когда случайно нашла, потом поплакала, потом сожгла, потом еще поплакала и принесла пепел в музей. Теперь оно лежит на специальной витрине вместе с другими кучками пепла от других неотправленных и сожженных писем.
Юношеские письма под общим девизом «Не ищи меня». «Я записался водолазом-исследователем в экипаж подводной лодки, уплывающей на поиски пропавшего без вести подводного вулкана в Тихом океане. Завтра отплываем, а послезавтра первый и последний спуск в жерло. Уже положил в скафандр твою фотографию. Когда ты прочтешь это письмо, меня уже… Не ищи меня и не отвечай на письмо. Будь несчастлива с Колькой из десятого „Б“».
Последняя комната со взрослыми письмами. Неотправленное письмо девушки своему начальнику, начинающееся со слов «старый похотливый козел, если еще раз ты вздумаешь…» и еще три страницы подробных описаний издевательств и пыток. Письмо-упрек писателя неблагодарным читателям. Отповедь писателя воображаемому литературному критику, не заметившему его новый роман. Письмо писателя редактору, не принявшему его новый роман, написанное тотчас после воображаемого получения писателем Нобелевской премии по литературе, кончающееся словами «не ищите меня и не отвечайте на мое письмо. Будьте несчастливы с романом Кольки из десятого „Б“».
Неотправленное письмо какого-то президента, состоящее всего из двух фраз: «И не уговаривайте. Чтобы я еще хоть раз…»
Через неделю я написал письмо самому себе и решил его не отправлять. Это было пятое или даже десятое письмо самому себе. Положил все их в карман и пошел с ними в музей, но на том месте, где он был, оказался магазин, в котором торговали живым пивом и мертвой копченой рыбой. Магазин был закрыт. На мой настойчивый стук в стеклянную дверь из магазина вышла толстая неопрятная продавщица и спросила: «Ты ослеп? Не видишь, что сегодня санитарный день?» И показала мне на табличку, на которой было написано: «Придется тебе их самому отправить. Все».
При входе в Биологический музей имени Тимирязева я крепко зажмурился, пробежал с закрытыми глазами мимо залов с двухголовыми собаками, заспиртованным ухом кролика, языком фламинго, глазом кита, скелетом недоразвитого поросенка с удаленным гипофизом, поднялся по мраморной лестнице на второй этаж и там стал переводить дух, сидя на скамеечке и любуясь окаменевшими аммонитами, белемнитами, ракоскорпионами и зубами акул юрского периода.
В одном из углов, под толстым стеклом, я увидел невзрачных, величиной с ладонь, плеченогих моллюсков ордовикского и девонского периодов и вдруг вспомнил, что в детстве была у меня книжка… даже не книжка, а тонкая, пожелтевшая от времени, хрупкая брошюрка тридцатых годов издания, которая называлась «Руководящие окаменелости девонского периода». На самом деле она была не у меня, а в детской библиотеке нашего поселка. Я ее «зачитал», поскольку нужна она мне была, как говорится, до зарезу. Мне тогда было лет двенадцать или тринадцать и я готовился стать палеонтологом. Пришел я в библиотеку и, краснея и бледнея, пролепетал библиотекарю, которым была учительница на пенсии, что книжку потерял. Вчера взял, а сегодня утром проснулся и… принес замену. Толстый, оторванный от сердца роман Шарлотты Бронте «Шерли». Не от моего, конечно, а от маминого. Перед тем как роман оторвать, я его полистал и понял, что лучшей замены «Руководящим окаменелостям» не найти — «Шерли» был бесконечно длинным и бесконечно нудным романом про любовь. Маме он был совершенно ни к чему — она уже была замужем за папой. Может быть, мама и была бы против, но в этот момент она была на работе. Пустое место, образовавшееся на полке после изъятия романа, я предусмотрительно заставил другими книжками. Мне повезло — библиотекарь была маминой знакомой и замену у меня не приняли. Велели отнести ее домой, а «Руководящие окаменелости» списали за ветхостью. Честно говоря, их, кроме меня, никто и не брал читать, если судить по почти незаполненному формуляру. Долго у меня эта книжка хранилась, пока не потерялась при каком-то из переездов.