Он страдал. Леночка смотрела все молча и испуганно. Лицо ее было бледно; сердце сжалось и ныло страшно, рука ее как лежала на плече Молотова, так и осталась, и Молотов слышал, как рука ее дрожала слегка. «Зачем же она любила?» — думал Молотов со страхом.
— Что ж это, Егор Иваныч, разве можно так?.. Вы говорили, что будете любить…
— Нет, Елена Ильинишна, — проговорил он с усилием, — я никогда этого не говорил… припомните, пожалуйста… Я и сам не понимаю, как все это случилось…
Леночка не возражала.
— Ведь это пройдет; вы меня не сильно любите…
Леночка заплакала.
— Этого еще недоставало, — прошептал Молотов.
Послышалось всхлипыванье и тихое, ровное, мучительное рыдание; запрется в груди звук, надтреснет, переломится и разрешится долгой нотой плача; слезы катились градом… Прислушиваясь к ее плачу, Егор Иваныч невольно вспомнил ночь, когда видел «до гроба верную и любящую…».
— Вот из чего слагается горе человеческое, — прошептал он, — плачет она, бедная!.. Что же я-то могу сделать?
— Никому мы не нужны… кому любить таких?..
Она зарыдала сильнее.
Молотов сидел ополоумевши. Последние слова задавили его. Мучительные минуты одна за другою еле ползли. Он слышал, как в висках его стучало… Наконец Леночка стихла.
— Кого же вы полюбили? — спросила она.
— Никого, Елена Ильинишна…
— Вы не хотите сказать… не бойтесь…
— Уверяю вас, никого не полюбил…
— Что же это? — спросила она с изумлением.
— Ах, как тяжело мне, — сказал Молотов…
Долго они сидели молча. Вечернее солнце уходило за лес, и листья сада зыблились и блестели красноватым светом. Мелкая птица кончала свои песни. Тени ложились углами и квадратами. Бледный серп месяца уже глядел с неба. Ласточки, вылетая из-под крыш, трепетали в воздухе, летели на реку, омакивали крылья в воду и опять неслись с визгом… Кто не знает, что в птичьей песне нет человеческого смысла? Но кто не отыскивает в ней смысла? И Егору Иванычу казалось, что птицы его дразнят. Зяблик все одну и ту же руладу повторяет… отчего?.. Оттого, что одну только и знает… Не всегда бывает так тяжело расставанье для истинно любящего, как оно было тяжело для Молотова. «Итак, ко всем несчастиям еще подлость? — думал он. — Ты не должен был целовать ее, если впереди не видел ничего серьезного. Но кто же мог все это предвидеть? Бедная, бедная Леночка! Как она плачет!.. Как ей тяжело!..
— Леночка, — сказал он, взял ее руки и крепко поцеловал их. — Леночка, простите меня… все это пройдет как-нибудь… не горюйте… не сердитесь на меня… скажите, что вы вспомните меня добрым словом…
Леночка опять заплакала… Она как будто предчувствовала, что в ней чего-то нет, за что любят других женщин, что ее полюбили так, нечаянно, по ошибке и теперь, так поздно, хотят поправить ошибку. И уже в ее слезах слышалась не только жалоба о потерянном счастье, но и жалоба на обиду, недоверие к себе… Между тем Молотов думал: «Ничем нельзя оправдаться: я подло поступил, подло!»
Он вслушивался в это новое для него слово, как человек, который вслушивается в только что родившуюся и начинающую расти мысль. Вот он что-то очень ясно понял и усвоил, так что это выразилось во всей его фигуре, и он прищурил глаза от внутренней боли. «Подлость? Ну так что ж такое? — думал он. — С новым чувством познакомился. Опыты обходятся нелегко, ничего даром не узнаешь. Зато теперь вполне человек!» Ему противно стало от такого направления мыслей: «Но кому какое дело? — думал он. — Всякий сам за себя отвечает, а тут иначе и быть не могло». Ему хотелось остановить в себе это мучительное брожение мыслей.
— Елена Ильинишна, нам проститься надобно.
Она не отвечала.
— Не плачьте, Елена Ильинишна; простите меня.
— Егорушка, меня никто больше любить не будет.
Она бросилась к нему на грудь, обняла, поцеловала его. Рыдания ее надрывали душу Молотову… Жутко ему стало… слеза прошибла, и он с чувством отвечал на ее поцелуи… Жаль, невыносимо жаль стало ему этой бедной девушки… глупенькой, кисейной девушки… Она так жить хотела, так любить хотела и доживала последнюю лучшую минуту жизни. Впереди ее пошлость, позади тоже пошлость. Ясное дело, что она выйдет замуж, и, быть может, еще бить ее будут… Теперь она могла бы воскреснуть и развиться, но… суждено уже так, что из нее выйдет не человек-женщина, а баба-женщина. Молотов чувствовал это. Страшно ему было за Леночку. «Пропадет она!» — думал он.
— Леночка, прости меня, — шептал он…
— Я знаю, отчего ты не можешь любить меня…
Молотов целовал ее руки и сам не знал, что с ним творилось. Он сознавал, что не имеет любви к ней, но Леночка была дорога ему… не как сестра, не как друг… а за то, что она любила его… Никому и дела не было до него, а она?
— Я знаю, — повторила Леночка, — ты не можешь любить меня, потому что я глупенькая…
Молотов невольно закрыл лицо руками…
— Тебе жалко меня, потому что ты добрый.
— Боже мой!.. — проговорил Молотов, и по какому-то инстинкту он прибавил: — Так женщины не говорят.
— Нас много таких девушек, — говорила Леночка, — но, Егорушка, и такие, как Лизавета Аркадьевна, не лучше нас.
— Леночка, ты ревнуешь?.. Я не могу ее любить… я уезжаю отсюда… я ненавижу их… Эти аристократы обидели, обругали меня…
Молотов, будучи рад, что нашел человека, пред которым мог высказаться, вполне открыл свою душу. Он рассказал Леночке все, что он пережил в последние дни, и как подслушал разговор Обросимовых, и что он думал, как помещик помочь ему хотел, как гадал он по Лермонтову, и о письме друга своего, и как страшна для него будущность — все, все, точно Леночка подругой его стала… Она слушала его с увлечением, положив на его плечо свою хорошенькую головку. Тогда она не сказала ему свое оригинальное: «Да этого не бывает…»
— Я их не люблю, — сказала она горячо…
Молотов поцеловал ее, но это был не страстный, а добрый поцелуй.
— Бог с ними, — сказал он…
— Никогда их не буду любить… Я тебя люблю; я не сержусь на тебя.
Они расстались добрыми друзьями, но Леночка всю ночь проплакала и все понять не могла, «отчего же нас любить нельзя?.. Отчего?». Прошли для нее хорошие, добрые дни; но ей было жалко не только добрых дней, тихих вечеров и ясных поцелуев, — она чувствовала какую-то особенную горечь на сердце и все спрашивала: «Отчего же нас любить нельзя?» У нас немало встречается таких женщин, как Леночка, и многие увлекаются их щечками, щечки целуют, и хорошо, если останавливаются только на том, на чем остановился Молотов… Иначе для них невозможна будет и бабья карьера. Что тогда?.. Молотову пришло в тот день на ум: «Обросимов не хочет меня признать полным человеком, как сам он, а я Леночку не хотел признать полной женщиной. Но дело сделано, теперь не воротишь!» Однако и Молотов эту ночь провел неспокойно, несмотря на то, что в тот день измучился и физически и нравственно.
Егор Иваныч немало услыхал добрых пожеланий от Обросимовых, когда они узнали, что он едет на службу по приглашению приятеля. Все были к нему внимательны, ласковы, добры. Вот уже в зале накрыт стол белой салфеткой, раскинут огромный дорогой ковер, из спальной комнаты принесена большая икона, свечи зажжены. Аркадий Иваныч настоял, чтобы отслужили напутственный молебен. Пришли священник и дьячок. Во время обряда, от которого Молотов хотел было уклониться, его посетили кротость и смирение. Ему представилось, что он, быть может, никогда не встретится с этими людьми, а после этого ему казалось дико и нелогично сердиться на них. Тогда возникло на душе его то чувство, которое создало афоризм: «О мертвых либо ничего, либо хорошо». «Все это прошло, — думал он, — а на прошедшее нечего сердиться. Все мертвое, все прошлое, все, что больше не встретится в жизни нашей, — не возбуждает злости».
— Ну, дай вам бог счастья на новом поприще, — сказал Обросимов, — не забывайте нас…
— Желаем вам всего хорошего; мы вас любили, — сказала Марья Павловна, — пусть все вас так любят.
Лизавета Аркадьевна подала ему руку.
— Прощайте, Егор Иваныч, — сказал Володя.
Молотов поцеловал его в голову…
Прислуга толпилась и тоже кланялась Молотову и от души желала ему всего хорошего.
Его провожали, как родного, и умилительна была эта картина, когда чужому человеку чужие люди желали всего хорошего. Ведь это редко бывает.
Но не выдумывать же автору несуществующих пока примирений! Егор Иваныч все-таки ненавидел их, хотя и говорил: «О мертвых либо ничего, либо хорошо». «Так где же счастье? — спросит читатель. — В заглавии счастье обещано?» Оно, читатели, впереди. Счастье всегда впереди — это закон природы.
1860