— Мы ничегошеньки не знали, — признался он, топча снег. — Мы не знали, как работает наш организм, мозг, мы не знали ничего ни о чем, нам не рассказывали даже о тех вещах, которые были уже известны, нас не просвещали.
— Но сегодня-то вы всё знаете?
Это был вопрос без подвоха.
— Сегодня мы столько всего знаем! И можем узнавать что-то новое каждый день. Каждый, кто хочет что-то узнавать, имеет такую возможность независимо от того, беден он или богат.
— Эта возможность лишает вас равновесия?
— Она лишает равновесия всех. Раньше все место в нашей жизни занимал Бог. Он заполнял собой пустоту незнания, а поскольку мы не знали ничего, места для Бога было сколько угодно. И мы не просили Бога объяснить нам, как устроен мир, нет! Нам это в голову не приходило, никто нас этому не учил, даже наоборот, нам это запрещалось.
— Люди предпочитали неизвестность?
— Да, неизвестность и тайну. Тайна принадлежала Богу. Тайна буквально раздавила нас, но этого было мало, а потому нас угнетали рассказами о грехах. Сперва говорили о первородном грехе, в котором мы ничего не смыслили, но который принимали как данность, как дождь и снег. Затем нас запугивали уймой других грехов — от простительных до смертных. И нас уверяли, что мы непременно совершим все эти грехи один за другим, потому что наша судьба — быть несчастными бедными грешниками.
— Я чувствую, что вы очень рассержены, — заметила я, прежде чем мы двинулись дальше.
— Напротив, я очень доволен, — ответил Жюст.
Должно быть, я скорчила забавную гримасу, потому что господин Рива расхохотался, и в глазах у него заблестели слезинки.
— Вы даже не представляете, как я доволен, — продолжил Жюст, шагая бодро, словно молодой человек.
Господин Рива рассказал мне о том, что видел, как умирали — в том числе и в его семье — люди, запуганные страшным судом. Большинство из них жили скромно, много работали, следовали правилам. А перед лицом смерти их мучали какие-то мелочи, которые они считали грехом, и они страдали так, будто языки пламени уже подобрались к их ложу. Жюст говорил, четко произнося каждое слово. Он ненавидел, именно ненавидел преступную Церковь, которая унижала, вместо того чтобы возносить, усложняла, вместо того чтобы облегчать. Он ни за что не собирался прощать эту Церковь и был бы рад, если бы однажды ее объявили еретической. Впрочем, такому не бывать. Жюст ненавидел все учреждения без разбору и дерзко полагал, что человек может общаться с небом напрямую безо всякой церкви и самостоятельно выбирать свой путь. Он радовался, когда узнавал, что люди ходят в церковь все меньше, читают умные книги и сами ищут смысл жизни, вместо того чтобы повторять непонятные назойливые формулы и пытаться вместиться в какую-то устаревшую систему ценностей. Разумеется, Жюст понимал, в какую удивительную ярмарку тщеславия превратилась Церковь, какие деньги делаются на Боге, но считал, что раньше было не лучше. Господин Рива радовался тому, что теперь люди могут наслаждаться свободомыслием и познавать мир, а еще он восторгался, утверждая, что за восемьдесят лет все изменилось, и даже такой человек, как он, малообразованный, ничего не видевший, способен оценить масштабы человеческой жизни, стремительный прогресс во всех ее сферах. Жюст думал: родись он на двадцать лет раньше, он не сумел бы понять, как устроен мир, поэтому он славил добрый час и прекрасную страну, где увидел свет.
Я слушала господина Рива с открытым ртом, поражаясь тому, на какие чувства, на какую решительность и радость способен человек его возраста. Продолжая путь, я осмелилась наконец задать Жюсту вопрос, который уже несколько минут крутился в моей голове.
— Так вы не боитесь смерти?
Он засмеялся.
— Вы хитрюга! — сказал Жюст.
Он снова остановился, помолчал, обернулся, посмотрел по сторонам, вытянул руку.
— Посмотрите, посмотрите, какая красота!
Я посмотрела.
— Вы чувствуете, как пахнет апрельский снег?
Поскольку я молчала, Жюст продолжил:
— Если окинете пейзаж беглым взглядом, увидите, что снег мягкий, пушистый, крепкий, словно сейчас январь или февраль. Но если принюхаетесь, потрогаете, ощутите снег каждой порой вашей кожи, то поймете, что он скоро растает. Все течет, все обновляется, скоро сойдет этот прекрасный снег. И я скоро уйду.
— Полноте, господин Рива! — глупо воскликнула я.
— Все меняется, и это хорошо, мы тоже меняемся, и это замечательно, — произнес Жюст, и мне показалось, что его шаги стали тяжелее.
6Иногда нужен повторный прием
Мне неловко признаваться, но я решила снова пойти к своему терапевту, доктору Пилар Сандеман, хотя клялась, что больше к ней ни ногой. Читатель, конечно, об этом помнит. И меня беспокоит не собственный идиотизм наизнанку, а как раз читатель, которого совершенно не касаются мои медицинские дела. К тому же я бесконечно досадую на всех, кто выставляет свою жизнь напоказ, делая удачи и провалы — но в основном, конечно, удачи — вездесущими и общепризнанными, и не только в книгах, а на любых носителях, с картинками и музыкой: вот мы какие, господа Всемирские. Поймала я себя за хвост. Но раз уж я искренне делюсь своей историей, придется испить горечь уподобления виртуальным хвастунам до конца.
Когда я пришла на прием к доктору Сандеман 16 мая в пятницу, она сделала вид, будто не заметила, как я отдалилась от нее за долгие-долгие месяцы. А может, она и впрямь не обратила внимания на мое длительное отсутствие. Есть у меня еще одна гипотеза: я не вхожу в число самых интересных пациентов Сандеман. К докторам приходят самые разные пациенты: например, зануды, готовые часами рассказывать о своей жизни и о том, что они прочитали о болезнях и медицине в Интернете, где все отлично разъяснено, или депрессивные люди, мучимые неведомыми болями, не поддающимися описанию. Являются в массовом порядке ищущие выгоды потребители, внезапно решившие вылечить изжогу, раз уж страховка исправно оплачивается, и бедняки, коим не место в элегантном зале ожидания и которых быстренько перенаправляют в специальные центры для неимущих. К счастью, в скучной толпе попадаются действительно интересные пациенты — с медицинской и с человеческой точки зрения. Именно благодаря таким пациентам доктора начинают писать книги. Иногда врач наблюдает за пациентами в течение долгих лет, прежде чем взяться за перо, а порой просто чувствует: пора переключиться на что-то новое. Бывает, спустя всего несколько месяцев практики доктор начинает писать — и нет в этом ничего удивительного, ведь в нашем обществе, где табу отменены, а любое занятие можно быстро освоить, чем скорее вы поведаете миру о своем гении, тем лучше. Дабы книжка с первых строк первой главы легко читалась, доктор насыщает ее подробностями о жизни и недугах собственных пациентов, реальных людей из плоти и крови. Он инстинктивно знает, как знает любой писатель, что начать свой медицинский текст с истории о восьмилетней малышке Мелани М. и ее отце алкоголике, то есть, простите, отце, страдающем тяжелой зависимостью, выгодно во всех отношениях — и слезу вышибает, и жизненно. Соответственно, доктор постарается — следуя закону Архимеда, только наоборот, не погружая тело в воду, а изначально наполняя его жидкостью, — так вот доктор постарается выудить самые примитивные и наглядные факты из жизни своих пациентов, которые читатель сможет без труда пересказать друзьям за ужином, когда гости разговорятся и станут откровенничать, обмениваясь координатами своих терапевтов.
Когда я пришла к доктору Сандеман в пятницу 16-го, то почувствовала ее равнодушие, будто меня принимали лишь потому, что я отсидела в очереди. Кажется, мое появление Сандеман сочла совершенно естественным, и таким же естественным она бы нашла мое многолетние отсутствие. Я внезапно осознала, что не являюсь интересным пациентом и у меня нет ни малейшего шанса стать однажды героиней книги моего терапевта. Я ощутила разочарование, не скрою. А ведь я тоже была малышкой Мелани М., окруженной взрослыми с их нерешенными проблемами. Может, взрослые эти и не страдали алкоголизмом, но все же… Сколько раз в детстве и в подростковом возрасте я чувствовала себя потерянной и даже покинутой? Я не боюсь признаться в том, что, пытаясь справиться с эмоциями, играла с огнем, с настоящим огнем, способным спалить вас с головы до ног, в общем, я страдала не меньше, а может, и больше, чем типичные герои написанных докторами книжек. Конечно, я никогда не рассказывала об этом Сандеман. А ведь могла бы. Но не стала. И потому доктор Сандеман не увидит спрятанного под маской обыденности клейма немой трагедии, на корню задушенных страданий, о которых можно было бы написать в первых строках первой главы.
Доктор Сандеман пригласила меня в смотровую, закрыла дверь и спросила, как мои дела. Интонация была нейтральной, но чувствовалось, что она ждет ответа.
— Не очень.
— А что такое?
— Не знаю.
— У вас что-то болит?
— Везде немного побаливает.
— А.
— Да.
— Но нигде конкретно не болит?
— Нет, болит везде.
— Как вы спите?
— Я сплю.
— Хорошо. Но как вы спите?
— Не знаю. Ведь я сплю.
— Вы легко засыпаете?
— Да.
— Ночью просыпаетесь?
— Нет.
— Будильником пользуетесь?
— Нет.
— Отлично! Это победа, поверьте.
— Какая победа?
— Победа над сном. Важно, чтобы вы хорошо спали. Как вы себя чувствуете после сна?
— Плохо.
— Уставшей?
— Нет. Просто я сплю очень крепко и ничего не помню о том, что случилось во сне, где я побывала, и, проснувшись, я словно ступаю на неизведанную землю.
— Но с удостоверением личности?
— Простите?
— Когда вы просыпаетесь, то сразу понимаете, кто вы?
— Более или менее да.
— Так более или менее?
— Я примерно знаю, кто я.
— Хорошо. Можете сказать, о чем вы думаете, проснувшись?
— Ни о чем.
— Полноте!
— Я правда ни о чем не думаю, а лишь чувствую тяжесть, и все вокруг замедленное, мутное и скучное.