— Как убитая.
— Вам повезло!
— А вы спите плохо?
— Ужасно!
— Как жаль!
— И не говорите.
— И как вы с этим справляетесь? Принимаете ингибиторы… как их там? Ну, вы меня поняли.
— Не совсем. Я скорее склонен выпивать пару бокальчиков или… несколько… иногда много… или курить этот… в общем, буду признателен, если вы сделаете вид, что ничего не слышали.
— Я могила, месье.
— Так чем я могу вам помочь, мадам?
— Будьте любезны, посоветуйте мне бальзам для губ. Такой, чтоб хорошо увлажнял, с приятным, но не слишком сильным запахом и из натуральных продуктов! Пожалуйста!
8Некоторые секретарши на все руки мастерицы и работают лучше других
Утром пришло письмо.
Конверт не выглядел как те, в которых присылают квитанции за газ, за квартиру, за электричество, страховки, напоминания о членских взносах, выписки из налоговой, абонементы, кредитные карты. Бумага была грубее и не совсем белая. Закрывался конверт тоже не обычным прямоугольником, а равнобедренным треугольником, напоминающим крышу дома с детского рисунка, домика со ставнями, дверью, дымящейся трубой, а рядышком на лужайке — идеальной семьей и котом с длинными усами. Кто в наше время пользуется такими конвертами?
Разглядывая конверт утром в конце мая, я ощутила разочарование. Я вспомнила далекое прошлое, в котором один мужчина по фамилии Лендеман от руки писал мне длинные письма и отправлял их в похожих конвертах с марками чужой страны, к которой я до сих пор привязана вопреки здравому смыслу. Я всегда знала, что Джон — распространенное имя, к которому я почему-то отношусь с большим трепетом, — покупал конверты в специальном магазине у себя на родине или в Италии, потому что в том месте, где он жил и откуда мне писал, найти такие восхитительные канцелярские товары невозможно. Помню, что лишь дотрагиваясь до конверта — и, кстати, не так уж и давно это было, — я осознавала, как нам с Джоном Лендеманом повезло встретить друг друга. Текстура конверта, изысканного, мягкого и одновременного твердого, с белыми и красновато-коричневыми, почти золотистыми прожилками, предупреждала меня о том, что внутри спрятаны прекрасные точные слова, выстроенные фразы, перемежающиеся в загадочном ритме любовного танца.
Именно таким — идеальным и загадочным — мне представлялся почерк единственного мужчины, которого я когда-либо любила. Разумеется, Джон был простым смертным. И разумеется, как простой смертный, он точно не знал, чего хочет, вернее знал, но спустя час или сутки одно желание превращалось в другое, третье и так далее. К счастью, тогда я уже понимала, что мужчины — это мужчины, да и женщины — те еще штучки. Поэтому я просто наслаждалась тем, что в моей перенасыщенной, как некоторые гобелены, жизни на фоне всевозможных знакомых наконец появился тот самый мужчина. По фамилии Лендеман. Я уже говорила, что он был простым смертным, таким же, как все. Отличало его лишь одно качество, которое мне особенно дорого, — способность и умение взвешивать, осязать, собирать и разбирать, полировать, поглаживать, похлопывать, чинить и смаковать слова — как в разговоре, так и на письме. Вскоре я поняла, что Джон прилагает столько усилий не просто ради красивого результата. Он не был чужд языковой эстетике, но прежде всего старался, дабы описать все оттенки того чуда — не побоюсь этого высокого слова, — которое нас связывало и которое содержало в себе, помимо энергии жизни, смертельный яд. Джон хотел разделить со мной чудо и часто шутил, называя его отравленным подарком. Я, будучи читателем-визуалом, сразу представляла себе, как мы с ним идем навстречу друг другу, притягиваемые непреодолимыми чарами, и оказываемся во тьме, где нам суждено выпить зеленый, словно нефрит, яд.
Если бы вы могли вообразить себе Джона Лендемана таким, каким вспоминаю его я, держа в руках конверт, похожий на его конверты, вы бы поняли, что я чувствую, ведь далеко не каждый день мы встречаем людей, которые подходят нам по всем статьям. Такие встречи — случайность. Иногда вы просто вдруг слышите голос. Как-то раз, когда дождь стучал по западному фасаду делового центра, где проходила одна конференция, я услышала такой голос, он произнес: «А не послать ли нам подальше эту тоскливую международную конференцию, посвященную важным скучным вопросам, собравшую экспертов со всего мира, привлекшую уважаемых специалистов? Не отправиться ли нам на прогулку по широким бульварам большого безумного города, где никто никогда не останавливается, где скорость правит балом? Вам не кажется, что на этой скорости мы долго не протянем, разлетимся на мелкие кусочки, и нас унесет ветер?»
После этих слов мы с Джоном Лендеманом отправились гулять по тротуарам города, в котором не было никаких бульваров — одно название, зато были транспортные развязки, автострады, шоссе и поворотные мостки. Каждый из нас шел под зонтиком, медленно, и гуляли мы несколько часов, словно дождь обрушивался лишь на огромные здания, а к нам не имел никакого отношения, словно в незнакомом мегаполисе билось сердце, до которого мы хотели добраться. Конечно, ни сердца, ни чего-либо похожего мы не обнаружили. Блуждание в пустоте заставило нас обсудить довольно абстрактные темы. Например, мы говорили о том, что потеряли, пытаясь выиграть время и заработать деньги. О том, что разрушили, пока строили новое, прозрачное, чистое. Если бы дело происходило в европейском городе с платанами и скамейками, мы с Джоном в конце концов обсудили бы личную жизнь, наши заботы, планы, поражения и так далее, потому что обустроенное урбанистическое пространство располагает к задушевным беседам о мелочах жизни. Однако посреди азиатского мегаполиса, мира будущего, ставшего настоящим, осязаемым и видимым, мы чувствовали, как мы ничтожны, в сравнении со всем, что звучит, строится, продается, покупается, выторговывается, обменивается, отмывается и крадется — вокруг нас. Что мы собой представляли в этих джунглях, где обычный человек не имеет никакой власти? В атмосфере, где каждый полагался на себя и каждую минуту боялся, что мусоросжигатель превратит его в пыль — паф! — и нет человека, мы были словно батарейки, словно колесики в огромной машине.
После ночи, которая последовала за прогулкой, — мы с Джоном сели в разные самолеты и улетели туда, где мир не столь совершенен, но где есть тротуары. Перед отлетом мы оба на своих родных языках составили отчеты о важной международной конференции, в которой не участвовали. Спустя несколько дней мы стали писать друг другу письма, предпочитая ритм бумаги ритму компьютерной страницы. Мы открыли для себя прекрасное время, время ожидания письма, которое должно прийти. Время ожидания и еще — неожиданное пространство, порождаемое ожиданием. И безмерную радость при виде чудесного конверта. Гнев, если праздничные дни затянулись. Облегчение, потому что сердце немного успокоилось. Волнение из-за дурного сна, в котором почтальоны-садисты крадут письма, рвут письма, мочатся на них. Тревожное вздрагивание мысли, принадлежащей лишь тебе, мысли, которую слова ведут в мир, тебе не подвластный. Остановлюсь на этом, иначе текст от меня ускользнет. Риск уйти в сторону сразу чувствуется. Слова связываются между собой так, что тела сближаются, сплетаются. За этим следуют диалоги невероятной глубины, а персонажи тем временем меняют позы, придерживаясь рекомендаций сексологов, и говорят о жизни, о судьбе, о Боге, об электромагнитных волнах, о горе, о боли, о своем пупе, плутая во мраке. Все это превращается в сладкую кашеобразную массу, но многие читатели даже радуются — наконец-то им позволили отвести душу. Слова отлично знают, какими их хотят видеть. Если не остановить их вовремя, как я сейчас пытаюсь сделать, можно получить на выходе пятьсот страниц поражающего воображение текста о жестокости любви и трепещущем разуме — эхо подобных историй уже доносилось до нас из книг великих писателей, таких как Порций Лицин или Юань Хундао, да, и не забудем Алонсо де Эрсилью-и-Суньига, апостола Павла, Владимира Ильича и Мэрилин Монро. Да, ради денег (и не только денег) многие писали о сексе, прекрасном и ужасном, извращенном, поразительном в своей реалистичности. Так что я ограничусь этим, потому что писать об уникальности чьей-то истории любви, когда на карту поставлена жизнь месье и мадам Рива, просто нечестно. Мне стоит остановиться еще и потому, что конверт, который я держу в руках и который напоминает мне конверты Джона Лендемана — возможно, о нем и вовсе не стоило упоминать, — прислал Жонас Рива, сын месье и мадам Рива. Открыв письмо и не читая печатный текст, сразу скользнув взглядом к подписи, я понимаю, что отправитель Жонас Рива. Непроизвольно я сразу бросаюсь проверять, кому письмо адресовано — действительно мне.
Говоря, что Жонас Рива написал мне письмо, я, конечно, преувеличиваю, потому что текст напечатан на бланке адвокатской фирмы. Слева указаны имена партнеров — в столбик. Всего пять человек, включая самого Жонаса. Я делаю вывод, что сын месье и мадам Рива сам мне ничего не писал, а поручил своей преданной секретарше отправить мне послание определенного содержания. Дама все исполнила, как исполняет уже много лет, получая прекрасное вознаграждение в виде зарплаты. Подумать только — такая хорошая, такая надежная секретарша! Проблема лишь в том, что она не молодеет. Скоро ей перевалит за пятьдесят, и она будет обходиться адвокату Рива все дороже, одни обязательные социальные взносы чего стоят, чем ближе пенсионный возраст, тем больше надо платить за бесценного сотрудника. Это печально, учитывая, что зарплата у секретарши вполне разумная, по сравнению с зарплатами многих других сотрудников, на которых нельзя положиться и от которых просто так не избавишься. Так что Жонас Рива думает о смене секретарши без удовольствия. Тем более что господин Рива и партнеры полностью ею довольны, они просто в восторге от нее — сколько раз она им помогала, успокаивала их, слушала, холила и лелеяла их, выручала с реестром обязательств и когда надо было отправить цветы и конфеты, зарезервировать столик, быстро выбрать подарок, забрать из школы ребенка, которым законная мать по какой-то причине не может заниматься в этот день, отвезти в больниц