Могучий Дантон накинул на революцию узду террора, а оседлал ее хиленький Робеспьер. Нынешний Комитет общественного спасения завтракал, обедал и ужинал кровью людей. Если непроницаемый Сен-Жюст или мрачный Бийо-Варенн брали слово в якобинском клубе или в Конвенте, то только для того, чтобы потребовать еще смертей, еще казней. Мышонок Робеспьер мечтал отрубить головы всем, кто покушался на его тиранию добродетели.
Но Дантон убедился, что совершил ошибку. В последнее время его все чаще называли «снисходительным». Да, он рассчитывал, что террор защитит завоевания революции, однако ему не нравилось, что нынче Францией правил один лишь страх. И Дантон до сих пор был кумиром толпы, он до сих пор – «доверенный народа». Он мог бы обуздать Робеспьера.
Только как подступиться к трибуну? Единственная ниточка к нему – список гвардейца. А единственная ниточка к гвардейцу – мадам Турдонне. Только бы не обернулась эта ниточка петлей.
XV
ЕДВА ФРАНСУАЗА ОТВОРИЛА парадную дверь, из-за стойки консьержа выскочила вдова Планель и загородила лестницу:
– Гражданка Турдонне, съезжай с квартиры. Ты здесь больше не живешь.
Габриэль едва успела подхватить покачнувшуюся тетку. Обе возвращались с рынка усталые и голодные. Франсуаза с трудом разлепила губы:
– Что случилось?
– Мой дом не место для подозрительных, – домовладелица уперла короткие ручки в пышные бока и с презрением уставилась с верхней ступени на чахлых и обносившихся аристократок. – Я добрая патриотка! И не собираюсь укрывать у себя старорежимных!
Франсуаза прижала пальцы к вискам:
– Как это? Что вы такое говорите, мада… гражданка? У нас с вами подписан совершенно законный договор на съем, мы тысячу ливров за три года вперед уплатили, а прожили всего год. У вас нет права выгонять нас.
Домовладелица отмахнулась:
– Комитету общественного спасения свой договор покажи! Мне из-за вас неприятности не нужны. Забирайте свое барахло и валите отсюда!
Александр услышал ругань домохозяйки, вышел на лестницу прислонился к косяку сложив руки на груди. Планелиха обернулась, попыталась заглянуть в дверной проем за его спиной:
– А где старый месье-то? Тебе тут делать нечего. Это между мной и этими, – ткнула вниз пальцем.
– Бригитта, милочка, ну интересно же мне, как ты со своими жильцами обращаешься. Я ведь тоже жилец, хочу знать, что меня ждет, – ответил невозмутимо, только в углу рта залегла недобрая усмешка.
– Да при чем тут ты? – Планелиха еще ворчала, но в голосе уже пробились заискивающие нотки, как в лае дворовой собаки, признавшей хозяина. – Все бы такими жильцами были, как ты и месье Ворне. А эти ж старорежимные, они нашу республику предают врагам народа. Их тут оставь – завтра за ними жандармы явятся. А я окажусь виновата.
Шагнула поближе к Александру, как бы подчеркивая, что они вместе против тех двух, которые топчутся, растерянные, внизу лестницы.
– У нас свидетельство о благонадежности, совершенно законный сертификат, – еле слышно пролепетала Франсуаза.
Получить это спасительное свидетельство стоило несказанных мук, унижений и денег, но, слава богу, оно имелось. Без него на улицу выходить опасно. Только Бригитта плевала на бумажку, она бывших за версту чуяла, и их беззащитность и безденежье тоже:
– Сертификат свой фиговый засунь туда, где ты его купила. В моем доме могут проживать только добрые патриоты!
Александр лениво поинтересовался:
– Уж не тех ли добрых патриотов ты имеешь в виду, с которыми я тебя на лестнице на днях встретил?
Планелиха не смутилась:
– Мой дом! Кого хочу того и поселю. В Париже сегодня полно людей поприличней обнищавших аристократов. Да кто угодно будет рад за такие апартаменты вдвое больше платить! Пусть эти старорежимные не думают, что они по-прежнему тут хозяева. Другие времена настали!
У Габриэль к глазам подкатила обжигающая волна ярости:
– Мы никуда не пойдем. Квартира наша еще на два года, мы уплатили за три года вперед.
– Да я вам хоть завтра остаток верну! Мне чужого не надобно! Тоже мне! – домовладелица сплюнула под ноги.
Франсуаза прислонилась к перилам:
– Мы платили вам золотом, верните тогда и остаток золотом.
– Еще чего! Сейчас все сделки только в ассигнатах.
– Бумажные деньги в пять раз успели подешеветь. За шестьсот шестьдесят шесть ливров ассигнатами я нигде сегодня не найду другого жилья на два года.
– А мне-то какое дело? Да хоть в Сен-Пелажи[6] иди. Нигде не найдешь, а тут нашли дуру – у меня за копейки жить! – искренне поразилась вдова.
– У нас договор, – уперлась Габриэль. – Законный договор. Когда мы платили, это была рыночная цена. Мы обратимся в суд.
– Ой-ей-ей! В суд она обратится! – Бригитта заливисто захохотала и аж присела, в восторге хлопая себя по бокам. – Да зачем в суд, милая? Ты сразу уж в трибунал иди, там с тобой быстро разберутся! – Все еще задыхаясь от хохота, оглянулась на Александра проверить, оценил ли он комичность заявления наглой бывшей: – Когда апартаменты брали, такими приличными дамочками прикидывались, а сейчас посмотри на них… Побирушки! Шантрапа! Нищие на улице приличнее выглядят. Что люди о моем доме подумают?
Александр откинул со лба волосы, доверительно заметил:
– Сегодня только бедные и благонадежны, гражданка Планель. Не слышала, как прокурор коммуны Шометт на богачей обрушился? – Небрежно добавил: – Он, между прочим, утверждает, что во всех народных бедствиях виноваты те, кто наживается на обесценивании ассигнат.
Бригитта на секунду растерялась, но тут же выпрямилась и возмущенно, с искренним негодованием за неблагодарность обласканного ею Ворне, воскликнула:
– Кто наживается-то? Да я свое готова доплатить, лишь бы у меня одни добрые патриоты селились!
Габриэль потеснила Франсуазу, протиснулась вперед. Она смертельно устала, замерзла, и голод завязывал узлы в животе. Она войдет в свой дом, чего бы это ни стоило. С ненавистью глядя на толстые, дряблые щеки Бригитты, громко и уверенно отчеканила:
– Гражданка Планель, мы – добропорядочные женщины и патриотки не хуже тебя. Если сомневаешься, спроси Жака-Луи Давида, он член Комитета общественной безопасности. Председатель комитета по допросам, кстати. Он за нас поручится, а заодно с тобой разберется: не из тех ли ты богачей, которые враги Франции.
Пусть молодой Ворне слышит, ей все равно. Краем глаза заметила, что тот застыл.
Из глубины соседских апартаментов донесся ленивый, барственный оклик Ворне-старшего:
– Александр, сквозняк! Дверь закрой.
Планелиха растерянно оглянулась на молодого Ворне. Он пожал плечами:
– Поди пойми сегодня. Каждый может вдруг оказаться добрым патриотом.
Та указала на распахнутую дверь:
– Да ты сначала дядю своего спроси, что он думает, потом уже встревай!
– Кто ж мог знать, что у них такой заступник имеется, – развел руками Александр. – Этот Давид каждый день приговоры подписывает. Может завтра и твой подмахнуть, что ему стоит?
Домовладелица хмыкнула, задрала все свои подбородки, но он оттеснил ее и с легким поклоном предложил дамам пройти по лестнице. Убедился, что соседки заперли за собой дверь, утешил хозяйку:
– Привет и братство, душечка Бригитта! – и лишь потом вернулся к дядюшке.
Тот рассматривал опустевший бокал с сокрушенным видом кота перед порожней миской. Александр поспешно подлил ему вина.
– Ну что, выгнала Планелиха своих жиличек?
– Куда там! Они ей художником Давидом пригрозили. Сказали, что под его личным попечением находятся, а он член Комитета общественной безопасности и друг Робеспьера вдобавок.
– Так я и знал, – кисло заметил Василий Евсеевич.
Видно, сильно огорчило его участие племянника в соседских дрязгах.
– Не вы ли Планелиху надоумили, Василь Евсеич?
– Я?! – с непривычной горячностью возмутился дядюшка. – Мне до этого всего какое дело? И с каких это пор я раздаю советы подлой бабе? Я лишь не считаю нужным ни от кого скрывать, что для всех нас было бы лучше, если бы прелестные дамы, состоящие на службе у Дантона и грабящие ростовщиков, жили бы подальше от такого пылкого и доверчивого молодого человека, как ты.
– Ага. Наверное, Бригитта поняла вас слишком буквально.
– Вот, Саша, кому твоя хваленая Декларация дала все права – низким, подлым людишкам вроде этой Планелихи и Давида.
– Она дала их всем. В этом ее смысл, дядя. Сделать всех людей равными.
– Чего ж в этом хорошего-то – уравнять благородного человека с отребьем?
– Революция – это новое сотворение мира на основах разума, в нем каждый будет оцениваться иначе, и в нем у человека будет новое место.
– Ага, лобное. Это, Санька, гувернер твой тебе такие дикие понятия привил. Говорил я Лизоньке: гони этого Жака взашей! А она: «Жакушка Санечку учит лягушек резать, камушки красивые собирает, смешные опыты в колбе производит!» Вот вам и смешные опыты. Обхохочешься.
Яаков Шарлевич, гувернер, естествоиспытатель и минералог, действительно был вольтерьянцем, и Александр сохранил о нем самые нежные воспоминания. Но милый и потешный, к тому же давно покойный уроженец Нормандии не был виноват в режиме комитетов.
– Не будем спорить, дядя. Беда в терроре, не в республике. Террор – вина якобинцев и коммун, им без него власть не удержать. Но от того, что Декларацию прав человека не соблюдают, она хуже не становится!
– Это Жан-Жак Руссо научил их этой ереси, что воля народа – единственное право. Любая власть держится на страхе, а от революции страх-то расшатался, вот и приходится его теперь казнями обратно внедрять.
Александр уже давно признался себе, что увиденное во Франции не совпадает с его представлениями о том, как должна выглядеть страна Разума и Просвещения, но уступить дяде, погрязшему в ветхозаветных, чтобы не сказать крепостнических, понятиях, не мог.
– Человечество вступило на совершенно новый путь свободы и равенства, а вы, Василь Евсеич, не желаете отличать ошибки и преступления политиков от светлых идеалов философов.