– Правосудия! Правосудия! Конец террору!
– Правосудия? – вскочил якобинец Луи-Жозеф Шарлье. – Да, для патриотов! Но террор для аристократов!
Воцарилась тишина. Депутаты переглядывались. Аристократы так давно воспринимались людьми вне закона, да и вообще не считались людьми, что никто не смел заступиться за них.
Только Александр снова вскочил со своего места на галерее и, потрясая кулаками, зычно воззвал:
– Спасем Францию от утопии! Правосудия для каждого! Правосудия для всех!
И такое множество голосов подхватило его крик, что, казалось, рухнет потолок. Больше никто не решался защищать самого ужасающего преступника революции – месье Террора.
Окровавленная, измученная Франция приходила в себя.
XXXVI
– ДОРОГАЯ МАДАМ НОДЬЕ, в последний раз беру ваш хлеб равенства. Мы с дядей уезжаем. Кажется, надолго. Спасибо. Непременно. Я пришел оплатить счет и попрощаться. Всего вам лучшего, дорогая Розали. Одолжите мне Мартина, пусть поможет донести корзину.
Парень не шел, а тащился. Голову опустил, сгорбился. Александру никак не удавалось поймать его взгляд, на вопросы юноша упорно не отвечал.
У порога Воронин забрал у него корзину, крепко тряхнул за плечо:
– Мартин, ты не сможешь жить с этой ношей.
XXXVII
ИЗ ТЮРЬМЫ ГАБРИЭЛЬ вышла рука об руку с Терезой.
У ворот Ла-Форс толпились родные и зеваки. Освобожденных приветствовали ликующими криками. При виде мадам Кабаррюс кто-то крикнул:
– Смотрите, это сама Тереза! Нотр-Дам де Термидор!
Остальные подхватили это прозвище. Слухи о ее письме Тальену и о том, что ради нее бывший проконсул сверг комитетчиков, уже распространились по Парижу. Тереза стала Богородицей термидора. Всех так захватил этот подвиг любви, что померкли даже преступления Тальена в Бордо. Зато теперь охотно и вслух вспоминали, скольких людей спасла своим заступничеством мадам Кабаррюс.
Тереза действительно была доброй женщиной. Предложила Габриэль поселиться у нее в снятом Тальеном особняке в Шайо, и та согласилась. Своего угла больше не существовало, родных не осталось. Совместное заключение, общие надежды и усилия сделали Терезу близким человеком. К тому же мадам Кабаррюс сразу превратилась в самую модную женщину Парижа.
Дом оказался великолепным, однако внутреннее его убранство уже ничем не напоминало прежнюю позолоченную роскошь Версаля. За годы революции изменились не только люди, законы и представления, обновились даже вкусы. Повсюду стояли алебастровые вазы с рисунками из древней мифологии, курительницы с подставками в виде грифонов, сфинксов или орлов, столики-треножники, кресла без спинок со скрещенными ножками, длинные кушетки с одним подлокотником и прочие древнеримские предметы, возникшие в сегодняшнем Париже благодаря картинам Давида.
– Купаться, первым делом – купаться! Мне надо смыть с себя Ла-Форс!
Тереза отдала приказания, и слуги помчались готовить ванну. Габриэль словно попала в рай или вернулась в собственную юность.
Выкупавшись, женщины закутались в простыни и отправились в гардеробную выбирать одежду. Тереза открывала сундуки, выбрасывала из них переливающиеся золотом парчовые, бархатные и муслиновые юбки, узкие расшитые корсажи и необъятные пышные роб а-ля франсез, роб а-ля англез и прочие платья со шлейфами, словно сошедшие с картин Ватто.
Все эти достойные королевы одеяния мадам Кабаррюс откидывала:
– Это дореволюционное старье никуда не годится. Мы больше не будем наряжаться как при дворе Людовика XVI. Никаких фижм, панье, корсетов и париков. Я хочу что-то совсем иное. Я хочу чувствовать себя римлянкой, нимфой. Пусть все видят мое тело, мои ноги.
Выудила узкие полупрозрачные длинные рубашки из тончайшего льняного полотна:
– Туники! Это то, что надо.
Габриэль по примеру Терезы заколола струящуюся ткань на плечах камеями, красиво задрапировала складки. Все-таки отвратительный Давид изменил мир и даже жертв революции заставил следовать революционным идеалам: из зеркала на мадемуазель Бланшар смотрела благородная патрицианка – точно такая, какую художник так часто рисовал с нее.
ДОМ МАДАМ КАБАРРЮС вскоре заполнился красивыми, модными, полезными и услужливыми людьми. Тальен был победителем, ему прочили власть, к нему стекались сторонники, друзья, прихлебатели, единомышленники, представители столичной богемы. А Тереза властвовала над Тальеном. В считаные дни вокруг Богоматери термидора образовалось общество избранных: ее салон заполнили новые влиятельные персоны, а близ них вились привлекательные модницы и очаровательные модники – марвейёзы и инкруаябли. Поначалу Габриэль смущали мужские взгляды, все же одеяния ее были не плотнее нижней сорочки, но стоило вспомнить вонючую тюремную солому, изможденное лицо Франсуазы, и стыд топило желание жить, любить и красоваться назло месье Террору и мадам Гильотине.
Это было легко, поскольку в Париже немедленно возникло множество развлечений и удовольствий. Одной из граций, виконтессе де Богарне, пришла в голову блестящая идея устроить бал жертв, на который будут приглашены только пострадавшие от террора или родственники казненных.
Гости явились с черным крепом на рукавах, а неистощимая на выдумки Тереза повязала на свою белоснежную шею красную нить – с нее на ключицы каплями спадали кровавые рубины. Юноши нахлобучили растрепанные, грубо обрезанные у шеи парики, иные выбрили себе затылки. Всем нравилось унижать террор, низводя его до модного щегольства.
Все кавалеры вновь стали галантными и безрассудными, а дамы – легкомысленными и игривыми, как на наперстке Франсуазы. Однако вспоминать о тетке было невыносимо, и Габриэль научилась отгонять от себя тяжелые думы, отвлекать себя занятиями приятными и веселыми. Вот и сейчас к ней подошел невысокий, смуглый артиллерийский офицер, который оказался корсиканцем, недавно вернувшимся из действующей армии.
– А где вы воевали?
С сильным итальянским акцентом офицер горделиво заявил:
– Я был в числе тех, кто отбил у англичан Тулон.
Габриэль милостиво улыбнулась. Что еще оставалось делать? Революционные армии – победители, а победителей не судят. Вот и «прекрасная креолка» Роз де Богарне любезно принимала ухаживания бывшего якобинца и нынешнего предводителя переворота Барраса. Поэтому мадемуазель Бланшар терпеливо слушала похвальбу корсиканца.
– Французы еще увидят, что главное завоевание революции – это наша новая армия. Мы стали непобедимыми!
– Простите, я не расслышала ваше имя…
– О, вы еще услышите его! Скоро весь мир выучит наизусть имена командиров революционных армий! – Нехватку роста корсиканец искупал грандиозностью перспектив. Гордо представился: – Меня зовут Паоло Фьяолли.
– А почему вы здесь, в Париже?
– Я прибыл похлопотать перед Тальеном за моего земляка Наполеоне Буонапарте. Мы взяли Тулон только благодаря ему. Он новый Александр Македонский, а эти дураки посадили его в тюрьму! Бедняга попал в немилость как ставленник братьев Робеспьеров.
Габриэль сморщила нос.
Паоло с южной пылкостью воскликнул:
– Наполеоне не робеспьерист и не якобинец, он военный гений! Любой режим воспользовался бы им или оказался бы уничтожен! Если его освободят, вы увидите, что он еще совершит для Франции! В Европе больше нет армии, подобной нашей. Роялисты назначают своих офицеров не за заслуги, а по происхождению, и их солдаты даже не понимают, зачем и за что умирают. А мы, отбиваясь на всех фронтах, построили самую сильную армию мира.
– Опять война? – Габриэль скорчила капризную мину, но Паоло был дивно хорош, а смоляная шапка его кудрявых волос и задорные тонкие усики напомнили Рено де Сегюра.
Молодой человек сверкнул счастливой улыбкой:
– Непременно! – И прошептал ей на ухо: – Впрочем, Европа может чуток подождать. Я вижу перед собой несравнимо более желанную цель и твердо намерен завоевать ее.
Вид у нахала был самый победоносный. Синий мундир пересекала белая шелковая перевязь, служившая портупеей для шпаги с золотым эфесом, на сапогах бряцали шпоры. Габриэль подвела Паоло к Тальену: пусть хлопочет за своего земляка. А сама, не переодеваясь, в полупрозрачном хитоне выбежала из салона и спустилась по лестнице. Швейцар с поклоном распахнул перед ней парадную дверь и подозвал карету.
ОСТАНОВИЛА КУЧЕРА НА углу де Монсо. Летящей походкой, не подбирая подол, не обращая внимания на изумленные взгляды – какое ей дело до черни? – спустилась по дю Барр. Невозможно было оставить это невыясненным.
Миновала церковь Сен-Жерве, пробежала по двору, толкнула дверь дома. На лестнице, как всегда, царила темень и воняло капустным супом. Габриэль забарабанила в соседский апартамент. От спешки колотилось сердце, вспотели ладони. Если Александр обрадуется ее спасению, если только…
Послышались неспешные шаги, и в дверном проеме показался старший Ворне.
– Мадемуазель Бланшар! – От изумления он даже отступил назад, но тут же учтиво поклонился: – Счастлив видеть вас живой и здоровой на свободе! Но позвольте, я вам сейчас шлафрок принесу, прикрыться. Какие сволочи! Держать женщину в заключении в одном исподнем!
Рядом с Ворне, разряженным как версальский вельможа, Габриэль и впрямь выглядела сбежавшей из бедлама.
– Это сейчас такая мода, месье. Могу ли я увидеться с Александром?
– К сожалению, его нет дома, – развел руками. – Знаете, хлопоты последних минут. Мы уезжаем. Позвольте выразить вам свои самые искренние сочувствия в связи с гибелью вашей несчастной тетушки.
– Уезжаете?! Куда?!
– Э-э-э… В Нормандию.
– Но почему?
– Дела, дорогая мадемуазель Бланшар. Торговые дела.
– А когда вернетесь?
– Еще не знаю. Вряд ли скоро. Но когда здесь станет достаточно безопасно, вернемся. Я полагаю, молодая жена Александра захочет взглянуть на Париж.
Габриэль оперлась о стену:
– Разве месье Ворне женат?
– Еще нет, но в самом скором времени долгожданное венчание состоится. Невеста с нетерпением ждет его возвращения.