Габриэль покачнулась, на секунду земля под ней будто провалилась, но она ухватилась за перила и устояла:
– Он не упоминал никакую невесту…
Базиль Ворне чуть склонил голову, мягко спросил:
– Должен ли я понять, что негодник уверял вас, что никакой невесты у него нет?
Габриэль не могла выдавить ни слова, ей даже дышать стало трудно. Просто стояла и старалась не заплакать.
Ворне кивнул, как если бы она ему ответила.
– Я рад, что он все же не вводил вас в заблуждение. У него самая лучшая на свете невеста – чистая, безупречная девица. Рукодельница, красавица. Всего семнадцать лет, правда, но разумна не по годам и при этом сущий ангел. – Покивал, улыбнулся так, как будто двадцатитрехлетней Габриэль было необыкновенно приятно узнать все достоинства соперницы. Спохватился, тем же любезным тоном сказал: – Кстати, позвольте выразить вам мое сочувствие по поводу казни вашего жениха.
– Какого жениха?
– Этьена Шевроля.
Он издевается над ней?
– Я никогда не собиралась за него замуж.
– Я почему-то так и полагал, очень самонадеянный был этот Шевроль. – Ворне белозубо рассмеялся, и лучики от глаз пошли такие веселые, словно он вел приятнейшую беседу. – Тем более что в последнее время он исчерпал свою полезность.
Как он смеет? Разве он знает, что ей пришлось пережить?!
Дверь за его спиной распахнулась, и Габриэль громко крикнула в проем:
– Александр, это вы? Александр!
Месье Ворне потеснился, пропуская двух грузчиков с тяжелым сундуком, пояснил:
– Пакуемся. Спешим. Сами понимаете, племяннику не терпится пуститься в путь. Ждет не дождется свидания с невестой.
Габриэль развернулась и выскочила во двор, чтобы не разрыдаться прямо перед бессердечным стариканом. Прекрасно! Пусть проваливает к своей невесте! Собственно, она и явилась-то только для того, чтобы убедиться, что между ней и месье Ворне никогда ничего не может случиться. Но ее приход оказался ошибкой. Вновь увидеть этот дом, вспомнить все, что она здесь пережила, оказалось непереносимо.
Наконец-то все кончено. Всего-навсего какой-то сомнительный спекулянт, какой-то небрежно одетый коммерсантик с угрюмым характером и с помешанным дядюшкой! Нет, его для нее больше не существует! Будущее принадлежит таким, как Тереза, Тальен, Буонапарте. Таким, как она и красавец Паоло. Все к лучшему. Никогда, никогда больше она не вернется на улицу дю Барр.
XXXVIII
ВАСИЛИЙ ЕВСЕЕВИЧ ЗАНЯЛ в карете одну скамью. Его дорожный сундучок, подушки, стеганое одеяло, ворох газет и обнаруженная при сборах бесценная, хоть и траченная молью до пролысин бобровая шапка с трудом уместились на второй. Александр пристроился на краешке сиденья у наглухо запертого окошка. Дядюшка и обычные-то сквозняки не терпел, а в дорожных и вовсе усматривал главную опасность для жизни путешественника.
– Ну, слава богу. Уж не чаял, что вырвемся.
Александр молча смотрел в окно. Он распрощался с Розали Нодье, Мартином, Жанеттой и с аббатом Керавенаном. Больше ни с кем перед отъездом не встречался: делегаты Конвента энергично делили власть, перекраивали правление, сокращали полномочия комитетов, реорганизовывали Революционный трибунал, упраздняли коммуну. Им больше не требовался пылкий молодой человек, и, скорее всего, Александру не достанется ни славы, ни страницы в истории. Но прежние тщеславные мечты теперь казались ребяческими и смешными. Гораздо важнее, что все арестованные по закону о подозрительных вышли на свободу. Все, кроме тех, для кого переворот, уже прозванный термидорианским, свершился слишком поздно.
– Целый год без толку промаялись, – счастливо ворчал Василий Евсеевич.
Экипаж свернул с дю Барр, миновал запертую дверь ломбарда на Мортеллери.
– А мне кажется, целая жизнь прошла, – отозвался Александр.
Пока ехали в глухой тени тюремных стен Ла-Форс, отвернулся от окна. Дядюшка перекрестился:
– Жаль, конечно, соседушек.
Александр угрюмо молчал. Василий Евсеевич подпихнул под спину пару подушек, уже благодушно добавил:
– А с другой стороны, не встряла бы эта Турдонне, я бы королеву всенепременно спас бы.
– Теперь уже никогда не узнаем. Может, если бы не ваше появление, ее бы аббат Керавенан спас.
– Это еще что за птица?
– Да гвардеец этот. На самом деле он оказался переодетым неприсягнувшим священником и духовником Дантона. Он его исповедовал и венчал с молодой женой. Дантон к нему так расположился, что даже выплатил ему пятьсот ливров. И на эти деньги аббат с помощью мадам Турдонне затеял побег королевы.
– Интересно, как я мог это знать? Кто мне все мозги запудрил россказнями о том, что соседки и старуху Жовиньи сдали, и Марата прикончили? Кто мне нашептал, что они на пекаря донесли?
– Да, во всем виноват я один, – печально согласился Александр.
– Да в чем же ты виноват? – спохватился дядюшка. – Ты всех спасти пытался, собой рисковал.
– Я и под Измаилом собой каждый день рисковал, эка невидаль. А спасти никого не смог. И самоотверженного священника за агента Дантона принимал.
– Ну знаешь! Если духовное лицо переодевается в гвардейца, прыгает на темных лестницах на девиц и теряет списки людей, с которыми сплошь приключаются несчастья, самый доверчивый человек может на такого священника подумать что-нибудь дурное.
– Вот этот список меня и насторожил. Только когда я увидел, как Дантон перед казнью глядел на гвардейца, только тогда меня осенило, что он-то и есть тот аббат Керавенан, о котором Люсиль Демулен говорила. Он вовсе не убийцей Цезаря Рюшамбо был, а его духовником.
– Ну я-то с самого начала знал, что процентщика этот санкюлот своей палицей порешил, – заявил Василий Евсеевич.
Александр не стал напоминать дядюшке прежних столь же прозорливых обвинений в адрес соседок.
– А меня этот пистолет запутал. Слова Юбера, что Рюшамбо дубиной убили, ангельской музыкой прозвучали.
– Не кори себя. Если девица принимает драгоценности от грабителя, можно и ошибиться на ее счет.
– Ей деньги для тетки необходимы были. И она даже не знала, откуда этот орден.
– Что значит «не знала»? Она что, не заметила, что этот орден ей Шевроль всучил?
– Но откуда ей было знать, что он ради этих драгоценностей человека убил?
– Интересно, а что она думала? Что он на них накопил? Из своих сорока су за каждое заседание? Чего она вообще с членом коммуны якшалась?
– За это я ей не судья. Ее саму как щепку в водовороте вертело. – Помолчал, добавил: – И Планелиху не она убила.
Василий Евсеевич беззаботно отмахнулся:
– Тот, кто пробовал дрянное рагу Бригитты, не станет строго судить ее убийцу.
– За Планелихой худшие грехи водились. Это ведь она донесла на булочника. И на Франсуазу, и на саму Габриэль тоже она. Так ненавидела людей вокруг, что невольно проговаривалась. При мне как-то брякнула, что правильно, мол, мадам Турдонне посадили за отказ принимать ассигнаты. Сама донос писала, так что прекрасно знала, в чем состояло обвинение. А на братском ужине шипела, что Нодье, мол, сами белым хлебом питаются, а другим велят на себя пенять, если тем приходится черным давиться. В доносе на пекаря именно это и было сказано.
– Вот как? Сколько интересного я пропустил. Мнето весь ужин пришлось следить, чтоб братающиеся соседушки друг другу в волосья не вцепились.
Карета свернула за угол и прогрохотала мимо длинной очереди перед хлебной лавкой.
– Похоже, что в термидоре очереди за хлебом не короче, чем в прериале, – заметил дядюшка.
– Да. Розали Нодье придется нелегко. Мартин отправляется во Французскую Гвиану, в Кайенну.
– В бразильские дебри? Не слишком ли жестоко отсылать парнишку на «сухую гильотину» из-за мерзейшей доносчицы?
– Дядя, как вы догадались?
– Что это он Планелиху порешил? Да очень просто. Как только Розали и Мартин согласились подтвердить, что мы весь тот вечер провели у них. А сам-то ты откуда узнал?
– На следующий день после убийства я зашел в пекарню и заметил, что куда-то исчезла долговая бирка Планелихи. Булочница все это время хранила ее, видимо, как напоминание о вине душегубицы. И хоть Розали и старалась скрыть свое удивление, но я заметил, что для нее исчезновению бирки тоже оказалось неожиданностью. Но об убийстве она тогда еще не знала. Теперь-то ясно, что именно этой биркой Мартин и ударил Планелиху:
– Мать сына выдавать не станет, ясное дело, а он к тому же за отца мстил.
– Но окончательно все стало ясно, когда Мартин начал подметать. Во время моего допроса комиссар Юбер отряхнул мундир от пылинок. И я вспомнил, как точно так же он стряхивал с плеч цветочки жимолости. Они и выдали Мартина. Парень при мне вымел из лавки несколько таких мелких светленьких цветочков. Там в округе никакой жимолости не растет, зато каждый, кто лазил к телу Планелихи через кусты, оказывался сплошь обсыпан этим цветом. Ночью Мартин их не заметил, и они облетели с него уже в пекарне. А следы белой пыли на платье и на волосах убитой? Это ж сахарная пудра с бриошей Розали! Мартин постоянно весь ходил в этой пудре.
– Вот я и говорю: жестоко из-за нескольких цветочков парня на каторгу посылать! Такие бриоши эти Нодье пекли, за них я бы простил им скверную бабу, тем более такой паскудной наружности, – великодушно решил Василий Евсеевич.
– Мартин в Кайенну не в качестве заключенного едет. Он присоединился к миссии священников, под их руководством будет заботиться о ссыльных, помогать им. Такое искупление на него аббат Керавенан наложил. Сказал, что принял это решение ради самого Мартина. Он считает, что негоже юноше начинать жить с таким грехом на совести. Святые отцы будут за ним приглядывать. Может, для парня все сложится не так уж плохо.
Экипаж свернул с набережной в путаницу улиц. Александр смотрел в окно кареты, в последний раз провожая взглядом аристократические особняки Маре. Внезапно в узком проеме боковой улицы заметил Габриэль! Ее волосы, ее фигура, абрис лица, даже ее походка! Она шла под руку с драгуном. Схватился за ручку дверцы, распахнул, хотел выскочить, но Василий Евсеевич крепко вцепился в полы его сюртука. Воронин пришел в себя, очнулся, сообразил, что обознался, что этого быть не может! Да и парочка уже скрылась из глаз. Александр вытер мгновенно вспотевший лоб, рухнул обратно на скамью. Сердце билось так, что кучер мог услышать. Что только не помстится от отчаяния! Он и видел-то ее лишь одну секунду, и то со спины. В Париже полно стройных брюнеток с распущенными по плечам волосами. И одета эта женщина была совсем иначе – в новомодное полупрозрачное платье. Увы, Габриэль уже никогда не гулять по улицам города. Разве что по Елисейским полям, да и то не в Париже.