– Она тебе еще долго будет чудиться, – мягко сказал дядя. – Не разразись революция, мадемуазель Бланшар, может, прекрасной бы партией оказалась, но в тяжелых обстоятельствах девица на все была готова. Дурака Шевроля подговорила с Бригиттой расправиться.
– Василь Евсеич, вы меня не слушали, что ли? Планелиху Мартин убил. Он сам признался.
– Мартин просто опередил Шевроля. Помнишь, после ужина мадемуазель Бланшар запретила женишку за собой тащиться, и он послушался, как щенок?
– Это еще не доказательство!
– А почему она вдруг замуж за него согласилась? Не от великой же любви? К тому времени от скрывающегося эбертиста только одна польза и осталась – его дубина.
– Она не собиралась за него замуж. Я в мэрии был, оказалось, она даже не подписала заявление о браке.
Василий Евсеевич приподнял бровь:
– Тем хуже. Значит, посулила, а выполнять обещание и не собиралась.
Александр молчал, а дядя безжалостно продолжил:
– Каким, по-твоему, образом она собиралась отделаться от женишка?
Александр знал каким. Своими глазами видел приказ об аресте, показанный ему комиссаром Юбером. Там черным по белому сообщалось, что сведения об Этьене Шевроле получены членом Комитета общественной безопасности Жаком-Луи Давидом от гражданки Бланшар. Он помнил злую отчаянность Габриэль на братском ужине. Девушка уже до этого поняла, что хозяйка намеревается сообщить в трибунал о ее аристократическом происхождении, чтобы заново сдать квартиру. Пришлось мадемуазель Бланшар посулить Этьену выйти за него замуж, если он избавит ее от хозяйки. А чтобы обещание выполнять не пришлось, она накануне донесла на жениха Давиду. Но на том же ужине Мартин окончательно понял, кто погубил его отца, и опередил Шевроля. Вот только Планелиха успела отослать собственный донос на жилицу, и Габриэль тем же вечером арестовали.
Но что толку теперь признавать, что девушка с ангельским именем оказалась вовсе не ангелом? Ее уже и в живых не было, а сердце по ней ныло еще сильнее.
Карета миновала маленький остров Братства. На самой его оконечности возвышался отель Ламбер. Отсюда все началось. Именно в этом красивом особняке собирались лучшие умы Франции, здесь жил Вольтер, бывал Руссо. Здесь родились прекрасные идеи, обещавшие братство, свободу и равенство, а раздавшие голод, унижения и смерть.
Глухо сказал:
– Главное зло не в мадемуазель Бланшар было. И не в Мартине. И даже не в Этьене или Планелихе. Зло стало возможно, когда всего тройка беспощадных идеалистов оказались абсолютными правителями всей Франции, когда они сказали людям, что доносить похвально, а убивать – нравственно.
Василий Евсеевич на некоторое время притих, но долго не выдержал, кашлянул смущенно:
– Я, Саня, стыдно признаться, все это время заблуждался.
– Ничего, Василь Евсеич, такие времена, что многие заблуждались, – великодушно простил Александр дяде его косную неприязнь к революции и нападки на соседок.
– Я ведь все перепутал, старый дурак! Я тебе все время про Машеньку да про Машеньку, а сейчас вдруг припомнил: не Машенька она вовсе, а Дашенька! Дашенька Архипова она. Но, кроме этого, все остальное – чистая правда. Девица отменная.
Александр мстительно молчал. Василий Евсеевич повертелся на скамье, оправил рукава, невнятно заклокотал и обиженно заявил:
– Бог мне судья, я только хочу, чтобы ты связал свою жизнь с достойной тебя девушкой.
– С вашей Машенькой, небось?
– Дашенькой! – строго поправил Василий Евсеевич. – Исключительно трепетное создание. Сенную девушку, лоботряску и распустеху, и ту не выпорет. Не девушка, а, считай, целый корабль с белоснежными парусами! Один лесок чего стоит! – И уже как о деле решенном: – Венчаться до Рождественского поста хорошо бы.
Воронин вздрогнул:
– Кому венчаться?
– Ну не мне же. Тебе с Дашенькой, разумеется. Девка тебя весь год ждала, все глаза выплакала.
Александр усмехнулся:
– Да я ее даже не помню, Дашеньку эту вашу! Может, она мне и не понравится вовсе.
– Чего? – дядя с жалостью и недоумением оглядел племянника поверх очков. – Да скорее голодной собаке котлета не понравится, чем тебе Дашенька Архипова! Там коса до подола, румянец зарей во всю щеку, от улыбки такие ямочки, что в каждой сердце тонет. Ходит – словно Волга течет, глаза – не стылые Гаврилкины озера, а ласковые, добрые, как у Богородицы, и смеется так, что за ней хоть в омут. Не дева, а Василиса Прекрасная.
Александр невольно представил себе нечто зыбкое, неясное, но женственное, душистое и прельстительное. Встряхнулся:
– Да она, может, давно уже за кого другого вышла.
– Это ты нашу Дашеньку не знаешь. Высокие свойства ее души еще не оценил. Она на этих парижских вертихвосток не похожа: сегодня революционный маляр, завтра санкюлот, послезавтра драгун. Ждет тебя твоя суженая, точно знаю.
– Да откуда вы знаете, Василь Евсеич?
Спорил, а самому почему-то отрадно было слышать уверения дяди в неколебимом постоянстве неведомой Дашеньки.
И дядюшка еще раз убежденно подтвердил:
– Знаю! Лесок Архиповых с моим граничит. Так что ни за кого другого родители ее ни за какие коврижки не выдадут.
Экипаж пробирался по узким, вонючим, грязным улицам через текущие посреди мостовой нечистоты мимо обшарпанных стен, обклеенных потрепанными воззваниями.
Александр вздохнул:
– Когда-нибудь непременно вернусь в Париж.
– Почему бы и нет? Вот, бог даст, восстановится монархия, порядок, опять можно будет благородным людям бестрепетно сюда наезжать. Если по улиткам и лягушкам стосковались.
– Монархия не вернется. В последний год Франция одержала блистательные победы.
– Значит, генерал какой-нибудь на трон сядет. Свято место пусто не бывает, а революция отныне – дело прошлого. Без террора, убийств и запугиваний не может существовать порядок, который отбирает у человека его достояние и преимущества его рождения. А что с твоим-то будущим, Санька? В армию вернешься?
– Я о дипломатической службе думал.
– Оно неплохо, только болтовни и криводушия много.
– Ничего. Я убедился, что словесные доводы, речи и призывы на людей посильнее оружия влиять могут. Хочу послужить отчизне тем, что за этот год понял.
– Ну как знаешь. Вернемся, порекомендую тебя Александру Андреевичу, он уж и канцлеру Остерману доложит. Я в эту парижскую эпопею по их приказанию влип, пусть теперь Безбородко вознаграждает. Но учти: геройства и подвигов в Иностранной коллегии никаких. Я сам там долго не выдержал. Бумагомарательства много, рапорты, послания, интриги, вероломство повсюду. – Искоса глянул на племянника, но тот и бровью не повел. – Опять же газеты несносные. Дипломату без газет никак, а я их на дух не выношу.
– То-то вы их из рук весь год не выпускали.
– По крайней надобности исключительно. Но теперь все. Пусть в меня плюнет каждый, кто увидит у меня в руках что-нибудь, помимо Хераскова или Фонвизина.
Александр покосился на толстую газетную кипу, занимавшую его сиденье, но Василий Евсеевич не заметил, он изучал содержимое корзины с дорожными припасами.
– Скорей бы домой. Как же я истосковался! По баньке нашей, настоящей, по-черному березовыми дровами топленной, выстоявшейся, по березовому веничку… – вздохнул мечтательно. – А с сентября охота на уток… Авдотьюшкины соления, пироги маковые. Служба в храме нашем родном, малиновый звон колокольный… – Выудил из корзины бриошь и потряс ею назидательно: – Поверь мне, Саня, никакой террор, никакая гильотина не заменят человеку отчего дома!
Мечтания прервал окрик жандарма. Карета остановилась на заставе, капралы потребовали паспорта. После проверки взлетел шлагбаум, и Воронины окончательно покинули Париж.
– Уф, слава богу, отпустили душу на покаяние!
Василий Евсеевич с облегчением расстегнул пуговицу на камзоле, потянулся за табакеркой, взял понюшку.
– Только пожив при жакобенах, – промолвил он веско, отчихавшись вволю и устроившись поудобнее, то есть спихнув Александра в самый угол кареты, – только пережив на собственной шкуре все прелести революционной тирании, понимаешь, как счастлива Россия, которую ее великая императрица ведет по пути просвещения! Ты, однако, о своем пребывании в Париже помалкивай, помни, что ты там оказался в прямом нарушении ее приказа. Пресветлейшая, конечно, мудра, справедлива, милосердна и ласкова матерно, но! – Приподнял указательный палец: – В первую очередь крута зело!
Карета въехала на холм, и с поворота дороги в последний раз на горизонте возникло аспидное море сланцевых крыш с плывущими по нему кораблями церквей, с вздымающейся флагманской громадой собора Нотр-Дам-де-Пари.
Таким Александр впервые увидел Париж год назад. Тогда здесь еще жили, любили, надеялись и боролись Демулен, Люсиль, Дантон, Франсуаза и Габриэль. Благодаря им наступил конец царствованию месье Террора, мадам Гильотины и якобинской революции, связавшей себя с этой страшной парой.
Издалека Париж казался неизменным. Но мир, в котором были сказаны магические слова «Свобода, Равенство, Братство», уже никогда не будет прежним.