– И что же теперь? – глупо спросил Александр.
– На рынке перед ратушей тоже есть булочная, – тетка махнула рукой по направлению к Гревской площади. – Только там теперь очередь выстроится еще длиннее.
Тащиться по солнцепеку в другую пекарню показалось предательством по отношению к несчастному булочнику да и лень было. Александр решил почтить смерть бедняги воздержанием от хлеба и поплелся восвояси.
У ВХОДНОЙ ДВЕРИ восседала с вязанием в руках домовладелица Бригитта Планель. При виде Александра вся расплылась и заколыхалась, как взошедшее тесто.
Заворковала:
– Привет и братство, гражданин Ворне. Так что вы с прачкой решили? – Игриво стрельнула заплывшими глазками: – Мужчинам кто-то должен стирать.
Александр не умел пренебрегать женским вниманием, невольно ответил в тон:
– Дорогая мадам Планель, сегодня передо мной во всех очередях расступались и пропускали меня первым. И я догадался, что дольше стирку откладывать невозможно. Вы знаете подходящую прачку?
– Конечно! Вам, дорогой гражданин Ворне, у меня ни в чем отказа не будет. Моя Симона возьмет по сорок су за мешок.
– Хорошо. – Потер лоб. – Слышали, что с нашим булочником стряслось?
Вдова поджала рот, растопырила спицы, словно защищалась ими от чужих неприятностей.
– Это не наше дело. Трибунал с ним разобрался. У нас свое страшное горе: враги подослали аристократку убить нашего божественного Марата!
– Трибунал наверняка ошибся. Пекарь всегда продавал по установленным ценам и при надсмотрщике коммуны. И пока в лавке оставалась хоть одна буханка, никому не отказывал. Теперь дети – сироты, жена – вдова. – Вздохнул: – И мне за хлебом на Гревскую площадь таскаться.
Бригитта, нахмурив лобик и шевеля губами, считала петли.
Уже взявшись за перила, Александр спросил:
– А кто такие наши соседки?
Домовладелица опустила вязание, поманила его пальчиком. Когда он подошел, вцепилась в его рукав и так дернула к себе, что от неожиданности он едва не рухнул лицом в дюны ее груди.
Дыхнула на него луком, уставилась в самые зрачки, многозначительно проговорила:
– Мой вам совет: держитесь от них подальше, дорогой гражданин Ворне. Самые настоящие недобитые аристократки. Если хотите знать, они-то на булочника и донесли.
– Это вы с чего взяли? – слабо затрепыхался Александр.
– С того, что знаю. Должны они ему были. Я своими ушами слышала, как он с них долг требовал. Вот и донесли, чтобы не платить.
Александру показалось, что он проглотил лягушку. Не прощаясь, взбежал к себе. Как Планелиха может знать такое наверняка? Наговаривает. Но так много людей в Париже сегодня кляузничает… Вчера на заседании Конвента зачитывали доносы граждан. Кого только бдительные патриоты не заподозрили в соучастии в убийстве Марата! Каждого, от гибели которого им приключилась бы хоть малейшая польза. А зачастую и того не требовалось. Почему же так гадко подозревать именно Габриэль? Потому что у нее рот сердцевиной розы, ресницы испанским веером и худенькие ключицы, похожие на распластавшиеся в полете птичьи крылья? Надо рассуждать здраво. Разве он сам не видел, как она в чем-то жарко убеждала Шарлотту Корде? И та уступила: села в фиакр, поехала прямиком к Марату и заколола его. Сама же мадемуазель Бланшар осталась в стороне. А мадам Жовиньи? Это же соседки привели полупомешанную старорежимную в ломбард и уговорили ее заложить драгоценности. Старуха так и не вернулась за своим крестиком, к немалой выгоде процентщика. А в защиту Габриэль Бланшар свидетельствовали лишь ее привлекательность и юность. Настроение у Александра скисло, словно протухло от мерзкого дыхания Планелихи.
Дядюшка, в колпаке и полосатом сатиновом шлафроке, восседал в своем обычном кресле с непременной газетой, прихлебывая ароматный контрабандный чай. От новостей Александра рассеянно отмахнулся:
– Вся нация доносит. Ты что теперь, всех выявлять будешь?
– Нет. Мне только про нее важно узнать.
– Ну, допустим, донесла, и что тогда? Это корысти ради убивать грешно, а ради прекрасных идеалов и добродетели – только похвально.
Александр сердито смахнул вечно спадающую на лоб прядь:
– А что-нибудь съедобное в доме есть?
– А вот… – Василий Евсеевич пододвинул коричневую кашицу, на вид весьма неаппетитную. – Настоящий «фуа-гра», только из пареной репы, Планелиха мне втридорога всучила. Ешь, ешь, не сомневайся, – предложил он щедро. – Я все равно этой дрянью брезгую.
А Планелиху не слушай. Она баба отвратительная и завистливая. Вся эта власть санкюлотская стоит на страхе, на доносчиках, на беззаконии и неправедных судах. Но это дело рук черни и мещан. Доносят те, у кого от ареста будет выгода и кто чести не имеет. А соседок наших за версту видно: дворянки. Подумаешь, булочнику задолжали! С каких это пор благородных людей волнуют их долги? Ты, мой друг, поменьше в чужие дела встревай. И в Конвент этот поганый хватит шастать.
– Дядюшка, там судьбы нации решаются! Там человеческая история творится!
– Одна демагогия и паучья борьба там творится! Народ вместо хлеба речами и кровью кормят. Оттого-то и власть давно уже к смутьянам перекочевала. Что я твоей матери скажу, если тебя обратно не доставлю? – Дядюшка отложил «Революсьон де Пари». – Будем надеяться, что насчет соседок ты все же ошибаешься. Младшенькая мне показалась славным созданием, напрасно только простоволосая в одиночестве по улицам таскается. А тетка ее – дама пикантная, еще в соку. Глазами стреляет, жеманится, и огонек-то горит еще, горит! Есть в ней это «Je ne sais quoi»[5], – потер пальцами, испачканными в типографской краске: – Нечто, знаешь, эдакое неопределимое, но заманчивое… Легкая стервозность, вот что. – Поправил дужки очков, зашуршал газетными страницами.
Александр подпер голову рукой, вздохнул:
– Так и Габриэль не кротостью привлекает.
– Забудь, Сашенька, забудь. Честно скажу тебе, если девица убийство тиранов затеяла, толку уже не будет. Ну ее к бесам! Бабы эти французские как с цепи сорвались: мадам Ролан, синий чулок, вообразила себя государственным деятелем, а истрепавшаяся потаскушка Теруань де Мерикур «красной амазонкой» заделалась! Как некому стало отдаваться, так хоть родине!
Александр возмутился косностью Василия Евсеевича:
– Да без Теруань де Мерикур, может, и революции не произошло бы! Прекрасная куртизанка повела за собой женщин на Версаль! Верхом, с пистолетами за поясом!
– Ну а я о чем? – сказал дядя, и Александру показалось, что дядя поглядел на него с сожалением. – А теперь и бывшая монастырка Корде возомнила себя Брутом. Спасительница отечества! Тьфу на них! То ли дело русские лапушки. Одна Авдотья моя, лебедушка… – Голос Василия Евсеевича пресекся, как случалось в последнее время каждый раз, стоило только ему вспомнить разносолы и прочие достоинства своей домоправительницы. Перевел взгляд за окно, вздохнул: – И тебя Машенька заждалась, небось.
– Какая еще Машенька?
– Как какая?! Машенька, милая такая, застенчивая, дочка соседей моих, Архиповых. Да ты что, не помнишь ее? С русой косой, рукодельница. Но, может, не Машенька. Наташенька. Или Дашенька? Славная такая. Всегда, едва ты в гостиную, она сразу вся маковым цветом!
Александр попытался вспомнить скромницу и рукодельницу Машеньку-Наташеньку-Дашеньку, но все заслоняло бледное лицо Габриэль Бланшар с глазами цвета зимнего неба. Странная она, упрямая, неулыбчивая, и подозрения на ее счет у Александра самые чудовищные, но в сравнении с ней невесты Старицкого уезда, застенчивые, густо нарумяненные, напуганные мамушками и осаждавшие каждого холостого дворянина многозначительными взглядами и вздохами, вспоминались неживыми снежными бабами. Нет, пока не выяснит, правду ли сказала Планелиха, не успокоится. Но раз уж дядя такой сторонник домостроя, пусть хоть русского подполковника из кухонного плена выпустит.
– Василь Евсеич, насчет кухарки: я с Жанеттой, прислугой соседской, договорился, чтобы она нам стряпала.
– Это ладно, – тряхнул очередной газетой дядюшка. – Твоей-то стряпней я уже по горло сыт. Та же казнь, только медленная. – Высунулся из-за листа, глянул строго поверх очков: – Только предупреди, чтоб без слизняков и лягушек. И по дому не шастать. Доносительниц без нее хватает.
– Дядя, раз все французское вам не угодило, сами-то зачем в Париж явились?
– То не твоего ума дело. Не нравов пакостных набираться.
Засопел, вернулся к внимательному изучению мерзкого санкюлотского листка «Папаша Дюшен».
V
ТЕТКА С УТРА обрядилась в шелковое, расшитое розами платье, надушилась, подрумянила щеки и губы, взбила волосы и удалилась в бакалейную лавку за свечами и мылом. Габриэль ходила от окна к окну, ломала пальцы, подбирала смятые газеты, дружно поносившие убийцу Марата, и перечитывала сообщения о ходе расследования преступления.
Первый раз Мари, которую теперь все называли Шарлоттой, допросили прямо в доме Марата, потом в тюрьме аббатства, а со вчера допрашивали в тюрьме Консьержери. Сообщников преступления искали с невероятным упорством. Все эти пламенные революционеры затрепетали и возмутились, узнав, что среди их противников нашелся убежденный, бесстрашный и самоотверженный мститель, готовый отдать жизнь в борьбе с якобинской тиранией. А еще больше напугало, что этим мстителем оказалась молодая девственница, к тому же правнучка великого драматурга Франции Пьера Корнеля. Это появление второй Жанны дʼАрк словно выносило над якобинцами приговор истории. Трибуналу во что бы то ни стало требовалось доказать, что героиня была всего лишь орудием злобного заговора врагов народа.
И Мари дрогнула. Она называла имена, а следователи немедленно арестовывали всех, с кем она встретилась или беседовала: члена Конвента Дюперре, перед которым она хлопотала за эмигрировавшую канониссу епископа Фуше, хозяйку ее гостиницы, мальчика, с которым Корде посылала Марату просьбы о встрече. Допросили даже кучера фиакра.