– Но мы-то не спортсмены!
Он пожимает плечами.
– Нет, но нам ещё топать и топать, так что лучше не надо.
Пока мы идём, небо потихоньку заволакивают облака, и наши тени, еще недавно такие отчётливые, начинают расплываться и постепенно исчезают.
«Двадцать восемь километров пешком…»
Если не касаться пяткой земли, то мне не так больно, так что левой ногой надо ступать только на пальцы. Надо как-то приноровиться к такой ходьбе.
– Ты что, хромаешь?
– Не обращай внимания.
Мне начинает казаться, что белые каменные тумбы на обочине, которыми размечены каждые сто метров дороги, начинают попадаться всё реже. В начале они точно отмеряли сто метров, а сейчас между ними метров триста, не меньше.
Теперь у меня начинает ныть щиколотка. Эта ходьба на кончиках пальцев ужасно напрягает мускулы, и как я ни стараюсь, но приходится наступать на пятку. Нога дрожит до самого бедра. Тут же меня пронизывает боль от мозоли, трущейся о носок.
Нельзя останавливаться, об этом и речи быть не может. Пусть моя нога превратится в культю, но я не замедлю ход. Сжимаю зубы и насвистываю, локтем прижимая сумку к своему боку, чтобы она не болталась.
Эр-сюр-Л’Адур, восемнадцать.
Морис вдруг сворачивает в сторону от дороги и садится под дистанционным знаком. Побледнев как полотно, он прислоняется головой к верхушке тумбы, выкрашенной в красный цвет.
– Мне нужно передохнуть, какой-то упадок сил, слишком мало спал.
Меня это вполне устраивает.
– Поспи чуток, и полегчает, времени полно.
Я понимаю, что у него нет сил на ответ, он весь осунулся. Пока брат свернулся калачиком на откосе, я решаю развязать шнурок своего ботинка. Как обычно, узел никак не хочет поддаваться.
Именно этого я и боялся: шерсть прилипла к коже, и в том месте, где нога терлась о ботинок, расплывается розовое пятно, большое, как монета в один франк.
Если отодрать ткань, крови будет ещё больше. Лучше не буду трогать.
Тихонько шевелю пальцами, чтобы болело не так сильно.
Хороши же мы оба – один еле живой от усталости, а другой стёр себе ногу в кровь. Никогда нам не дойти до этой треклятой дыры. Всё шло слишком хорошо.
Я вынимаю из сумки носовой платок. Тщательно сложенный, отглаженный, с бледно-зелёными и коричневыми квадратами по краю. Сооружаю себе из него импровизированную повязку, которую наматываю поверх носка, плотно закрывая ею мозоль. Так трение будет меньше.
Теперь нога не влезает в ботинок, но в конце концов я с ним справляюсь. Делаю несколько осторожных шагов по дороге. Кажется, теперь идти будет не так больно.
Положив морду на лапы и высунув язык, дворняга смотрит на меня. Морда у неё симпатичная, как у тех приблудных парижских псов, которые облюбовали фонари между улицами Симар и Эжен-Сю. Может, и эта дворняга сбежала, как мы, и перешла линию, как мы? Уж не еврейская ли она?
За моей спиной слышится звук колёс.
По тропе, которая идёт перпендикулярно дороге, движется повозка, запряжённая лошадью. Всматриваюсь: никакая это не повозка, а нечто куда более изящное; смахивает на фиакр с откидным верхом, как в фильмах про былые времена.
Морис продолжает спать.
Если повозка едет в сторону города, грех будет этим не воспользоваться. Нам надо пройти ещё восемнадцать километров, и за эти восемнадцать километров износятся не только ботинки, но и ноги маленьких мальчиков, даже если они не такие уж маленькие.
Я внимательно слежу за фиакром. Сейчас свернёт. Налево или направо? Если налево, то дело пропащее. А если направо, то можно попытать счастья.
Направо. Встаю и иду навстречу. Рядом с человеком на козлах лежит кнут, но он обходится без него. Надо сказать, что от клячи, которая тянет эту штуку, кнутом вряд ли можно было бы многого добиться. Каждый её шаг, кажется, вот-вот станет последним, и так и подмывает глянуть, идёт ли семья за телом усопшего.
В нескольких метрах от меня человек натягивает вожжи. Я иду к нему, прихрамывая.
– Извините, мсье, вы случайно едете не в Эр-сюр-Л’Адур?
– Я направляюсь именно туда. Точнее сказать, мой пункт назначения находится в двух километрах от этого места.
Этот господин словно пожаловал из другой эпохи, и если бы я что-то в этом понимал, то попробовал бы угадать, из какой именно.
– А вы… позволите нам с братом сесть в ваш фиакр?
Человек сдвигает густые брови. Видимо, я что-то не то ляпнул. Или же этот тип из полиции, а может быть, коллаборант, и нас по моей вине ждут крупные неприятности. Нужно было разбудить Мориса и спрятаться.
– Мой юный друг, это транспортное средство перед вами – не фиакр, а коляска.
Я смотрю на него разинув рот.
– Ах так, прошу прощения.
Кажется, моя вежливость ему приятна.
– Это не столь важно, но хорошо, мой мальчик, если вы будете учиться с самого раннего возраста называть вещи своими именами. Я нахожу, что смешно говорить «фиакр», в то время как перед нами самая настоящая коляска. Но это не столь уже важно, и вы можете, вы и ваш брат, разделить её со мною.
– Спасибо, мсье.
Прихрамывая, я несусь к брату – он спит как убитый, разинув рот. Расталкиваю его без церемоний.
– Что такое?
– Быстрей давай, твоя коляска подана.
– Моя что?
– Коляска. Никогда не слыхал? Про фиакры тоже?
Он трёт глаза, хватает сумку и, всё ещё не придя в себя, таращится на тарантас, который ждёт нас на дороге.
– Чёрт меня побери, – шепчет он, – где ты это выкопал?
Я молчу. Морис вежливо здоровается с возницей, который смотрит на нас с улыбкой, и мы забираемся к нему. Древняя конструкция стонет, ткань на сиденьях кое-где разлезлась, и видно пружины, но в целом ехать в ней очень удобно.
Человек щёлкает языком, и мы трогаемся.
Он оборачивается к нам.
– Как вы можете видеть, скорость довольно небольшая, а комфорт на весьма примитивном уровне, но это всё же предпочтительнее, нежели идти пешком. Меньше, чем каких-то полгода назад у меня был автомобиль, но его реквизировали – несомненно, для кого-то из офицеров в оккупированной зоне. Вот по какой причине я был принуждён, дабы как-то передвигаться, воскресить к жизни это древнее устройство, довольно хорошо сохранившееся благодаря добрым заботам одного моего арендатора.
Заворожённые, мы внимаем ему, не говоря ни слова.
– Позвольте представиться: граф де В.
Бог ты мой, это граф. Я воображал, что все они носят шляпы с перьями и шпаги, увитые лентами, но если он так говорит, то, видимо, так и есть. В любом случае это первый граф, который мне повстречался.
– Что касается этой лошади, продолжает он, хотя я и не смею называть её этим именем, то она была единственной, кого у меня не забрали для нужд округи; дни её, надо сказать, на исходе, да и возраст весьма приличный. Недалёк тот час, когда я уже не смогу запрягать её в ландо.
Семнадцать километров до Эр-сюр-Л’Адур.
Едет он, конечно, ненамного быстрее, чем мы шли пешком. Наш граф-возница сейчас говорит без остановки. Мы участвуем, по очереди испуская односложные восклицания, чтобы у него не было впечатления, что он говорит в пустоту.
– Видите ли, дети мои, когда страна проигрывает войну – так же, как мы сейчас, – проигрывает столь явно, столь окончательно, то причину следует искать в правительстве, которое оказалось не на высоте задач, возложенных на него. И я громко заявляю: Республика оказалась не на высоте.
Подъём дороги. Теперь мы тащимся медленнее, чем катафалк. Граф продолжает разглагольствовать, воздев к небу указательный палец.
– Франция была великой лишь при королевской власти. Ни разу во времена монархии с нами не случалось подобной катастрофы, никогда ни один король не смирился бы с тем, что его народ поработят изнутри всевозможные чужеродные элементы, секты, расы, которые без устали вели нацию к краю пропасти…
Я так и думал, что он задвинет нечто подобное. Речь графа продолжает журчать, но я больше не слушаю.
Шестнадцать километров до Эр-сюр-Л’Адур.
– Франции не хватило большого национального подъёма, который позволил бы нам вернуться к глубинным истокам своего гения и вновь обрести веру, а вместе с ней и силу, необходимую для изгнания Тевтонца из французских пределов. На сей раз, однако, мы проиграли.
Его голос меланхолично затихает, и мне кажется, что он играет роль, как это делают на сцене, не веря в это по-настоящему.
– Явились эти новые слова: «свобода, равенство, братство», и они отчасти повинны в том, что последующим поколениям смогли отвести глаза и затуманить разум. Эти слова убаюкали народ, опьянив его безумной надеждой и заслонив от него истинные ценности французского духа: Величие, Самопожертвование, Порядок, Чистоту…
Краем глаза я замечаю, что Морис зевает. Над полем кружат вороны. На чем они там могут кружить? Интересно, питаются ли вороны трупами? Как бы это узнать? Я бы, конечно, спросил у графа, но, кажется, он сейчас поглощён совсем другими вопросами.
Два километра до Эр-сюр-Л’Адур.
Здесь граф должен высадить нас. Уже готовлюсь сойти, но он снова оборачивается к нам.
– Молодые люди, – говорит он, – вы внимательно и разумно внимали всему, что я говорил, и у меня нет сомнений, что эти слова – так или иначе – оставят след в ваших юных умах. Посему, дабы отблагодарить и в то же время поздравить вас с этим, я отвезу вас к цели вашего путешествия, что позволит мне несколько продлить свою прогулку. Не благодарите меня.
Исполненный королевского достоинства, он поворачивается на своём сиденье и встряхивает вожжи, свисающие по впалым бокам старой лошади.
Мне страшно, что если я сейчас встречусь глазами с Морисом, то прысну со смеху, и я продолжаю внимательно разглядывать горизонт.
Домов теперь попадается больше. Во дворе одного из них какая-то женщина смотрит на то, как мы проезжаем мимо; на руках она держит ребёнка.
Вот как получилось, что Морис и я, родившиеся у Порт де Клинянкур, в XVIII округе Парижа, прибыли на привокзальную площадь Эр-сюр-Л’Адур в коляске позапрошлого века, а правил ею граф де В., один из предков которого, как говорят, прославил своё имя в битве при Мариньяно (1515); согласно последним сведениям, граф был последним отпрыском в этом роду.