– Не ходи туда, Бенике говорит, что они забирают деньги и от них бывают плохие болезни.
Эта двойная перспектива, кажется, не особенно нравится моему брату.
– Не могу же я им его отдать!
Девицы всё веселятся. Одна из них принимается за меня.
– А младший-то! Ну разве не хорош, мигом стянул свой берет, соображает!
Мы торчим посереди улицы. Люди начинают выглядывать в окна, и если так дальше продолжится, то мы переполошим весь квартал.
Какая-то очень высокая женщина открывает дверь кафе, расположенного тут же у дома; как сейчас вижу ярко-рыжую копну волос, настоящее пламя, спускавшееся ей до самой поясницы. Она окликает ту, что держит в руках берет:
– О! Мария, и не стыдно тебе цепляться к детям? Ну-ка, верни им берет.
Продолжая смеяться, отчего её телеса сотрясались, как студень, Мария послушно бросает нам берет.
– Дуйте отсюда, сорванцы.
Морис подхватил берет на лету, натянул его до самых ушей, и мы бегом понеслись по улицам. Приходилось всё время подниматься вверх, почти как у нас на Монмартре, только тут было грязнее и живописнее. Мы бродили в квартале Панье, когда пробило десять.
Море, лодки и путаны заставили нас напрочь позабыть про кино, да и как было не зазеваться, столкнувшись со всем этим великолепием? Именно море помогло нам сориентироваться – как только мы его увидели, сразу стало понятнее, куда идти. Мы вышли назад к порту у какой-то табачной лавочки и вернулись по Ла-Канбьер.
Через три минуты мы уже сидели в третьем ряду перед экраном, пристроив сумки на коленях и засунув руки в карманы. Этот огромный зал, где мы были почти одни, никто и не думал отапливать. Где-то за нами сидела парочка клошаров, и вокруг их сидений громоздилась масса свертков и перевязанных верёвочками баулов, которые загораживали проход.
Помню, что сначала крутили новости. Их рассказывал низенький человек с большими усами по имени Лаваль[12]; он сидел за столом и глядел на нас недовольными выпученными глазами. Потом показывали танки в снегу, и я понял, что это немецкие танки, ждущие весны для того, чтобы начать наступление на Москву. Диктор говорил, что холода стоят крепкие, но солдаты не теряют бодрости духа, и нам показали двух солдат, которые похлопывали перед камерой белыми рукавицами.
Затем был сюжет о парижских модах. Манекенщицы крутились, показывая наряды, их губы казались чёрными, а причёски и деревянные каблуки их туфель – очень высокими. Их снимали на улицах и перед разными монументами: Эйфелевой башней, Триумфальной аркой и, наконец, перед церковью Сакре-Кёр – в нашем квартале! Затерянные в этом марсельском кинотеатре, мы на короткое мгновение вновь увидели его. Это вдруг напомнило мне о том, что я почти не думал о папе с мамой с момента нашего отъезда.
Уж они-то, конечно, должны были думать о нас, и как же мне хотелось в этот момент дать им знать, что всё шло хорошо, что завтра, нет, уже этой ночью мы доберёмся до места целыми и невредимыми. Сюжет о модах всё не кончался, и у меня закралась маленькая надежда, что режиссёр мог выбрать в качестве декорации улицу Клинянкур и поснимать манекенщиц напротив нашей парикмахерской. Но нет – в сороковых годах фотографы и знать не хотели о существовании рабочих кварталов, они жаждали созерцать только высокое и грандиозное: Версаль, фонтаны на площади Согласия, Нотр-Дам, Пантеон, и никогда не казали носу за пределы этих святилищ.
В нескончаемом антракте мы развлекались, загадывая друг другу слова из рекламных объявлений, висевших на занавесе. Я называл первую и последнюю букву, а Морис должен был угадать слово. Если он угадывал, очередь переходила к нему. Под конец брат разозлился, так как я выбрал одно из самых крошечных слов. Мы начали с того, что дали друг другу тумака, потом обменялись парой затрещин, а затем тремя ударами посерьёзней. Завязалась потасовка, но тяжёлая поступь билетерши в проходе между креслами тут же успокоила нас. Мы ещё некоторое время тихонько лягали друг друга под стульями, а потом начался фильм.
Мы посмотрели его три раза подряд – сеансы шли один за другим. С тех пор мне довелось посмотреть много фильмов, среди них были ужасные, прекрасные, нелепые и трогательные, но никогда больше меня не охватывало такое же восхищение, как в то утро. В досье, которое синефилы собрали на гитлеровское кино, следует добавить кое-что новое: нацистское кинопроизводство создало ленту, которая смогла совершенно очаровать двух юных евреев. Таковы сюрпризы пропаганды.
Было четыре часа дня, когда мы вышли из кино, всё ещё погружённые в сказку, но с гудящими головами. Свежий воздух быстро прогнал нашу мигрень. Мы отлично отдохнули, но есть хотелось страшно, и Морис, даже не спрашивая меня, направился прямиком в кондитерскую. На стеклянной этажерке оставалось несколько невиданных пирожных, которые не содержали яиц, масла, сахара и муки. Результат представлял собой тесто, одновременно липкое и неподатливое, с рыжеватым кремом посередине. Всё это увенчивалось изюминой или половинкой засахаренной вишни.
На четвёртом пирожном я сдался.
Морис, всё ещё жуя, поднял на меня глаза:
– Времени до поезда навалом, чем займёмся?
Думал я недолго.
– Можно было бы пойти ещё посмотреть на море…
Мы не решились углубиться в город: и речи быть не могло о том, чтобы сесть на трамвай, – их было всего ничего, да и те шли переполненные, люди пачками висели на подножках. Поэтому мы просто покрутились у собора, там, где начинается гавань, а порт со своими кранами, лебёдками, грузоподъёмниками и ремонтными машинами так напоминает какой-нибудь завод. Мы бродили вдоль решёток, огораживающих доки, словно два эмигранта, которые пытаются прокрасться на корабль.
Морис вытянул руку вперёд.
– Африка вон там.
Пристально смотрю в ту сторону, в некоторой надежде, что там вдалеке сейчас замаячат обезьяны, лев, негритянка с подносом на голове, там-тамы, танцоры в масках и набедренных повязках из рафии.
– А Ментона где?
Он показывает мне на какую-то точку слева.
– Это там, рядом с Италией.
Подумав немного, я добавляю:
– У тебя же есть их адрес?
– Есть, но мы в любом случае их найдём, вряд ли там так много парикмахерских.
– А если они нашли другую работу?
Морис задумывается в свою очередь, потом снова смотрит на меня.
– Почему ты вечно всё усложняешь?
От этих слов у меня просто дар речи пропадает.
– Это я всё усложняю?
– А кто же ещё?
Я хмыкаю.
– Это у меня, что ли, берет стырили?
Он делает невольный жест, чтобы убедиться, что берет никуда не делся и крепко сидит на положенном месте.
– Ну а я-то при чём, если эта тётка его спёрла? Если ты такой умный, пошёл бы и забрал его.
– Твой же берет, ты и должен был забрать, если бы не сдрейфил.
Мы переругиваемся целую минуту, прежде чем спокойно пойти дальше. Такого рода перепалки всегда шли нам на пользу – это был наш способ поддерживать братскую связь, и после них мы всегда чувствовали себя лучше.
Солнце садится, пора возвращаться на вокзал.
Мы поднимаемся по ступеням привокзальной лестницы, массивные статуи у неё по краям изображают какие-то аллегории; я оборачиваюсь, прежде чем войти внутрь. Мне известно, что городской вокзал и сам город – это не одно и то же и что здесь, на вокзале Сен-Шарль, я уже не совсем в Марселе. Марсель там, внизу – в сгустившихся сумерках он уже не такой красочный, но мне всё ещё слышен его гул, прорезаемый жалобными свистками трамваев; я знаю, что никогда его не забуду, этот красивый город, город солнца, моря, кино, путан, лодок и похищенного берета.
Писаю в туалете на цокольном этаже, кругом кафель. Тут пахнет хлором, и стук моих деревянных подошв разносится по всему помещению.
Поднимаюсь наверх и почти попадаю под ноги двум жандармам, стоящим на входе. Они не видят меня, я у них за спиной.
Вернуться в туалет, посвистывая, как будто я так и хотел? Нельзя, услышат. Аккуратно протискиваюсь мимо, так, чтобы не задеть ни одного из них.
– Пардон, прошу прощения…
Они дают мне пройти, и я спокойно иду прочь, с тем одновременно серьёзным и непосредственным видом, какой бывает у мальчишки, которому не в чем себя упрекнуть.
– Эй! Скажи-ка, ты далеко собрался?
Я чувствую, как тут же весь покрываюсь испариной. Неужели удача от меня отвернулась?
Разворачиваюсь к ним и подхожу. До чего мерзкие рожи. Позже мне встречались достаточно приятные люди этой профессии, чтобы я мог сказать, что эти двое смахивали на бульдогов. Вежливо снимаю берет. Этот жест, а возможно и то, что я только что вымыл лицо и руки в туалете и привёл в порядок волосы, слегка смочив их и расчесав на прямой пробор, могли сыграть мне на руку. Иногда жизнь и смерть зависят от сущей малости.
– Мне надо на поезд.
Они кажутся очень высокими и напоминают близнецов: оба сцепили руки за спиной и раскачиваются на каблуках.
– Это и так понятно. Документы у тебя есть?
– Они у папы.
– И где твой отец?
Оборачиваюсь, в зале довольно много народу, особенно на той стороне, где виднеется багажное окно.
– Там, он сторожит вещи.
Они продолжают разглядывать меня. Если они скажут отвести их к отцу, мне крышка.
– Где живёшь?
– В Марселе.
– Адрес?
– Ла-Канбьер, над кинотеатром.
Врать забавно, всё сочиняется само собой и очень даже складно, если только ничего не придумывать заранее. Меня так и подмывает что-то добавить – кажется, я сейчас мог бы придумать себе целую биографию.
Я уточняю:
– Это папин кинотеатр.
Если они меня сейчас же не остановят, то я наплету им, что нам принадлежит весь Марсель.
Их не очень-то впечатлили мои россказни, но следующий вопрос они задают уже другим тоном.
– Частенько ходишь в кино, значит?
– Да, на каждый новый фильм. Сейчас вот идёт «Мюнхгаузен», это нечто!
Никогда бы не поверил, что они способны улыбаться, но у них почти получается.