Немец почесал подбородок в растерянности.
– Какого вероисповедания?
Раушенберг скромно кашлянул.
– Я, разумеется, католик, но прошу учесть…
Он воздел кверху палец, будто библейский пророк.
– Правоверный католик!
Потрясённый жандарм отдал ему документы. Бумаги Анри и Альбера он проверил уже машинально.
– Однако же этих молодчиков нужно будет куда-то поселить.
– Пока не подвернётся что-то получше, постелим вам матрас в столовой, вам там будет хорошо. В шкафу есть простыни и одеяла, стелить себе будете сами.
Анри вернулся на работу, а Альбер нагрел нам в кухне воды в большом чане, в котором потом мы искупались, намыливаясь чёрным мылом – липкой массой в жестяной коробке, которая не очень приятно пахла, но грязь отмывала просто чудесно; мне это было более чем необходимо, я мылся в последний раз очень давно. Мы надели чистое бельё, малость измявшееся в наших сумках, и я никогда в жизни не ощущал такой лёгкости в теле.
– А теперь вот вам поручение: держите деньги и список покупок, сегодня вечером устроим праздник.
Он вручил нам по авоське, мы взлетели по лестницам, перебежали улицу и ринулись на пляж Де-Саблет, находившийся в самом низу Старого города.
Песок был грубым, а пляж – довольно маленьким, но там не было ни души, только несколько рыбацких лодок, на которых сушились сети, слегка качаясь на волнах. Мы носились, скакали, танцевали, орали, мы были как пьяные от радости и ощущения свободы. На сей раз мы наконец обрели её, эту чёртову свободу.
Извалявшись в песке с ног до головы, мы немного полежали на животе, потом быстро искупались и с сожалением ушли оттуда.
На небольших площадях рыбаки играли в шары, костеря друг друга на местном наречии, напоминавшем итальянский. В многих магазинах нас просили назвать свою фамилию, и Морис отвечал: «Мы братья Анри и Альбера». Вопросы тут же отпадали – их, кажется, знал весь город. Мясник вручил нам огромных размеров антрекот, даже не заикаясь о талонах на мясо, а бакалейщица продала нам четыре кило картошки, шесть яиц, пучок салата и сто граммов просеянной муки. Я утвердился в мысли о том, что мои старшие братья отлично умели позаботиться о себе. Мы вернулись нагруженные, словно мулы.
– Братья Жоффо, за чистку принимайсь!
Мы устроились в кухне с ножами в руках, и я был изумлён, обнаружив через окно, что наша квартира находится высоко над морем: мы были как минимум на шестом этаже! Идти вниз по лестницам, чтобы попасть домой, и при этом оказаться на шестом этаже – это ли было не волшебство?
Втроём мы приготовили целый пир, и когда Анри пришёл с бутылкой вина, стол был накрыт, а картофель поджаривался на сковороде. Я себя не помнил, так сильно у меня текли слюнки.
Уже не помню, как мы отужинали, Альбер налил нам с Морисом по полстакана вина, чтобы обмыть наш приезд, и это, видимо, окончательно добило меня. После того, как мы прикончили сыр (10 %-ной жирности, что было гораздо вкуснее) и Морис начал рассказывать про жёлтую звезду, кюре в Даксе и жандармов в Марселе, я заснул прямо на столе, положив голову на локти.
Я спал семнадцать часов подряд.
За этим последовали три восхитительных дня. Анри и Альбер уходили рано утром, мы вставали к девяти и после завтрака шли погонять мяч на пляже. Мячи в то время были не такой уж обыденной вещью. Наш мы одолжили у хозяйки дома, и с этих самых пор родилась моя любовь к футболу. Морис был за вратаря.
Мы отмеряли расстояние, положив на песок свои куртки, и я бил по мячу, пока хватало дыхания, издавая победные вопли, если Морису не удавалось перехватить мяч. Весь пляж принадлежал нам, и редкие прохожие только поглядывали на нас с высоты парапета.
Мы ходили за покупками, потом на скорую руку готовили себе что-то, так как Анри и Альбер ели вместе со своими нанимателями. Я был большим спецом по макаронам. Отварив их в подсоленной воде с кусочком маргарина, я посыпал макароны местным сыром «канкойот» – он в то время заменял нам грюйер, и его можно было довольно легко купить в магазинах – и ставил всё в печь подрумяниваться. Получалось просто божественно.
После обеда мы шли на разведку, и зона наших исследований постоянно росла. Уже на второй день на полпути от бухты Гараван мы обнаружили необъятную виллу с закрытыми ставнями. Вдоль неё шла длинная изгородь, и сквозь решётки, обмотанные толстой цепью, был виден густо засаженный сад, превратившийся в девственный лес. Там где-то должен был бродить Тарзан, и я удивлялся, что он всё никак не покажется, перепрыгивая с ветки на ветку.
Место было заброшенным. Хозяева, видимо, находились далеко – может быть, уехали из-за войны, а может, и умерли – бог знает, но здесь их не было. Цепляясь за нижние ветки груши, а потом пуская в ход короткую лестницу, мы проникали в рай.
Там были статуи, наполовину опутанные вьющимися растениями, и конечно же, пустой бассейн, выложенный жёлтой плиткой; его стенки изнутри покрылись мхом. Как-то мы провели там полдня, играя, взбираясь на пьедесталы и соревнуясь в бесконечных дуэлях, пока на колокольне Сен-Мишель не пробило шесть. Мы примчались домой во весь опор: у нас с братьями был договор, что мы должны прибираться в квартире и каждый вечер накрывать на стол.
После состряпанного на скорую руку ужина мы пошли спать. Как только мы легли, Морис поднял важный вопрос:
– Слушай, Жо, мы, конечно, отлично проводим время, но ты не думал, что можно попробовать чуток заработать?
Он показал рукой на комнату, где спали братья, и добавил:
– Так мы могли бы им немного помочь.
Они хорошо зарабатывали, тут вопросов не было, но два дополнительных рта имели значение, тем более что аппетит у нас был отличным. Морис отдал братьям то, что оставалось от тех двадцати тысяч франков, но он был прав – мы не могли сидеть у них на шее до конца войны. Кроме того, тут было ещё кое-что: с момента нашего отъезда из Парижа мы приучились рассчитывать только на свои силы и, таким образом, открыли для себя удовольствие справляться со взрослыми трудностями, оставаясь детьми.
Я не думаю, что наше решение найти работу объяснялось какими-то особенными муками совести, всё было проще: зарабатывать на жизнь стало для нас самой желанной игрой, более увлекательной, чем игра в футбол на пляже или исследование заброшенных вилл.
Чуть позже половины пятого[14] мы иногда сталкивались с мальчишками своего возраста. Конечно, несколько раз нам доставались обзывательства, которыми обычно награждают парижан в провинции, но когда тебе десять, сокровище в виде футбольного мяча хорошо улаживает подобные трения.
Через несколько дней я подружился с Виржилио, одним своим сверстником из местных, жившем в обветшалом доме на улице Бреа. После того как мы сыграли несколько партий в костяшки у него во дворе, он рассказал, что на каникулах ходит присматривать за коровами на одну ферму в горах над деревней Сент-Аньес. Платили там прилично, и хозяин хорошо к нему относился, но он не мог этим заниматься, когда был в школе.
Я вознамерился в тот же вечер обсудить это с Морисом и страшно гордился тем, что у меня уже что-то нарисовалось с работой, когда столкнулся с ним на улице Лонг; вокруг пояса у него был повязан большой фартук, а волосы и брови были в муке. Он обошёл меня, скотина такая, и уже устроился в пекарню ниже по улице!
Я одолжил денег у Анри и на следующий же день в восемь утра был на рыночной площади, где сел на автобус до Сент-Аньес. Прижавшись лбом к стеклу, я смотрел на море, отдалявшееся по мере того, как автобус взбирался по вьющейся шнурком дороге, выплёвывая выхлопные газы, лязгая железками и еле-еле выжимая километров пятнадцать в час. Деревня стояла полупустая. Это было небольшое, типично провансальское поселение, из тех, что можно увидеть на почтовых открытках, – настоящая приманка для туристов, которые любят ковыряться в старинных камнях.
На одной из улочек, ещё более извилистых, чем в Старом городе в Ментоне, я наткнулся на старика, который подгонял крошечного ослика, навьюченного валежником. Я спросил у него дорогу к ферме мсье Вьяля – это имя дал мне Виржилио. Он с большим трудом объяснил мне, как туда пройти, и я очутился на тропинке, взбиравшейся по склону холма; я был совершенно ошеломлён зрелищем величественных скал, крутых обрывов и лощин.
Как обычно, я был неразлучен со своей сумкой; взбираясь на всё более крутые склоны, грыз половину галеты, которую Морис накануне принес от булочника. Сейчас он обеспечивал всю семью хлебом, мукой и пирожными. Я внутренне обещал себе, что при первой возможности принесу молока, масла, сыра и всего, что было в человеческих силах добыть на ферме.
Было понятно, что очень часто отлучаться не получится. Виржилио предупредил, что если старый Вьяль возьмёт меня, я буду спать в маленькой комнате, одну стену которой образовывала горная порода, и о комфорте можно будет забыть, но это меня не останавливало, а даже подстёгивало. Горы расступились, и я вскоре увидел перед собой равнину, которая всё ширилась к горизонту. По склону горы в долину спускались высаженные террасами сельскохозяйственные посадки. После того как я прошёл два или три километра в полнейшем одиночестве, передо мной замаячили хозяйственные строения.
По центру стояла старая ферма, крытая римской черепицей, которая пожелтела за много лет, проведённых под палящим солнцем. Сбоку от фермы владелец возвёл дом повыше – он больше напоминал коттеджик из тех, что можно увидеть между Сен-Дени и Пьерфит[15], чем постройки в средиземноморском стиле. Ещё там были ангары, отделанные камнем и гофрированным железом, которые должны были служить хозяевам сараем и складами.
Я шёл осторожно, опасаясь собак, но ни одна из них не показалась. Спокойно войдя во двор, я подошёл к двери коттеджа и постучал.
Мне открыла мадам Вьяль.
Хотя я и был тогда совсем юн, это новое лицо сразу поразило меня своей несообразностью. Сейчас-то я хорошо понимаю, почему она так сильно удивила меня, хотя тогда я ещё не мог толком осознать, что именно за этим стояло. Мадам Вьяль когда-то принадлежала к высшему парижскому обществу. Она мне много раз говорила, что её родители жили в Сен-Жерменском предместье, а отец служил по дипломатической части. Она умела играть в гольф, ездить верхом, вышивать, музицировать на пианино и клавесине и проводила долгие часы в своей роскошной комнате с тяжёлыми камчатными драпировками, читая хорошие книги и лакомясь горячим шоколадом.